Кто знает подробности жизни Г. Вольтера, тот знает и причину величайшей ненависти его к Религии Христианской. Удивительно, что такой умнейший человек не мог различить Веры от суеверия и злоупотребления, какое делали из Веры по видам или по невежеству Светские Власти, Духовенство и Монашество, от сущности самой Веры.
Надобно согласиться, что Вольтер имел великие дарования и обширные сведения. Но нельзя также не согласиться, что он совершенно предан был в плен страстей, из коих славолюбие была в нем главнейшая, для которой он готов был жертвовать священнейшими истинами.
Если он, по несчастью, имел сомнение на счет бытия Божия и Божественности Христианской Религии, то имел ли он право так безрассудно и дерзко шутить над предметами, которые во всех веках и у всех народов почитались священными,-- предметами, пред коими равно благоговеют и мудрый и непросвещенной, и образованный и дикой. Ибо, если сии предметы не заслушивают нашего уважения, то что может быть предметом нашего почитания? Пускай питал бы он внутри своего сердца неверие; но для чего изливать сей смертоносный яд наружу и заражать им невинных? Если, по собственному его сознанию, вера в (4i )ога и в бессмертие души необходима для блага людей, и что, уничтожив веру, общество превратится в вертеп лютых тигров и кровожадных львов; то для чего уничтожать сию веру? Для чего лишать несчастных последней надежды и утешения; а у сильных отнимать последний страх их обуздывающий? Для чего разрушать основание, на котором зиждется благо Государств, народов, семейств и каждого человека? Не верной ли это знак испорченной нравственности и злого сердца?
Но как ни велика была ненависть его к Религии Христианской, однако он не имел столько смелости, чтобы показать себя явным врагом ее, но избрал особый и ему только одному свойственный путь: чтобы заставить себя разуметь не объявляя своего мнения, и преклонять сердца не удовлетворяя разуму. И потому всякой раз, когда он начинает писать о каком-нибудь предмете, относящемся до Веры, предварительно объявляет, что он будет только рассказывать исторически. И под личиной беспристрастия, начинает описывать так, что, опуская все служащее в пользу Веры, старается сколь можно подробнее и "живее представить все, что только может служить к поддержанию того мнения, которое он, так сказать, насильственно хочет передать читателю. Зная хорошо человеческое сердце, он имел еще в предмете польстить общей страсти -- самолюбию, доставляя читателю удовольствие, по-видимому, быть самому судьею, который воображает, что делает собственное и произвольное заключение, тогда как он неприметным образом делается невольником Вольтера. А чтобы убедить читателей и приобресть их слепое к себе доверие, он часто облекается притворною чувствительностью, и по цветам обольстительной поэзии ведет их к ужасной бездне. По сей-то причине он справедливо почитается вреднее всех вольномыслящих писателей, изъявляющих мысли свои прямо и систематическим порядком. Лагарп, бывший прежде другом Вольтера и ревностным защитником их общества, справедливо называет его Сиреною нечестия, которой пение увлекает в бездну, и советует мудрому Правительству удалять юношество от смертоносного пения Сирены1.
Но в письме к Урании он, как будто против воли, изменил своему характеру и постоянному правилу,-- сорвал с себя покрывало и показался в настоящем своем виде. Что бы ни говорили ревностные его защитники, читая его Опыт о правах и духе народов, Кандид, Поэму на разрушение Лиссабона и Письмо к Урании, мнение его о Боге и Религии Христианской не остается более загадкою. Если в Опыте о народах и в Письме к Урании он обнаружил себя Деистом, признавая все Священное Писание человеческим произведением; то напряжение всех способностей ума в Поэме на разрушение Лиссабона и в Кандиде, чтобы в живой и разительной картине представить физическое и моральное зло, доказывает,-- если он не Атеист, по крайней мере одного мнения с Епикуром и Лукрецием: если Бог и существует, то он оставил мир и людей на произвол случая. Напрасно Лагарп представляет его ревностным почитателем Божества, приводя в доказательство стих его: если бы не существовал Бог, надлежало бы Его выдумать для блага людей2. Все это, равно как и отзывы его в похвалу Религии, не доказывают, что он верил совершенно бытию Божию и Божественности Христианской Религии; а только обнаруживает мнение его, какое влияние понятия сии могут иметь на народные общества.
Кто бы не желал, чтобы сочинения Вольтера и ему подобных оставались навсегда неизвестными для Российского юношества. Но это невозможно. Любопытство есть первая и общая страсть наша. Чем тщательнее скрывают от нас какую-нибудь вещь, тем более стараемся мы узнать ее, хотя б в незнании оной заключалась видимая наша польза. Посему-то любители чтения прежде всего стараются познакомиться с книгами тех авторов, которых сочинения Правительство, по справедливым причинам и для общего блага, старается удалять от юношества, и от таких людей, которые не имеют довольно способностей и просвещения, чтобы в состоянии были судить об них и отличать истинное от ложного. К несчастью, зараза сия быстро распространяется в любезном нашем Отечестве, где Вера Христианская всегда имела свое постоянное убежище. Несправедливо и бесполезно скрывать это. Но где есть болезнь, там необходимы и средства оную врачующие,-- средства верные и действительные, а не ничтожные и бесполезные.
Вот причина, побудившая меня написать следующее сочинение. Чувствую, что предмет превосходит мои способности; но истины, мною защищаемые, ободряют, а усердие к Вере одушевляет меня. Я уверен, что просвещенные читатели, любящие общее благо, из уважения к моему усердию простят моим погрешностям, которые при беспристрастном их замечании со временем могут быть исправлены.
Сочинение сие писано не для Христиан, непоколебимо пребывающих в своей Вере и незнакомых с ложною и пагубною философиею XVIII столетия, но для тех, которые уже знакомы с сочинениями Беля3, Вольтера, Дидерота, Ж. Ж. Руссо, Гельвеция, Мирабо4 и которые находятся или в жалостном неверии, или в мучительном сомнении. Для них помещенные в сочинении моем выражения не будут новостью. Имея дело с такими противниками, я должен был употреблять одинаков с ними оружие -- разум. Ибо здесь дело идет о Священном Писании, непосредственно ль оно происходит от Бога, или есть человеческое произведение; и утверждать все на одних изречениях Священного Писания, значило бы доказывать тем самым, что требуется доказать. Приводимые мною тексты из Священных книг служат или в подтверждение истины познаваемой одним разумом, или для показания, что мысли Вольтера не противоречат учению Христианской Религии.
Все согласны, что Вера и разум не могут быть между собой противны; ибо они оба происходят от Бога, а Бог противоречить Сам Себе не может. Что противно Вере, должно быть противно разуму, и обратно. Ибо если докажется, что хотя одна истина, познанная разумом, не есть истина в отношении к Вере (явное противоречие), то вся вселенная превратится для нас в область магическую, в которой мы не в состоянии будем различать призраков от существенности.-- Действительно, если одна истина может быть не истиною, кто нам поручится за другую? Каким образом будем мы познавать истину, если разум наш не может быть верным к ней указателем и путеводителем? Как можем мы увериться в святости и божественности самой Христианской Религии и отличить ее от других рожденных невежеством и заблуждением, если суждения нашего разума не могут быть порукою в достоверности истины, посредством его познанной? -- Тогда изгладилась бы черта, разделяющая истинное от ложного, как в физическом, так и нравственном мире; и человек, подобно кораблю, лишенному кормчего во время жестокой бури, носился бы по беспредельному морю вероятности и сомнения. Он сомневался бы в бытии всего окружающего его, он сомневался бы в собственном своем существовании {Локк. Essay part. IV, ch. XIX, § 4.}. Признавши сию истину, надобно иметь внимание, чтобы различать то, что противно разуму, от того, что только превосходит наш разум. Первое никогда не может быть следствием последнего. Вера Христианская по существу своему содержит в себе Таинства или предметы превосходящие наш разум. Но можно ли из сего заключить, что сии Таинства противны разуму? {Вера говорит там, где не говорят чувства; но никогда напротив. Она есть свыше, а не против!
Паскаль, col. II, art. VI.
Кто утверждает, что разум наш есть мера всякого познания? Таинства откровенной Религии не суть сами в себе непостижимы. Ибо не смотря на то, что мы понимать их не можем, нет ни малейшего сомнения, что Бог их понимает; следственно, они сами в себе не суть вещи непостижимые.
Вольф. Vernunftgedanken. Haupt. II 5. }
Я по необходимости должен был выписывать мысли Г. Вольтера из Письма его к Урании и из других его сочинений и представлять их в виде возражений. Иногда я делал и собственные возражения, которые могли родиться при чтении сего сочинения, чтобы не оставить читателя без удовлетворения. Если в некоторых местах я говорил условно, это не из действительного сомнения, а желая показать необходимость и пользу Евангельского Учения, в каком бы отношении ни принимали оное: так ли, как человеческое произведение, или как непосредственно от Бога происходящее. Я знаю по опыту, как действительно средство сие для самых ожесточенных Атеистов и Деистов. Догматической утвердительной тон умножает только предубеждение их против защитников Веры.
Цель всех Наук и Искусств должна быть польза или нравственное усовершенствование человека. Всякое произведение Науки и Искусства, не имеющее той или другой цели, а только удовлетворяющее любопытство, доставляющее удовольствие, льстящее праздности, питающее роскошь и возбуждающее страсти, которых действие и без того слишком велико, не заслушивает внимания и одобрения людей благоразумных и истинно просвещенных {Ученость есть совокупность всех частей человеческого познания, которые в рассуждении своего пространства и важности заслуживают быть описаны и методически преподаны. Почему ученость можно почесть как бы хранилищем, заключающим в себе познания человеческого рода. Но в сем хранилище по справедливости должно быть сохраняемо только то, что относится ко всему человеческому роду или к целым народам. Ничто тщетное, бесполезное или порочное frevelhaftes не может иметь в нем места, хотя бы вкус к тому столь далеко распространился, что многие о том изданы были сочинения.
Сульцер 6.}. Я ласкаюсь надеждою, что предприятие мое убедит писателей, которые имеют более меня способностей и средств и пользуются доверием и уважением публики, обратить свои дарования на предметы важнейшие и полезнейшие, чтобы заслужить уважение не от людей праздных и живущих для одного собственного удовольствия, но от людей просвещенных, ценящих дарования Писателей по обширности и важности предметов, разумом их обнимаемых, и по пользе, проистекающей из их произведений для человечества. Да возродится в них постоянное и непобедимое желание воздвигнуть себе памятник, гораздо прочнейший, нежели основанный на непостоянном и скоропреходящем вкусе современников,-- памятник, которой бы, будучи крепче всех гранитов, не страшился всеразрушающей руки времени, передал имена их позднейшему потомству и с каждым веком соделывал память их священнейшею.
Лишь тот бессмертье заслужил,
Кто смертным здесь полезен был.
Пролетят годы, протекут века, минут тысячелетия, звук оружия потрясет, устрашит вселенную и замолкнет, и самые имена героев забудутся; обширные и цветущие города сравняются с землею; падут исполины -- великие Царства; целые роды и поколения исчезнут с театра мира; просвещение и невежество, подобно дню и ночи, будут сменяться. Но доколе будет существовать род человеческий, Религия Христианская не оскудеет на земном шаре. Невежество не скроет ее мрачными крылами своими, а софизмы ложных мудрецов не погасят совершенно чувствия оной в сердцах человеческих. Минет ночь заблуждений, и она, подобно солнцу, взойдет снова на горизонт и покажется во всем своем лучезарном сиянии, и утомленные тщетными усилиями смертные с восторгом встретят благодетельный и утешительный восход ее.