Чѣмъ мы занимаемся въ жизни? Собираемъ данныя, пріобрѣтаемъ, разлагаемъ, сводимъ, повѣряемъ, сравниваемъ, переработываемъ, испытываемъ и, такъ сказать, дистиллируемъ умомъ эти данныя. Позвольте мнѣ поговорить съ вами о себѣ. Изъ всѣхъ данныхъ самое главное я. Оно не пріобрѣтается, а дается Богомъ, при созданіи человѣка; какъ чувство бытія, растетъ, растетъ и достигаетъ до самосознанія. Худо или лучше, однакоже это я -- единственное наше орудіе для собранія данныхъ и обращенія съ ними. Не правда ли, что всякій изъ насъ имѣетъ право говорить о себѣ? Но печатно надобно говорить изящно, умно, современно, занимательно. Вотъ и запятая. Она останавливала меня до 68 лѣтъ жизни, останавливаетъ и теперь. Но далѣе я уже не пойду, и ждать болѣе нечего: надобно осмѣлиться и но крайней мѣрѣ выработать себѣ рѣшительную увѣренность въ неспособности и потомъ спокойно, молча, добираться до могилы.
Лгать я не намѣренъ до послѣдней іоты; но конечно не доскажу многаго, и пусть по мнѣнію Руссо это также ложь. А я, хотя и родился въ XVIII вѣкѣ, но тогда не учился еще философіи, да и никогда кажется, какъ и всему другому; но крайней мѣрѣ учился плохо, очень плохо, не смотря на то, что весьма охотно.
Первое данное подучилъ я, достигая двухъ лѣтъ по рожденіи. На крыльцѣ нашего домика держала меня на рукахъ моя любимая нянька Наталья; я сосалъ рожокъ. Въ это время пріѣхалъ къ намъ изъ Петербурга дядя Осипъ въ обратномъ пути на Алеутскіе острова, откуда ѣздилъ съ отчетомъ и за милостями Императрицы по подвигамъ Шелехова. Онъ, подойдя ко мнѣ, сказалъ, вѣроятно грозно: "стыдно сосать доселѣ". Эти слова такъ сильно на меня подѣйствовали, что я бросилъ рожокъ за окно и пришедъ въ сознаніе: увидѣлъ, что я на крыльцѣ, оглядѣвъ наружность строенія, подлинно увидѣлъ свѣтъ Божій, и это впечатлѣніе сохранилось во всей его живости доселѣ. Сказывали, что послѣ я скучалъ, но никакъ уже не хотѣлъ обратиться къ прежнему способу пищи: стыдился, также вѣрно, какъ Адамъ своей наготы.
Далѣе ничего не сохранилось въ памяти отъ перваго младенчества кромѣ двухъ случаевъ: бытности у насъ архіерея и съѣденнаго мерзлаго яблока, привезеннаго дядею; мнѣ было оно сущей амврозіей: слаще, пріятнѣе не ѣдалъ я ничего во всю мою жизнь. Впрочемъ и была эта первая пища послѣ молока. А почему помню преосвященнаго, отчета дать не могу. Потому вѣрно, что его всѣ любили; должно быть, онъ приласкалъ меня; а можетъ быть многократно безъ вниманія слыхалъ я его имя, а тогда узналъ, о чемъ говорили. Надобно сказать, что я уже говорилъ въ это время, а что и какъ, Господь знаетъ. Признаю, что даръ слова есть непостижимая глубина, и онъ начинаетъ дѣйствовать прежде чувственнаго сознанія. Ходить я началъ ранѣе года, и это какъ? Не подъемлетъ ли насъ творческая сила и руководить? Не учимся, не подражаемъ разумно, не понимаемъ употребленія органовъ. "Такъ подобаетъ быть": вотъ все, что сказать можемъ. Сему "подобаетъ быть" повинуется вся жизнь, повинуется все живое, самыя растенія, явленія природы; и оно такъ просто, что мы менѣе всего это замѣчаемъ. Солнце также дѣйствуетъ на природу, но должно же быть еще другое незримое солнце, которое освѣщаетъ внутри, непрестанно, повсемѣстно, животворно. Язычники сливали оба свѣтила воедино; но мы не можемъ не различать ихъ: ибо одно не живо, не разумно; нѣчто другое мыслимо причиною бытія, причиною распорядка, красоты и точности устройства, разумно, тонко, послѣдовательно обдуманныхъ, или вдругъ излитыхъ и изливаемыхъ. Такъ подобало быть. Остановимся пока на этомъ. Тутъ заключается понятіе о вѣчной необходимости бытія.
Алчность къ собранію данныхъ развилась во мни постепенно. Я помнилъ уже все что могъ видѣть изъ оконъ жилья: церкви, длинный рядъ прибрежныхъ строеній, загнутый въ концѣ къ лугу. Весь кругъ знанія ограничивался дальнею горою, на которой, какъ въ волшебномъ фонарѣ, мелькали по временамъ маленькіе человѣчки и веселили меня. Вскорѣ пробудилось любопытство. Мнѣ хотѣлось знать что скрывается за каждымъ видимымъ предметомъ, а этотъ вопросъ не помню какъ себѣ задалъ. Меня не выпускали изъ горницы, и никакой широты и не видалъ; можно сказать, вовсе не зналъ пространства; потому что, родясь двадцатымъ дитятей у шестидесятилѣтняго отца и почти мертвымъ, быль я крайне слабъ. Я, близорукій, но не приписываю однако того своей заперти: это природное свойство глаза, чему служитъ доказательствомъ доброе зрѣніе въ темнотѣ, употребленіе въ молодости вогнутыхъ очковъ и неимѣніе нужды въ нихъ въ нынѣшней старости. Пишу и читаю днемъ и ночью, разсматриваю мелкія вещи простыми глазами.
Слыхалъ я много разъ названіе городскаго головы. Желательно мнѣ было увидѣть, какъ ходитъ голова, воображаемая мною огромною, безъ рукъ, безъ ногъ. И вотъ слышу: голова идетъ. Просился къ окну и думалъ, что меня обманули. Какая это голова!.. Гдѣ она? Просто идетъ Петръ Анисимовичъ. Не могъ я никакъ понять, почему называютъ его головою; и, слыша въ другихъ случаяхъ, что говорятъ такъ не шутя, сталъ сердиться на себя, что ничего въ этомъ не разумѣю.
Употребленіе искусственныхъ терминовъ не дается младенцу; ему нужна истинна наглядная, простая. Не берусь прочитать очевидно знаменательныя черты на нашихъ ладоняхъ. Древніе на этомъ построили цѣлую науку хиромантіи; но ихъ воззрѣніе такъ затемнено суевѣріемъ и вымысломъ, что намъ ничего кажется тутъ не разобрать, даже и при помощи системы френологовъ и Лафатера. Но вотъ примѣтное сходство съ этимъ и въ мысли нашей: на ней также напечатлѣваются черты, служащія намъ для душевныхъ отправленій. Онѣ рѣзки и неподвижны, остаются все одинаковыми съ перваго слуху на всю жизнь; чрезъ нихъ и мысль получаетъ образъ. Такъ сохраняются въ памяти названія, имена, особливо отвлеченія; ихъ мы соображаемъ, зиждемъ сліяніемъ съ новыми. Чувствовалъ я въ себѣ такія черты, и мнѣ впослѣдствіи предстояла большая, серіозная работа отъ желанія узнать что таится за этими чертами; какъ отъ нихъ высвободиться, чтобы постигнуть новое, сойдти сколько возможно съ рутины. Цѣлые годы провелъ я, стараясь совмѣстить въ себѣ два первыя начертанія: годъ и горизонтъ, нѣчто сходное съ математическими кругами, но объ этомъ послѣ. Замѣчу только, что въ мысли совершается дѣйствіе, истинное движеніе, сознательно, съ участіемъ воли. Такое устройство самаго себя древнія таинства называли царственнымъ искусствомъ, символируя возрастъ человѣка сперва дикимъ, нестройнымъ, а потомъ кубическимъ камнемъ и, наконецъ, чертежною доскою.
Когда взяли меня гулять по улицамъ города, чувство пространства такъ на, меня подѣйствовало, что я испугался: прижался къ отцу и не смѣлъ внимательно смотрѣть на предметы, вновь мнѣ во множествѣ представшіе, едва не заплакалъ, ходилъ почти не помня себя и, когда возвратился домой, радъ былъ, какъ избавившійся отъ великой бѣды, какъ погибавшій и спасшійся. Не понималъ, что видѣлъ тѣ самые предметы, которые были передо мною какъ бы на одномъ планѣ въ обзорѣ изъ окна. Долгое время проживя, попрежнему достигъ мысли, что эта видѣнная мною громада именно то самое, что хотѣлъ я узнать за предметами моего обзора, и съ того времени я пожелалъ, чтобы снова показали мнѣ видѣнное и не такъ вдругъ, но дали бы разсмотрѣть и разсказали. Отецъ едва догадался, чего я хочу и въ нѣсколько прогулокъ ознакомилъ съ вещами. Не имѣю полнаго сознанія, что я чувствовалъ, когда привели меня въ первый разъ въ приходскую церковь, но не умѣлъ узнать ее, смотря изъ оконъ. Впослѣдствіи проявилось желаніе побывать въ другихъ церквахъ; оно удовлетворено было отчасти, но много стало по времени накопляться охоты видѣть, и въ первый разъ возродилась надежда. Наконецъ, дошли мы до дальняго пункта, до горы, которая окаймлена была большими каменными зданіями. Подъемъ на гору сдѣланъ былъ въ ущеліи, одѣтомъ каменными стѣнами; проходя его, я оглядывался на ту часть города, которая съ каждымъ шагомъ понижалась и разстилалась на равнинѣ. Зрѣлище было такъ великолѣпно для меня и разительно, что, казалось, я выхожу изъ самаго себя, росту и становлюсь все большимъ и большимъ. Но каково было мое удивленіе, когда мы поднялись, и тамъ предстала обширная площадь, опять домы, опять церкви! Я воображалъ гору тонкимъ гребнемъ и думалъ, что на ней большимъ людямъ стоять негдѣ, а могли семенить только маленькіе человѣчки, почти такіе же, какъ куклы дѣвочекъ. Въ полномъ забвеніи себя я пришедъ въ такой восторгъ, именно отъ новаго сознанія, что не помнилъ уже, гдѣ я. Даль казалась мнѣ безмѣрною, необъятною, само небо новымъ, чашею покрывающею безконечность. Такое впечатлѣніе осталось во мнѣ на всю жизнь, легла неизгладимая черта въ мысли, и слово "небо" получило во мнѣ образъ.
Долго, долго разсматривалъ я въ себѣ воспріятое чувство; зря и закрывая глаза, не могъ имъ налюбоваться, и началось оттолѣ первое развитіе ума: потому что сталъ разбирать, соотносить и ставить на мѣсто всѣ подробности. Родной городъ сдѣлался типомъ всѣхъ городовъ, гора типомъ горъ, и что ни слышалъ о другихъ городахъ и горахъ, подводилъ подъ одну свою мѣру и, странное дѣло, это и на возрастѣ осталось, какъ бы опредѣленнымъ вмѣстилищемъ впечатлѣній.