I.
Чѣмъ завершать, иль чѣмъ начать разсказъ --
Нерѣдко затруднялась всѣ поэты;
Когда крыло свихнетъ себѣ Пегасъ,
Мы кубаремъ несемся въ волны Леты,
Какъ Люциферъ, за грѣхъ слетѣвшій въ адъ...
Въ насъ тотъ же грѣхъ: бросая гордый взглядъ,
Мы всѣ умомъ высоко залетаемъ,
Потомъ, увы -- безславно внизъ спадаемъ.
II.
Но опытомъ наученные, мы
Лишь послѣ сознаемъ свое безсилье
(Какъ самый бѣсъ среди кромѣшной тьмы)
И опускаемъ робко наши крылья.
Въ дни юности, когда въ насъ кровь кипятъ.
Такая мысль нашъ умъ не шевелятъ
И мы полны и горды до могилы
Той дѣтской вѣрой въ собственныя силы.
III.
Я мальчикомъ въ себѣ увѣренъ былъ
И ждалъ похвалъ общественнаго мнѣнья,
Въ дни зрѣлости я точно заслужилъ
И похвалы, и общее почтенье.
А что жь теперь? Фантазіи мечты
Опали, какъ осенніе листы,
И все, что прежде умъ мой поражало --
Младенчески-забавнымъ ныньче стало.
IV.
И если я надъ смертью хохочу,
То для того, чтобъ скрыть свои рыданья,
И если плакать часто я хочу,
То для того, чтобъ облегчить страданье.
Насъ въ Летѣ ждетъ забвенья вѣчный сонъ.
Ѳетиды сынъ былъ въ Стиксѣ окрещенъ.
Мать смертная могла бъ крестины эти
Приличнѣе устроить въ самой Летѣ.
V.
Меня враги повсюду въ томъ винятъ,
Что нравственность я часто оскорбляю
И смѣло проповѣдую развратъ...
Своихъ достоинствъ я не защищаю,
Но мнѣ не снился даже этотъ планъ;
Когда я принимался за романъ,
То въ немъ имѣлъ единственную цѣль я --
Избѣгнуть скуки съ помощью веселья,--
VI.
Хоть, можетъ быть, читатель удивленъ
Моей манерой, нѣсколько свободной...
Писалъ такъ Пульчи нѣкогда,-но онъ
Инаго вѣка былъ пѣвецъ народный,
И воспѣвалъ въ своихъ поэмахъ намъ
Міръ рыцарей, волшебниковъ и дамъ.
Теперь на нихъ прошла на свѣтѣ мода
И я пишу разсказъ другаго рода.
VII.
Мнѣ удился разсказъ мой. яда нѣтъ --
Не знаю я,-- кто хочетъ, такъ и судитъ.
Пусть новаго творенія сюжетъ
Безнравственнымъ казаться многимъ будетъ:
Въ нашъ молодой и либеральный вѣкъ
Свободно мыслитъ каждый человѣкъ...
Но Аполлонъ зоветъ меня къ роману
И продолжать исторію я отаву.
VIII.
Бѣгутъ уединенія часы
Для Гайде и Жуана. Въ наказанье
Сатурнъ не смѣлъ поднять своей косы,
Чтобъ оскорбить два нѣжныя созданья;
Хоть, врагъ любви, онъ все-таки скорбѣлъ,
Что часъ за часомъ быстро такъ летѣлъ:
Для нихъ, казалось, старость не настанетъ,
Отъ времени ихъ счастье не увянетъ.
IX.
Не созданы ихъ лица для морщинъ,
Ихъ кровь безсмертной юностью согрѣта,
Ихъ волосы знать не должны сѣдинъ
И жизнь для нихъ, какъ въ небѣ южномъ лѣто,
Должна безъ увяданья проходить.
Ихъ можетъ громъ въ мгновеніе убитъ,
Но разрушенье старости едва ля
Готовило имъ въ будущемъ печали.
X.
Вдвоемъ теперь опять они сидятъ,--
Разлуки часъ они не выносили:
Плотиною закрытый водопадъ,
Стволъ дерева, которое срубили,
Ребенокъ, потерявшій рано мать,
Едва начавшій грудь ея сосать,
Не скоро такъ угаснутъ въ страшной мукѣ,
Какъ Донъ-Жуанъ и Гайде отъ разлуки.
XI.
Какъ счастливъ тотъ, чье сердце, какъ фарфоръ,
На части разобьется отъ паденья:
Его минуетъ старости позоръ
И не коснутся годы разрушенья.
Онъ не пойметъ страданій долгихъ лѣтъ:
Они въ душѣ оставятъ страшный слѣдъ
И тотъ, кто умереть скорѣй желаетъ --
Живетъ на зло нерѣдко и страдаетъ.
XII.
"Кто милъ богамъ,-- мужъ въ древности сказалъ --
Тотъ въ этомъ мірѣ скоро умираетъ".
Отъ многихъ золъ, которыхъ онъ не зналъ,
Его могила скоро избавляетъ.
Потеря дружбы, счастія конецъ
Не возмутятъ покой такихъ сердецъ,
И если гробъ всѣхъ смертныхъ ожидаетъ,
То счастливъ тотъ, кто рано умираетъ.
XIII.
Жуана съ Гайде гробъ не устрашалъ;
Они за то лишь время обвиняли,
Что часъ за часомъ быстро пролеталъ...
Какъ зеркало, ихъ души отражали
Взаимное блаженство,-- каждый разъ
Ихъ яркій взоръ, блиставшій какъ алмазъ,
Былъ радости и счастьи выраженьемъ,
Не затемненный горемъ и сомнѣньемъ.
XIV.
Пожатіе чуть слышное двухъ рукъ
И нѣжный трепетъ ихъ прикосновенья
И поцалуя дѣвственнаго звукъ
Имъ замѣняли рѣчи выраженья.
Обоимъ имъ понятенъ тотъ явить,
Котораго никто бы не постигъ:
Они одни тѣ рѣчи понимали
И ими голосъ сердца выражали.
XV.
Они дѣтьми явились въ этотъ свѣтъ
И кончить жизнь свою должны, какъ дѣти;
Имъ строгой роли въ мірѣ этомъ нѣтъ,--
Какъ призраки они явились въ свѣтѣ,
Рожденные въ источникѣ одномъ;
Имъ чуждо все, чѣмъ жизнь кипитъ кругомъ,
Ихъ міръ -- цвѣты и лоно водъ зеркальныхъ,
Ихъ жизнь -- любовь вдали заботъ начальныхъ.
XVI.
Не разъ луна свершила-свой обходъ,
Но въ нихъ не охладѣло упоенье:
Такая страсть въ сердцахъ не устаетъ,
Имъ непонятно было пресыщенье,
Не чувственность связала крѣпко ихъ,
И все, что такъ опасно для другихъ --
Въ восторгахъ обладанья, имъ давало
Иную жизнь и чувствъ не притупляло.
XVII.
Такой любви намъ въ мірѣ не найти:
Для нихъ любовь чужда земныхъ волненій,
Страстишекъ мелкихъ, жалкаго пути
Семейныхъ дрязгъ и сценъ и приключеній,
Гдѣ Гименея факелъ освѣщалъ
Нерѣдко соблазнительный скандалъ
И жизнь блудницъ, которыя упали,
Чего мужья одни не понимали.
XVIII.
Но отчего жь счастливая чета
Опасности подобной избѣжала?
Врожденная невинность, чистота
Ихъ дѣвственное чувство охранила.
Такія чувства міръ не признаетъ
И романтизмомъ ныньче ихъ зоветъ,
А романтизмъ теперь не уважаютъ
И почему-то глупостью считаютъ.
XIX.
Въ иныхъ любовь искусственно живетъ
Отъ чтенья книгъ, отъ жажды наслажденья,
Но имъ судьба въ любви дала оплотъ;
Имъ чуждо всѣхъ романомъ возбужденье --
Для Гайде незнакомъ былъ ихъ обманъ
И въ строгости воспитанъ былъ Жуанъ:
У нихъ любовь есть тоже -- вдохновенье,
Какъ соловья плѣнительное пѣнье.
XX.
Они глядятъ на солнечный закатъ.
Его мгновенья имъ напоминали,
Что въ тотъ же часъ немного дней назадъ
Другъ друга въ первый разъ они узнали,
И сумерки, спускаясь до земли,
Имъ новое блаженство принесли.
И все кругомъ теперь ихъ восхищало,
Все о прошедшемъ имъ напоминало.
XXI.
Но въ этотъ часъ ихъ тайный страхъ смутилъ,
И горизонтъ ихъ счастья омрачился:
Такъ струны арфы вѣтеръ шевелилъ
Иль надъ огнемъ мгновенно проносился.
Предчувствіе Жуану давить грудь,
И онъ не могъ глубоко не вздохнуть,
А глазки Гайде, полные печали,
Слезами набѣжавшими сверкали.
XXII.
Тѣ черные, прекрасные глаза
За солнцемъ съ тай дымъ трепетомъ слѣдили,
Какъ будто ждетъ обоихъ ихъ Гроза,
Какъ будто дни ихъ счастья уходили.
Жуанъ слѣдилъ за Гайде и страдалъ
Тоской,-- ея онъ самъ не понималъ,--
И за минуту тайнаго смущенья
Онъ взглядами просилъ ея прощенія.
XXIII.
Тутъ улыбнулась Гайде, и тоска
Въ ея улыбкѣ милой отражалась.
Но если скорбь была въ ней велика,
Она въ себѣ убить ее старалась;
Когда жъ Жуанъ -- для шутки, можетъ быть --
Объ ихъ испугѣ началъ говорить,
Она его сомнѣнья разгоняла,
Хоть и ее предчувствіе пугало.
XXIV.
А чтобъ Жуанъ скорѣе замолчалъ --
Къ его лицу лицо она склонила
И поцалуй печаль его прогналъ...
Да, поцалуй -- магическая сила.
Предпочитаютъ многіе вино,--
Пренебрегать и этимъ не должн о.
Два эти средства часто помогаютъ,
Хотя отъ нихъ нерѣдко и страдаютъ.
XXV.
Мы можемъ выбрать -- женщинъ и вино,
Они блаженства нашего налоги.
Что лучше выбрать? Мной не рѣшено...
Ужъ если дѣлать выборъ на дорогѣ,
То оба эти средства для себя
Набралъ бы я, равно ихъ полюбя...
Въ любви вино забыть я не желаю,
А при винѣ любовь не забываю.
XXVI.
Жуанъ и Гайде съ нѣжностью глядятъ
И въ нихъ такое чувство отражалось,
Какъ будто смотритъ другъ, любовникъ, братъ,--
Все это въ ихъ любви соединялось.
Они другъ въ другѣ счастіе нашли
И болѣе любитъ ужъ не могли.
И набавляло то отъ пресыщенья
Чрезмѣрное желанье наслажденья.
XXVII.
О, лучше, если бъ умерли они
Въ объятіяхъ другъ друга въ это время,
Когда ихъ ждутъ печали новой дни
И въ будущемъ грозитъ печали бремя.
Весь лживый свѣтъ былъ созданъ не для нихъ,
Какъ пѣсня Сафо, страстныхъ и живыхъ.
Любовь и жизнь для нихъ соединялись
И души ихъ съ любовью той сливались.
XXVIII.
Въ глуши лѣсовъ они должны бы жить,
Какъ соловьи, среди уединенья,
И тамъ весь свѣтъ порочный позабыть --
Его развратъ и гнѣвъ и заблужденья.
Такъ парами всѣ птички гнѣзда вьютъ
И лишь орлы одни всегда
А вороны всѣ стаями летаютъ
И съ жадностью на трупы нападаютъ.
XXIX.
Щекой къ щекѣ склоняясь жъ сладкомъ снѣ,
Жуанъ и Гайде вмѣстѣ задремали,
Но ихъ дремоту въ этой тишинѣ,
Какія-то видѣнія смущали,
Шептала Гайде звуки смутныхъ словъ,
Какъ яркій ключъ межъ тихихъ береговъ;
Надъ ней неслись невѣдомыя грезы,
Какъ вѣтерокъ, качавшій стебель розы,
XXX.
Иль какъ ручей, когда играетъ онъ
Среди долинъ, взволнованный зефиромъ,
Таковъ былъ сонъ у Гайде... этотъ сонъ
Всегда бывалъ для насъ особымъ міромъ,
Онъ насъ своимъ законамъ подчинялъ
И въ сновидѣньяхъ мыслить заставлялъ,--
И въ этомъ снѣ, хоть глазъ не раскрывали,
Мы чувствовать и видѣть начинали.
XXXI.
Ей снилось, что прикована къ скалѣ,
Она стоить, и волны вкругъ играютъ
Валы ревутъ и прядаютъ во мглѣ
И гибелью ей страшной угрожаютъ:
Они лицо ужъ стали заливать...
Она не можетъ болѣе дышать...
Надъ годовою волны заревѣли,
Какъ будто задавить ее хотѣли.
XXXII.
Но вотъ она свободна и бѣжитъ
По острымъ камнямъ... кровь изъ ногъ сочилась...
А впереди,-- и Гайде вся дрожитъ,--
Какъ будто что-то бѣлое катилось.
Хоть съ ужасомъ, бѣжать за нимъ она
И разглядѣть, схватить его должна,
Но всякій разъ, какъ руку поднимаетъ --
Неясный призракъ быстро ускользаетъ.
XXXIII.
Сонъ измѣнился вдругъ. Она идетъ
Пещерою... встаютъ рядами залы
И стѣны ихъ, ихъ полутемный сводъ
Украсили роскошные кораллы.
На Гайде влажны были волоса
И слезъ полны пылавшіе глаза.
Когда жъ съ щеки слеза ея спадала,
То становилась блесткою кристалла.
XXXIV.
А передъ ней недвижный, будто трупъ,
Какъ пѣна моря блѣдный и холодный,
Лежалъ Жуанъ, не раскрытая губъ...
Не бьется сердце жизнію свободной...
Вкругъ пѣли волны пѣсню похоронъ,--
И этотъ сонъ, ужасный, краткій сонъ,
Ей безконечнымъ вѣкомъ показался,
Ее пугалъ и все не прекращался.
XXXV
Но вотъ она въ чертахъ его лица
Черты другія смутно узнавала...
Она глядитъ и видитъ въ немъ отца...
И вотъ еще яснѣе сходство стало:
Вотъ профиль тотъ, отцовскій взглядъ... Она
Въ минуту ту очнулась вдругъ отъ сна.
И на нее -- какъ страшно пробужденье!--
Смотрѣлъ отецъ въ то самое мгновенье.
XXXVI.
Она вскочила съ крикомъ и опять
Назадъ упала: счастіе и горе
Могли ее въ то время взволновать:
Отецъ былъ живъ и не погибъ онъ въ морѣ,
Она отца должна всегда любить,
Но онъ Жуана можетъ погубить!..
Я Гайде въ ту минуту понимаю:
Страданье то по опыту я знаю.
XXXVII.
Жуанъ вскочилъ, чтобъ Гайде охранить,
И поспѣшилъ въ минуту пробужденья
Передъ пришельцемъ саблю обнажить,
И въ гнѣвѣ былъ готовъ онъ на отмщенье.
Тогда Ламбро съ презрѣніемъ сказалъ:
"Сто палашей, когдабъ я пожелалъ,
Здѣсь явятся по одному лишь звуку.".
Такъ опусти съ безсильной саблей руку".
XXVIII.
Предъ намъ склоняясь, Гайде говоритъ:
"То мой отецъ, Жуанъ, передъ тобою!...
Я чувствую, онъ насъ съ тобой простоты.
Склонимся передъ нимъ теперь съ мольбою"
О, мой отецъ! Прости меня, прости,
И радости свиданья не смути.
Казни меня, казни безъ сожалѣнья,
Но за него прошу я снисхожденья".
XXXIX.
Старикъ на дочь взглянулъ и промолчалъ,
Спокойствіе свѣтилось въ строгомъ взорѣ,
Хотя подъ нимъ онъ гнѣвъ порой скрывалъ
И ближнему готовилъ смерть и горе.
Тутъ къ юношѣ онъ обратился вновь,
А между тѣмъ въ Жуанѣ пышетъ кровь,
Въ его лицѣ румянецъ появился:
Онъ умереть съ оружіемъ рѣшился.
XL.
"Твой мечъ отдай!" сказалъ ему старикъ.
-- "Нѣтъ, никогда!" Ламбро, услыша это,
Вдругъ поблѣднѣлъ и въ тотъ же самый мигъ
Въ рукѣ сверкнуло дуло пистолета,
"Такъ пусть же кровь прольется въ этотъ день!"
Сказалъ старикъ и осмотрѣлъ кремень.
И, наконецъ, исполнивъ дѣло это,
Онъ поднялъ къ верху дуло пистолета.
XLI.
Для слуха звукъ взведеннаго курка
Особое имѣетъ выраженье,
Когда подчасъ противника рука
Намъ цѣлитъ въ лобъ, не зная сожалѣнья.
Но привыкаютъ люди ко всему;
Кто выдержалъ три выстрѣла, тому
Случается съ улыбкой незамѣтной
Выслушивать и выстрѣлъ пистолетный.
XLII.
И вотъ Ламбро навелъ свой пистолетъ.
Еще бы мигъ и -- здѣсь конецъ романа
И нашего героя въ мірѣ нѣтъ.
Но Гайде заслонила вдругъ Жуана.
Отчаянно воскликнула она;
"Пусть я умру! виновна я одна!
Отецъ! ты твердъ, ты врагъ для всѣхъ опасный:
Узнай же твердость дочери несчастной".
XLIII.
Еще сейчасъ была она въ слезахъ
И, слабая и нѣжная, рыдала,
Теперь же, презирая всякій страхъ,
Она удара гордо ожидала,
И словно выше стала въ этотъ часъ,
Она съ отца не отводила глазъ,
Но дѣвушки рѣшительные взгляды
Не ждали ни прощенья, ни пощады.
XLIV.
Она глядитъ упорно на отца.
О, какъ они похожи другъ на друга!
У нихъ почти одни черты лица
И тотъ же взоръ, сверкавшій жаромъ юга.
Она, какъ онъ, жестоко мстить могла
И львицей настоящею была.
Въ ней кровь отца не даромъ клокотала;
Она, какъ онъ, предъ смертью не дрожала.
XLV.
Лицомъ своимъ, осанкою она
Дѣйствительно на Ламбро походила,
И нѣжность рукъ и кожи бѣлизна
То сходство въ нихъ обоихъ довершила...
Такъ, вмѣсто слезъ свиданья въ этотъ мигъ,
Предъ любящею дочерью старикъ
Стоялъ надменный съ грозной силой власти...
Вотъ каковы въ натурахъ сильныхъ страсти!..
XLVI.
Отецъ подумалъ нѣсколько,-- потомъ
Оружье опустилъ, но оставался
Недвиженъ онъ съ нахмуреннымъ челомъ,
Затѣмъ сказалъ ей: "Я не добивался
Погибели пришельца, не желалъ,
Чтобъ предо мной онъ кровью истекалъ,
Ему обиду даже я прощаю,
Но долгъ теперь исполнить и желаю.
XLVII.
"Чтобъ бросилъ онъ ненужный свой клинокъ
Иль съ жизнію сейчасъ же разставался...."
Тогда онъ громко свиснулъ въ свой свистокъ
И на призывъ другой свистокъ раздался.
Въ оружіи отъ головы до ногъ
Тутъ шайка ворвалась черезъ порогъ.
И онъ велѣлъ: "Сейчасъ его схватите
Иль жизни непокорнаго лишите".
XLVIII.
Потомъ къ себѣ привлекъ онъ быстро дочь,
И хоть она со стономъ вырывалось,
Но ей ли силу было превозмочь?
Змѣей рука вкругъ Гайде обвивалась.
Межъ тѣмъ Жуанъ толпой былъ окруженъ:
Ужь одного мечомъ ударилъ онъ,
Такъ что плечо пирата заалѣло.
Онъ щеку разрубилъ другому смѣло.
XL1X.
Но третій былъ старѣйшій изъ рубакъ.
Онъ выдержалъ Жуана нападенье,
Подставивъ подъ удары свой тесакъ,
И вдругъ повергъ его въ одно мгновенье.
Покрылся кровью павшій Донъ-Жуанъ:
Она лилась изъ двухъ глубокихъ ранъ.
Перенося ужаснѣйшую муку,
Онъ раненъ былъ и въ голову, и въ руку.
L.
Онъ, связанный, приподнятъ былъ съ земли,
Пирата знаки быстро исполнялись,
И къ берегу Жуана понесли,
Гдѣ ихъ суда къ отплытію сбирались,
И тамъ онъ въ лодкѣ былъ перевезенъ
Къ большому галіоту; скоро онъ
Былъ въ темный люкъ опущенъ осторожно:
Жуану бѣгство стало невозможно.
LI.
Случайностями полонъ этотъ свѣтъ.
Кто могъ предвидѣть случай тотъ несчастный,
Что нашъ герой во цвѣтѣ юныхъ лѣтъ,
Красивый, гордый счастьемъ и прекрасный,
Превратность жизни долженъ испытать
И раненный и связанный лежать!..
А вся бѣда лишь потому случилась,
Что въ Донъ-Жуана дѣвушка влюбилась!..
LII.
Но замолчу. Себя я взволновалъ
Китайской нимфой слезъ -- зеленымъ чаемъ,
Когда его я много выпивалъ --
То былъ сантиментальностью смущаемъ
И начиналъ богеа (*) черный пить...
Жаль, что вино намъ можетъ повредить:
Въ себѣ веселья я не замѣчаю,
Когда напьюся кофе или чаю --
(*) Богеа -- черный чай.
LIII.
Безъ помощи твоей, родной коньякъ!..
Прелестная наяда Флегетона!
Зачѣмъ на печень дѣйствуешь ты такъ
И насъ кладешь въ постель? Во время оно
Аракомъ я стаканъ свой наполнялъ,
Но онъ меня не рѣдко заставлялъ
Съ ужасной болью ночью просыпаться --
И отъ него я долженъ отказаться.
L1V.
Мы отъ Жуана къ Гайде перейдемъ.
Жуанъ былъ живъ, хоть раненъ, но едва ли
Страдалъ онъ больше Гайде о быломъ.
Для Гайде нѣтъ конца ея печали.
Въ любви, какъ и въ страданіи, она
Была неутомима и сильна,
Чтобъ броситься на новыя приманки:
Она вѣдь родилась отъ мавританки.
LV.
Дочь Африки она была,-- страны,
Гдѣ разцвѣтаютъ пышныя оливы,
Гдѣ фрукты ароматны и пышны
И гдѣ въ цвѣтахъ благоухаютъ нивы,
Гдѣ полночью львы грозные ревутъ,
Въ пустынѣ пробирается верблюдъ,
И караваны гибнутъ въ общей грудѣ...
Природа тамъ иная, какъ и люди.
LVI.
Тотъ край подъ солнцемъ жгучимъ раскаленъ.
Тамъ и земля, и кровь людей пылаетъ
На зло и на добро, со всѣхъ сторонъ
Тамъ человѣкъ блескъ солнца отражаетъ.
Красавицей родилась Гайде мать;
Ея глаза привыкли отражать
Порывы страсти дикой, но прекрасной,
Дремавшей въ ней сномъ льва у рѣчки ясной.
LVII.
Была нѣжнѣе Гайде создана,
Какъ облака, которыя въ лазури
Бѣгутъ,-- и имъ знакома тишина,
Покамѣстъ въ нихъ не зародились бури,
И громъ молчалъ... миръ Гайде былъ разбитъ
И вотъ огонь въ крови ея горитъ.
Онъ, какъ самумъ, летающій въ пустынѣ,
Пылаетъ въ ней и жжетъ ей сердце нынѣ.
LVIII.
Въ ея глазахъ былъ сверженъ Донъ-Жуанъ,
Безчувственный, израненный и плѣнный,
Въ ея глазахъ погибнуть могъ отъ ранъ
Ея любовникъ, другъ ея безцѣнный:
Все это Гайде видѣла въ тотъ часъ...
Потоки слезъ вдругъ хлынули изъ глазъ,
Не вырываясь, Гайде зарыдала
И на руки къ отцу она упала.
LIX.
Одна изъ венъ въ ней лопнула. Бѣжитъ
Кровь черная изъ устъ ея волною...
Какъ лилія блѣдна, она лежитъ --
Положена въ постель и надъ больною
Печальныя прислужницы стоятъ...
Напрасно пробудить ее хотятъ
Лекарствами: какъ будто отлетѣла,
А смерть еще коснуться къ ней не смѣла.
LX.
Ужь много дней, холодная, какъ трупъ,
Она лежитъ и пульсъ ея ре бьется,
Но краска не сошла съ открытыхъ губъ:
Казалось, что сейчасъ она проснется.
Еще лица прекрасныя черты
Не потеряли прежней красоты,
И даже и подъ гнетомъ усыпленья --
Въ нихъ сохранилось жизни вдохновенье.
LXI.
Въ ней страсть еще таилась и жила
Какъ въ мраморномъ, холодномъ изваяньѣ.
Но неподвижность та же въ ней была,
Какъ въ статуѣ Венеры, какъ въ страданьѣ,
Въ которомъ изнывалъ Лаокоонъ...
Тѣ статуи живутъ для всѣхъ временъ
Какъ безконечной жизни выраженье,
Хоть въ статуяхъ не водимъ мы движенья.
LXII.
Вотъ Гайде пробудилась наконецъ
И жизнь ей чѣмъ-то новымъ показалась:
Такъ просыпаться можетъ лишь мертвецъ.
Хоть память къ ней почти не возвращалась,
Но безъ сознанья яснаго она
Страданіемъ была поражена.
Прошедшее предъ ней не возставало
И памяти разбитой не пугало.
LXIII.
Она кругомъ бросала мутный взглядъ,
Но будто всѣ ей незнакомы были;
Не слушала она, что говорятъ,
Не видѣла, какъ вкругъ нея ходили,
Какъ будто мысль чужда ей съ давнихъ поръ,
Съ ней заводить старались разговоръ,
Но не могли прервать ея молчанья,
Лишь слышно было тихое дыханье.
LXIV.
Услугъ рабынь и нѣжности отца
Она совсѣмъ тогда не замѣчала --
И нѣтъ игры въ чертахъ ея лица...
Ничто теперь ее не занимало.
Напрасно ей старались угодить,
Но память не могли ей возвратить.
И лишь однажды взоръ ея прекрасный
Сверкнулъ огнемъ: то былъ огонь ужасный.
LXV.
Тогда арфистъ былъ призванъ къ ней и сталъ
Настраивать свой инструментъ уныло,
Когда же онъ на арфѣ заигралъ,
Она свой взоръ на немъ остановила,
Потомъ вдругъ обернулася къ стѣнѣ...
Арфистъ запѣлъ ей пѣснь о старинѣ,
О дняхъ, когда тираны не являлись,
Когда рабы въ цѣпяхъ не пресмыкались.
LXVI.
И пальцами худыми начала
Она бить тактъ той пѣсни заунывной.
Но на любовь вдругъ пѣсня перешла
И память въ ней воскресла съ силой дивной,
Прошедшее вновь ожило опять
И Гайде начала тогда рыдать.
Такъ иногда туманы накоплялись,
И вдругъ дождемъ цѣлебнымъ разражались.
LXVII.
Увы! въ ней мозгъ былъ сильно потрясенъ.
Въ безуміи она съ постели встала,
И каждаго, кто былъ къ ней приближенъ,
Она съ испугомъ, молча избѣгала.
Въ молчаніи проводитъ день она,
Какъ будто словъ и рѣчи лишена,
Какъ будто рѣчь давно ей неизвѣстна:
Безумье Гайде было безсловесно...
LXVIII.
Но отблескъ смысла видѣнъ въ Гайде былъ,
Съ отцомъ она встрѣчаться не любила,
Какъ будто онъ теперь ее страшилъ.
Все остальное Гайде выносила.
Отъ пищи и отъ платья каждый разъ
Отказывалась рѣзко: черныхъ глазъ
Сонъ не смыкалъ ни на одно мгновенье:
Къ ней не слетало больше сновидѣнье.;
LXIX.
Двѣнадцать дней и столько же ночей
Безуміе душой ея владѣло,
Но наконецъ потухъ огонь очей:
Жизнь безъ мученій въ вѣчность отлетѣла.
Какъ смерть пришла -- никто не уловилъ,
И блескъ лица прекраснаго покрылъ
Мракъ смертнаго холоднаго тумана...
Такъ молода и умерла такъ рано!..
LXX.
Да, Гайде умерла, но не одна:
Скончалось съ ней начало жизни новой
И плодъ любви, который, какъ она,
Закроется могилою суровой.
Однимъ ударомъ вмѣстѣ сражены,
Они въ землѣ лежать теперь должны,
Роса небесъ напрасно къ нимъ спадаетъ,
Напрасно къ жизни снова призываетъ...
LXXI.
Пирата дочь была не создана
Для долгаго, упорнаго страданья,
До старости не дожила бъ она.
Вся жизнь ея полна очарованья,
Но коротка... Не долги счастья дни,
За то прекрасны были такъ они!...
На берегу морскомъ она почила,--
На берегу, который такъ любила.
LXXII.
Теперь тотъ островъ пустъ и дикъ кругомъ,
Всѣ берега печальны и унылы,
Остались тамъ на берегу морскомъ
Ламбр о и милой Гайде двѣ могилы.
Но той могилы намъ не отыскать,
Тамъ камня нѣтъ, чтобъ могъ онъ разсказать
Исторію ея любви и горя...
Кругомъ шумятъ лишь только волны моря.
LXXIII.
Но имя Гайде въ пѣсняхъ не умретъ,
Ея любовь гречанкамъ всѣмъ извѣстна;
Не разъ рыбакъ разсказъ о ней начнетъ;
Отецъ былъ храбръ, а дочь была прелестна.
Для Гайде страсть безгрѣшной не была,
Она за грѣхъ свой рано умерла...
Любовь намъ всѣмъ, даритъ свои улыбки,
Чтобы потомъ карать за всѣ ошибки.
LXXIV.
Но я на этомъ здѣсь остановлюсь"..
Къ чему печали будемъ предаваться?...
Безумье я описывать боюсь,
Чтобъ самому безумнымъ не казаться.
Къ тому же я окончилъ свой разсказъ...
А между тѣмъ Жуанъ ждетъ въ морѣ насъ,
Гдѣ мы его оставили въ оковахъ
Въ толпѣ людей и грубыхъ, и суровыхъ.
LXXV.
Онъ скованъ былъ и брошенъ въ темный трюмъ.
Когда Жуанъ сталъ приходить въ сознанье,
То понялъ онъ, услыша моря шумъ,
Что въ кораблѣ везутъ его въ изгнанье.
Ужь за кормой остался Иліонъ...
Въ иные дни ему бы радъ былъ онъ,
Теперь же, поднимаясь изъ тумана,
Сигейскій мысъ не радуетъ Жуана.
LXXVI.
Тамъ на холмѣ, подъ кровомъ тѣхъ небесъ,
Гдѣ въ зелени избушекъ рядъ мелькаетъ,
Покоится въ могилѣ Ахиллесъ
(Бріантъ однако это отрицаетъ),
А далѣе еще курганъ стоитъ.
Не знаемъ мы, кто въ немъ давно зарытъ.
Патроклъ? Аяксъ?... Когда бъ тѣ люди жили,
Насъ и теперь давить они бъ любили.
LXXVII.
Кругомъ холмы, гдѣ нѣтъ могильныхъ плитъ,
Пустыня между скалъ, вершина Иды...
Все здѣсь о славѣ людямъ говоритъ,
Величія полны въ краю томъ виды.
Большимъ войскамъ вступить здѣсь можно въ бой.
Но тамъ, гдѣ я искалъ передъ собой
Стѣнъ Иліона -- стадо видно тамъ мнѣ,
Да черепаха ползаетъ на камнѣ.
LXXVIII.
Въ иныхъ мѣстахъ лачужки развелись,
По волѣ бродятъ кони поселенца;
Порой пастухъ (не сходенъ съ нимъ Парисъ)
Бѣжитъ взглянуть на гостя-чужеземца,
Порою турокъ съ четками въ рукахъ
Передъ тобой склоняется, Аллахъ!
То Фригія была, но въ ней -- я удивлялся --
Мнѣ ни одинъ Фригіецъ не попался.
LXXIX.
Здѣсь Донъ-Жуанъ изъ трюма вышелъ вонъ
И понялъ, что въ плѣну онъ находился.
Безсмысленно глядѣлъ на- волны онъ,
Гдѣ ликъ героевъ мертвыхъ отразился.
Безсильный отъ потери крови, сталъ
Онъ предлагать вопросы, но узналъ
Отъ спутниковъ, съ нимъ ѣхавшихъ, не много.
Имъ овладѣла новая тревога.
LXXX.
Межъ плѣнными онъ скоро увидалъ
Артистовъ итальянскихъ: это были
Пѣвцы. Судьбу пѣвцовъ Жуанъ узналъ.
Въ Сицилію они всей труппой плыли,
Но близь Ливорно встрѣтилъ ихъ пиратъ
И всѣхъ взялъ въ плѣнъ. Антрепренеръ (*) былъ радъ
Продать пѣвцовъ, совсѣмъ забывъ про сцену,
За самую умѣренную цѣну!
(*) Собственно "Impresario" т. е. тотъ, который набираетъ труппу.
LXXXI.
Одинъ пѣвецъ немножко былъ буффонъ,
И хоть его ждалъ рынокъ мусульманскій,
Но весело разсказывать сталъ онъ
О приключеньяхъ труппы итальянской.
Онъ и въ плѣну свой юморъ сохранялъ
И бодрости въ несчастья не терялъ;
Надъ примадонной часто онъ смѣялся
И теноромъ, который растерялся...
LХХХІІ.
Онъ такъ свою исторью разсказалъ:
"Близь берега хозяинъ нашъ проклятый
Вдругъ подалъ неожиданный сигналъ
И тотчасъ въ суднѣ подплыли пираты...
Не заплатилъ имъ денегъ этотъ чортъ,
Всѣхъ насъ связавши, бросили на борта.
Но впрочемъ если вкусъ есть у султана.
Мы кое-что добудемъ для кармана.
LXXXIII.
"Хоть примадонна наша и стара
И -- нечего таить -- поистаскились,
Но у нея,-- бываетъ та пора --
Иная нота очень удавалась...
Потомъ есть въ труппѣ тенора жена,
Безъ голоса, но очень не дурна:
Она въ Болоньѣ шумъ производила
И у старухи графа тамъ отбила.
LXXXIV.
"Но есть, притомъ, танцовщицы у насъ.
Вотъ, напримѣръ, мотовка эта Нини,
Охотница до денегъ и проказъ,--
Вотъ хохотунья наша Пелегрини.
Пять сотъ цехиновъ далъ ей карнавалъ
И былъ истраченъ мигомъ капиталъ...
А на Гротеску каждый заглядится
И можетъ безъ ума въ нее влюбиться.
LXXXV.
"Есть фигурантки также. Среди ихъ
Двѣ три; положимъ, милы, какъ картинки,
За то другія всѣ... всѣхъ остальныхъ
Продать не жалко даже и на рынкѣ...
Тутъ есть одна, какъ пика высока,
Могла бъ карьеру сдѣлать, но дика,
А потому танцуетъ очень вяло
И быстроты въ ея движеньяхъ мало.
LXXXVI.
"А о мужчинахъ нечего сказать.
Ну вотъ хоть тотъ: въ любомъ теперь сералѣ
Онъ евнуха достоинъ замѣнять:
Въ немъ качества такія мы узнали,
Но какъ къ пѣвцѣ, въ немъ проку вовсе нѣтъ
Весь третій полъ, хоть исходи весь свѣтъ,--
И трехъ пѣвцовъ хорошихъ не имѣетъ
И голосомъ свободно не владѣетъ.
LXXXVII.
"Нашъ теноръ потерялъ свой голосъ; басъ
Ну, онъ лишь только ревъ пускать умѣетъ,
Поетъ не въ тонъ, безъ такта каждый разъ
И въ музыкѣ понятья не имѣетъ,
Но примадоннѣ нашей онъ родня:
Ея рекомендацію цѣня,
Ту бестію изъ труппы не прогнали,
Хотя давно осломъ его считали.
LXXXVIII.
"Сэръ, о себѣ я долженъ умолчать.
Вы молоды, я вижу, но едва ли
Въ незнаньи васъ могу подозрѣвать:
Объ операхъ навѣрно вы слыхали.
Раукоканти -- такъ меня зовутъ.
Вы черезъ годъ себѣ составьте трудъ --
Отправьтесь въ Луго: тамъ для развлеченья
Послушайте Раукеканти пѣнье.
LXXXIX.
"Ба! я забылъ совсѣмъ про баритонъ.
Онъ малый черезчуръ самолюбивый, ~
Притомъ необразованъ очень онъ,
И хоть поетъ почти всегда фальшиво
И годенъ лишь для пѣнія балладъ
На улицахъ, но постоянно радъ
Высказывать къ судьбѣ своей презрѣнье:
Онъ о себѣ отличнѣйшаго мнѣнья"...
XC.
Здѣсь прерванъ былъ оратора разсказъ.
Всѣхъ плѣнниковъ пираты пригласили,
Чтобы они,-- насталъ условный, часъ,--
Свои каюты снова посѣтили,--
И всѣ они, бросая грустный взоръ
На небеса и на морской просторъ,
Гдѣ волны темно-синія катились,
Въ свои каюты мрачныя спустились.
ХСІ.
На утро всѣ узнали жребій свой.
Султанъ велѣлъ, чтобъ плѣнниковъ сковали
Для вѣрности попарно межъ собой"
Мужчинъ и женщинъ вмѣстѣ, и держали
Всѣхъ въ заперти, пока ихъ изъ хаютъ
На рынокъ межь рабами не сведутъ.
Везли ихъ всѣхъ на суднѣ", какъ поклажу,
Въ Константинополь прямо на продажу.
XCII.
Мужчинъ и женъ нечетное число
Замѣтили при первомъ же осмотрѣ,
И всѣхъ тогда въ смущенье привело:
Какъ заковать ихъ по два, а не по три?
Тутъ къ женщинамъ сопрано, какъ шпіонъ,
Отъ общества мужчинъ былъ отрѣшенъ,
А нашъ Жуанъ (не избѣжалъ оковъ онъ)
Съ румяною вакханкой былъ закованъ"
XCIII.
Съ Раукоканти теноръ скованъ былъ.
Они давно другъ друга не терпѣли.
Теперь не столько плѣнъ ихъ возмутилъ,
Какъ то, что ихъ связать такъ близко смѣли.
Не заняты печальною судьбой,
Они браниться стали межь собой
И пробудилась старая въ нихъ злоба...
Arcades ambo, то есть -- плуты оба.
XСIV.
А Донъ-Жуана спутница была
Римлянка молодая изъ Анконы.
Она глазами пламенными жгла,
(Къ ней очень шло названье "bella donna").
Прекрасная и гордая, она
Желаніемъ однимъ оживлена;
Всѣхъ приводить въ восторгъ и въ изумленье
И возбуждать невольное смущенье.
XCV.
Но красоту римлянки въ этотъ разъ
Не замѣчалъ Жуанъ въ своей печали,
Не жегъ его огонь прекрасныхъ глазъ
И хоть оковы очень ихъ сближали,
И хоть, порой, горячая рука
Его руки касалася слегка.
Но пульсъ его все также ровно бился:
Жуанъ ни на минуту не забылся.
XCVI.
Не знаю я, какъ могъ онъ устоять,
Но этотъ фактъ пусть фактомъ остается
И я его не стану объяснять.
Хотя не разъ намъ слышать приведется:
"Тотъ, кто огонь въ рукѣ своей держалъ --
О льдахъ Кавказа вѣрно не мечталъ".
Такая роль для многихъ наказанье,
Но Донъ-Жуанъ нашъ вынесъ испытаніе.
XCVIІ.
Я много испытаній пережилъ
И здѣсь бы въ описанье ихъ пустился.
Но я и такъ упреки заслужилъ,
Что въ повѣсти своей заговорился.
Такъ пусть герой мой къ берегу спѣшить,
Иначе,-- мой издатель говоритъ:
Скорѣй верблюдъ пролѣзетъ сквозь иголку,
Чѣмъ мой романъ въ семейный домъ на полку.
XCV1ІІ.
Ну, что жь? я, какъ уступчивый Поэтъ,
Другихъ пѣвцовъ читать всѣмъ предлагаю:
Вотъ Аріосто, Фильдингъ и Смоллетъ,
Хоть скромности и въ нихъ не замѣчаю...
Владѣлъ смѣлѣй перомъ я въ стариеу
И затѣвать любилъ, порой, войну.
Поэзія такая всѣхъ смущала.
А ныньче насъ она тревожитъ мало.
ХСІХ.
Въ дни юности всегда я шумъ любилъ,
Теперь -- покой всему предпочитаю.
Пускай шумитъ за насъ одинъ зоилъ...
При жизни ли я славу потеряю
И высохнетъ мгновенно лавръ вѣнка,
Иль перейду я долго жить въ вѣка,
Мнѣ все равно -- травой моя могила
Вкругъ заростетъ печально и уныло.
С.
Столѣтья пережившіе пѣвцы!
Скажите: что для васъ земная слава
И почести и гордые вѣнцы?
На вашу урну смотрятъ величаво
Ряды вѣковъ... Такъ снѣжный глыбы комъ
Летитъ и разширяется кругомъ.
Горою онъ становится съ разбѣгомъ,
Но все жь онъ снѣгъ и будетъ только снѣгомъ.
СІ.
Да, слава -- звукъ, одинъ ничтожный звукъ,
Минутная забава, наслажденье.
Она, порой,-- источникъ многихъ мукъ
Для тѣхъ, кто убѣгаетъ отъ забвенья...
Я видѣлъ холмъ, гдѣ Ахиллесъ лежалъ,
И споры оживленные слыхалъ
О томъ, была ли Троя. Можетъ статься,.
И въ жизни Рима будутъ сомнѣваться...
CII.
За человѣкомъ гибнетъ человѣкъ.
Жизнь давитъ смерть объятіемъ суровымъ,
И все, что завѣщалъ намъ прошлый вѣкъ,
Хоронится въ.могилу вѣкомъ новымъ.
На все кладетъ печать могильный сонъ:
За исключеньемъ нѣсколькихъ именъ
Кругомъ насъ -- безъименныя гробницы,
Съ словами непонятными страницы,
CIII.
То мѣсто посѣщаю я, гдѣ палъ
Ты, Де-Фуа (*)!... Была смертельна рана...
Ты долго для людей существовалъ,
Но для тщеславья умеръ слишкомъ рано!...
Вотъ памятникъ: за нимъ надзора нѣтъ,
Повсюду разрушенья видѣнъ слѣдъ...
Поставленный въ честь битвы подъ Равенной,
Заросъ травой тотъ памятникъ священный.
(*) Гастонъ Де-Фуа. герцогъ Немурскій, сынъ Людовика XII, палъ въ битвѣ подъ Равенной въ 1312 г., выигравъ ее на 24 году своей жизни.
CIV.
Къ могилѣ Данта часто я хожу.
Красивый куполъ прахъ его скрываетъ,
Не рѣдко здѣсь людей я нахожу:
Толпа поэта больше почитаетъ.
Чѣмъ воина, но славы кратокъ слѣдъ --
Забудется и воинъ, и поэтъ,
Какъ та для насъ невѣдомая эра --
До появленья славнаго Гомера.
CV.
Тотъ памятникъ запятнанъ кровью былъ,
На немъ лежитъ людское оскверненье.
Его затѣмъ крестьянинъ осквернилъ,
Чтобъ показать глубокое презрѣнье.
И вотъ судьба трофеевъ всей земли!
Вотъ варвары: они будить могли
Въ сердцахъ такія лютыя страданья,
Которымъ нѣтъ достойнаго названья,
CVI.
Но все же въ міръ еще пѣвцы придутъ.
Пусть слава -- дымъ, но этомъ дымъ насъ манитъ.
Мы съ жадностію бреемся и трудъ,
Пока насъ опытъ горькій не обманетъ;
Поэзіи всегда могуча власть,
Поэзія есть тоже, что и страсть,
Въ ней говоритъ страстей языкъ свободный,
Пока она не сдѣлалася модной.
CVIІ.
Такъ какъ въ иныхъ способность развилась,
Запоминая много приключеній,
Ихъ выводить потомъ всѣ на показъ
Съ замѣтками различныхъ наблюденій
И все, что приходилось имъ встрѣчать --
Какъ въ зеркалѣ, печатно выставлять,
То противъ нихъ возстать должны бы всѣ мы,
Но есть за то и чудныя поэмы!..
CVIII.
Я обращаюсь къ вамъ теперь; да, къ вамъ,
Премудрыя, лазурныя созданья!
Вашъ нѣжный взоръ былъ приговоромъ намъ:
Дадите ль "imprimatur" (*) для изданья?
Ужель мой трудъ къ пирожникамъ пойдетъ
И, неизвѣстный міру, пропадетъ?
Скажите мнѣ: Кастальскимъ вашимъ чаемъ
Ужели я не буду угощаемъ?...
(*) "Imprimatur", надпись на послѣдней корректурѣ: "печатать".
СІХ.
Иль я уже перестаю бытъ "львомъ",
Пѣвцомъ баловъ, буфономъ всѣхъ салоновъ?
Или похвалъ не слышу я кругомъ
Средь шарканья, улыбокъ и поклоновъ?
О, если такъ, я какъ Вордсвортъ скажу,
Что въ славѣ лоттерею нахожу,
Что дамы въ синихъ юбкахъ для забавы
Намъ раздаютъ зѣвки мишурной славы.
CX.
О, "голубой, густой, прекрасный цвѣтъ"!
О небесахъ одинъ поетъ такъ пишетъ,--
Я жь славлю васъ, о, лэди!... Много лѣтъ
Слыхалъ ужь я: чулокъ вашъ синій вышитъ
(Цвѣтъ синій на чулкахъ я не встрѣчалъ
А потому его не постигалъ)
И также синь, какъ ордена подвязки...
Но, можетъ быть, нее это только сказки...
СХІ.
Хотя межъ васъ не мало милыхъ дамъ,
Но годы тѣ исчезли невозвратно,
Когда въ стихахъ въ любви я клялся вамъ...
А впрочемъ, мнѣ всегда встрѣчать пріятно
Дамъ развитыхъ; одну изъ нихъ давно
Встрѣчать мнѣ часто въ свѣтѣ суждено:
Она -- чиста, прекрасна, благородна,
Но, къ сожалѣнью,-- очень сумасбродна.
CXII.
Я знаю, Гумбольдтъ вздумалъ изобрѣсть
Воздушный инструментъ. Ему названье
Особое, какъ помнится мнѣ, есть (*).
Онъ имъ хотѣлъ провѣрять состоянье
Атмосферы и синевы небесъ,
О, лэди Дафна! вмѣсто тѣхъ чудесъ,
Чтобы я вамъ скорѣе началъ вѣрить.
Позвольте васъ на этотъ разъ измѣрить!...
(*) Кіанометръ.
CXIII.
Но возвратимся къ плѣннымъ. Судно ихъ
У стѣнъ сераля вдругъ остановилось
И съ корабля толпа людей живыхъ
Въ Стамбулѣ на продажу отводилась.
Они не пострадали отъ чумы
И между нихъ,-- увидѣли бы мы,--
Черкешенки, славянки и грузинки
Ждутъ щедрыхъ покупателей на рынкѣ,
CXIV.
Вотъ чудная черкешенка. Она,
Съ ручательствомъ въ невинности, за цѣну
Высокую была тамъ продана,
Другихъ красавицъ требуя на смѣну,
И полные завистливой тоски.
Спѣшили отойти покупщики;
Черкешенка имъ въ руки не попалась;
Она въ гаремъ султана назначалась.
CXV.
За цѣну очень крупную нашли
Двѣнадцать негритянокъ. Въ это время
Такъ въ Индіи продать ихъ не могли,
Хоть Вильберфорсъ все черное ихъ племя
Двойной цѣной на рынкахъ обложилъ,
Но этотъ фактъ насъ вовсе не дивилъ:
Порокъ законовъ вовсе не боится,
И въ прихотяхъ своихъ не поскупится.
CXVI.
А гдѣ же итальянскіе пѣвцы?
Иныхъ -- паши, иныхъ жиды купили,
Тѣ разбрелись въ цѣпяхъ во всѣ концы,
Тѣ ренегатствомъ плѣнъ свой сократили;
А группа женщинъ съ страхомъ тайнымъ ждетъ,
Кого изъ нихъ старикъ къ себѣ возьметъ
Любовницей, женой или рабою...
Онѣ дрожатъ предъ будущей судьбою.
СXVII.
Но эта пѣсня кончена. Разсказъ
Изъ скромности я здѣсь перерываю
(И безъ того я долго мучилъ васъ).
Объ участи героя обѣщаю
Подробно въ пятой пѣснѣ разсказать.
Желанью Музы долженъ я внимать
И въ пятой пѣснѣ этого романа
Я вновь начну исторію Жуана.