I.
О, Муза! и такъ далѣе... Лежалъ
Жуанъ, склонясь на грудь подруги нѣжной;
Взоръ Гайде сонъ Жуана охранялъ...
Она полна любовью безмятежной,
Ей незнакомъ сомнѣнья тайный ядъ,
Ее мечты такія не страшатъ,
Что отъ любви въ ней сердце разобьется
И много горькихъ слезъ потомъ прольется.
II.
Любовь! зачѣмъ такъ вредоносна ты?
Скажи, зачѣмъ ты кипарисъ вплетаешь
Всегда въ свои душистые цвѣты
И муки сердца вздохомъ выражаешь?
Какъ увядаетъ сорванный букетъ,
Положенный случайно за корсетъ,
Такъ погибаютъ многія созданья,
Въ объятіяхъ любви найдя страданье.
III.
Для женщины любовникъ первый милъ,
Потомъ сама любовь ее плѣняетъ.
Привычка въ ней смѣняетъ прежній пылъ
И безконечно ей надоѣдаетъ.
Попробуйте вы женщину узнать:
Сперва одинъ начнетъ ее плѣнять,
Потомъ нужны ей многіе мужчины,
И вѣрной быть нѣтъ женщинѣ причины.
IV.
Не знаю я, кто въ этомъ виноватъ,
Но женщины, когда имъ измѣняютъ,
(Однѣ ханжи не входятъ въ тотъ разрядъ),
Интриги новой скоро пожелаютъ.
Но первая любовь у нихъ сильна --
Ей женщина всѣмъ сердцемъ предана,
А если разъ она ее узнала,
То не однажды послѣ измѣняла.
V.
Да, ужь таковъ печальный, горькій плодъ
Безумія людскаго и разврата:
Любовь съ замужствомъ въ дружбѣ не живетъ,
Хоть вмѣстѣ родились они когда-то.
Какъ уксусъ изъ вина творится, тамъ
И отъ любви родился самый бракъ --
Напитокъ очень кислый, непріятный
И потерявшій запахъ ароматный.
VI.
Въ любви для многихъ, многихъ женщинъ есть
Не мало горькихъ, грустныхъ сожалѣній:
Сначала ихъ обманываетъ лесть,
А въ будущемъ готовитъ рядъ мученій.
Что жь остается? плакать и страдать...
Любовь себѣ привыкла измѣнять:
Прекрасной страсть въ любовникѣ являлась,
А въ мужѣ -- только слабостью казалась.
VII.
Мужья стыдятся нѣжность показать,
Иные скоро могутъ пресыщаться,
(Что, впрочемъ, рѣдко) станутъ тосковать:
Нельзя жь всегда женою восхищаться!...
А между тѣмъ имъ бракъ постановилъ,
Чтобъ тотъ союзъ др смерти крѣпокъ былъ...
Ахъ! грустно потерять для насъ супругу
И въ трауръ нарядить свою прислугу!...
VIII.
Любовь въ домашней жизни, какъ обманъ,
Свое значенье первое теряетъ.
Намъ о любви твердитъ любой романъ,
Но романистовъ бракъ не занимаетъ.
Поставимъ ли супругу мы въ вяну,
Когда надуетъ онъ свою жену?
Лаура не была женой Петрарки,
Вотъ почему его сонеты жарки.
IX.
Героевъ смерть -- трагедій всѣхъ конецъ,
Счастливый бракъ -- комедій окончанье.
Исторія двухъ любящихъ сердецъ
Не вызываетъ дальше описанья,
Чтобы о нихъ неправды не сказать...
Къ чему ихъ въ путь дальнѣйшій провожать?
Нѣтъ, отдохнемъ на пятомъ актѣ въ драмѣ,
Забывши и "о Смерти и о Дамѣ" (*).
(*) Намекъ за шекспировскую балладу "Death and the Lady" (Смерть и Дама).
X.
Лишь два пѣвца воспѣли рай и адъ
(Иль иначе -- замужство). Это были
Мильтонъ и Дангъ, и оба, говорятъ,
Въ супружествѣ своемъ несчастно жили;
Но знаемъ мы, что Дантъ, какъ и Мильтонъ,
Намъ рисовали копіи не съ женъ
Въ чертахъ какъ Беатриче, такъ и Евы,
И съ этимъ согласитесь, вѣрно, всѣ вы...
XI.
Толкуютъ, будто Дангъ изобразилъ
Подъ видомъ Беатриче -- богословье,
Но комментаторъ сильно погрѣшилъ
И доказалъ -- не скрою -- пустословье.
Чѣмъ это мнѣнье могъ онъ подтвердить
И мысли Данта міру пояснить?
Нѣтъ, я признать скорѣе бы рѣшился,
Что въ пѣсняхъ математикъ въ немъ явился.
XII.
Женой Жуана Гайде не была,
Но въ томъ они одни дашь виноваты:
Пусть обойдетъ читателя хула,
Что у пеня герои не женаты,
А чтобъ въ соблазнъ иныхъ не приводить,
Я предлагаю книгу здѣсь закрыть:
Пусть не дочтетъ читатель церемонный
Исторію любви ихъ беззаконной.
XIII.
Но все-таки ихъ жизнь была ясна,
Для Гайде дни въ блаженствѣ пролетали,
И въ упоеніи не думала она.
Что тѣ мѣста отцу принадлежали.
Отъ наслажденья мы не убѣжимъ,
Пока себя мы имъ не утомимъ...
Такъ чаще ихъ устраивались встрѣчи,
Пока пиратъ крейсировалъ далече...
XIV.
Онъ промысломъ своимъ не удивлялъ,
Хоть очень многихъ грабилъ по дорогѣ;
Вѣдь если бъ былъ онъ первый адмиралъ,
Изъ грабежа онъ сдѣлалъ бы -- налоги.
Но жизнь его умѣренньй была
Среди заботъ морскаго ремесла,
И скромный путникъ воднаго простора
Себѣ взялъ роль... морскаго прокурора.
XV.
Онъ, бурями задержанъ въ морѣ, ждалъ
Себѣ добычи важной и богатой.
Одну добычу онъ ужь потерялъ
Въ морскихъ волнахъ; судовъ своихъ вожатай,
Онъ плѣнниковъ на части раздѣлилъ.
Какъ будто главы въ книгѣ, и спѣшилъ
Ихъ заковать: товаръ тотъ очень пѣнный" --
Былъ годенъ для продажи каждый плѣнный.
XVI.
Изъ плѣнниковъ онъ многихъ съ рукъ ужь сбылъ,
Иныхъ въ Тунисѣ продалъ безъ печали.
Одинъ старикъ лишь въ море сброшенъ былъ:
За дряхлость лѣтъ его забраковали.
Богатыхъ онъ для выкупа берегъ
И посадилъ ихъ въ трюмѣ подъ замокъ.
Всѣхъ остальныхъ сковалъ онъ безъ разбора:
Знакомый бей купить ихъ долженъ скоро.
XVII.
Онъ точно такъ товары продавалъ,--
Ихъ покупать на рынкахъ были рады,--
И только никому не уступалъ
Онъ женскіе различные наряды,
Ткань, кружева, съ гитарами браслетъ
И нѣсколько прекрасныхъ кастаньетъ.
Окончивъ въ морѣ подвигъ свой опасный,
Онъ везъ подарки дочери прекрасной.
XVIII.
Съ собою его животныхъ разныхъ везъ.
Была съ нимъ обезьяна очень злая,
Одна мартышка, меделянскій песъ,
И даже были съ нимъ два попугая,
И, наконецъ, персидскій важный котъ.
Чтобъ въ морѣ не нажить отъ нихъ хлопотъ,
Гдѣ были бури сильныя не рѣдки,
Звѣрей его посадилъ въ особой клѣткѣ.
XIX.
И такъ, окончивъ долгій свой походъ,
Чтобъ починить свое большое судно,
Морякъ обратно къ острову плыветъ,
Гдѣ дочь его въ то время безразсудно
Гостепріимно гостя приняла...
Часть берега съ той стороны была
Совсѣмъ низка, вкругъ рифы выплывали,--
И пристань въ лучшемъ мѣстѣ выбирали.
XX.
И къ берегу присталъ тотчасъ пиратъ.
Онъ не боялся встрѣтить каравтина,
Не ожидалъ таможенныхъ солдатъ,
Которыхъ вамъ бояться есть причина.
Онъ приказалъ корабль свой накренить (*)
И въ поврежденномъ мѣстѣ починить.
И сотни слугъ по слову стали съ жаромъ
Носить тюки съ богатымъ ихъ товаромъ.
(*) Морской терминъ: положитъ корабль на бокъ.
XI.
И вотъ на холмъ спѣшитъ взойти старикъ,
Откуда могъ увидѣть стѣны дома...
Намъ чувство старика въ подобный мигъ
Должно быть всѣмъ хоть нѣсколько знакомо.
Въ груди у насъ сомнѣнія встаютъ:
Здоровы ль всѣ, которые насъ ждутъ?
Въ насъ оживаютъ всѣ воспоминанья...
И ощущеньямъ новымъ нѣтъ названья.
XXII.
Понятно, что и мужа и отца,
Когда домой пришлось имъ возвращаться.
Сомнѣнія тревожатъ безъ конца:
За женщинъ вѣчно нужно опасаться.
(Одинъ лишь я имъ вѣрю, господа,
Хотя не льстилъ, ей-богу, никогда!)
Жена хитрить безъ мужа начинаетъ,
А дочь, порой, съ лакеемъ убѣгаетъ.
XXIII.
Такъ, возвратясь домой, иной супругъ
Въ немъ счастія Улисса не находитъ.
Жена его забыть успѣла вдругъ
И новаго поклонника заводитъ.
Мужъ, возвратясь къ женѣ своей назадъ,
Находитъ часто новыхъ двухъ ребятъ
И даже Аргусъ (*) лаской не встрѣчаетъ,
Но сзади панталоны обрываетъ.
(*) Аргусъ, собака Улисса, вздыхаетъ, узнавъ своего господина. (Одиссея, XVII).
XXIV.
А холостякъ вернется -- то найдетъ,
Что вышла за мужъ милая невѣста...
Но, иногда, супруговъ ссора ждетъ
И волокитство будетъ тутъ у мѣста.
Онъ можетъ вновь ухаживать опять,
Иль полное презрѣнье показать,
Которое, чтобъ скорби дать свободу,
Онъ можетъ перелить въ большую оду.
XXV.
Да, господа, совѣтую я вамъ --
Ужъ если вы знакомы близко стали
Съ одною изъ замужнихъ милыхъ дамъ
(Прочнѣе связи сыщемъ мы едвали),
То путешествій бойтесь, какъ огня.
По опыту я знаю: васъ виня,
Тѣ дамы по четыре раза въ сутки
За вами вслѣдъ пошлютъ презлыя шутки.
XXVI.
Старикъ Ламбро лишь съ моремъ былъ знакомъ.
Но мудростью на сушѣ не гордился,
А потому, увидѣвши свой домъ,
Восторгомъ непонятнымъ оживился,
А такъ какъ метафизики не зналъ,
То радости своей не разбиралъ.
Любилъ онъ дочь и смерть ея навѣрно
Пирата огорчила бы безмѣрно.
XXVII.
Онъ стѣны дома ясно видѣть могъ,
Зеленый садѣ онъ видѣлъ въ полу-мракѣ,
Вдали блеститъ знакомый ручеекъ
И слышенъ громкій лай его собаки.
Оружіе сверкнуло вдалекѣ
(Тамъ ходятъ всѣ съ оружіемъ въ рукѣ),
И яркіе, какъ бабочка, наряды
Ужь отличать могли свободно взгляды"
XXVIII.
Такимъ гуляньемъ страннымъ удивленъ,
Отецъ все больше къ дому приближался
И ясно наконецъ услышалъ онъ:
Звукъ нечестивой скрипки раздавался.
Своимъ ушамъ не могъ онъ довѣрять
И музыки такой не могъ помять.
Вотъ барабанъ, вотъ флейта раздается
И звонкій смѣхъ но воздуху несется.
XXIX.
Онъ разодвинулъ вѣтви и глядитъ,
Стараясь подходить какъ можно тише:
Толпа его прислужниковъ шумитъ.
Они кружились быстро, какъ дервиши,
И искренно веселью предались,
И въ танцѣ разбѣгались и неслись.
Зналъ хорошо старикъ нашъ удивленный:
То былъ пиррійскій танецъ оживленный.
XXX.
А далѣе гречанки въ кругъ сошлись,--
Одна изъ нихъ платкомъ своимъ махала,--
Какъ въ ожерелье, женщины сплелись
И музыка ихъ танецъ оживляла.
По шеѣ ихъ спадалъ кудрей каскадъ.
Одна изъ нихъ родъ танецъ пѣла въ ладъ,
Красавицы ей хоромъ отвѣчала
И съ живостью восточною плясали.
XXXI.
Сложивши на крестъ ноги важно тутъ,
Обѣдать собиралися другіе.
Предъ ними много было разныхъ блюдъ,
Сверкали въ флягахъ вина дорогія.
Готовъ шербетъ прохладный,-- манитъ взглядъ
Кистями крупный, спѣлый виноградъ,
И апельсинъ и сочная граната
Вкругъ проливали соки аромата.
XXXII.
Толпа дѣтей вкругъ бѣлаго козла
Его рога цвѣтами обвиваетъ,
А онъ стоитъ, не дѣлая имъ зла,
И голову торжественно склоняетъ.
Онъ пищу принималъ изъ дѣтскихъ рукъ,
Иль наклонялъ рога, какъ будто вдругъ
Испытывалъ онъ мужество въ ребенкѣ,
И покорялся вновь его рученкѣ.
XXXIII.
Ихъ строгій профиль, пышный ихъ нарядъ,
Ихъ личики, какъ спѣлыя гранаты,
Ихъ локоны и оживленный взглядъ,
И блескъ очей, сверкавшихъ какъ агаты,
Невинность ихъ, которая дивитъ,
Все это представляло чудный видъ,
И, право, жаль, что скоро эти дѣти,
Какъ всѣ другіе, выростутъ на свѣтѣ.
ХХXIV.
Вотъ карликъ-шутъ сидящимъ старикамъ
Волшебныя легенды вспоминаетъ
О многихъ кладахъ, скрытыхъ по горамъ,
Арабскія остроты повторяетъ.
Онъ учитъ ихъ недуги исцѣлять,
Онъ о колдуньяхъ началъ толковать,
Какъ тѣ мужей въ животныхъ превращали
(Но сказку ту и въ жизни мы встрѣчали).
XXXV.
Всѣ искренно забавамъ отдались.
Вкругъ раздаются музыка и сказки,
И вина благовонныя лились
И женщины кружились въ страстной пляскѣ.
Но съ злобою глядѣлъ на все старикъ;
Онъ къ мотовству, къ расходамъ не привыкъ,
Считая худшимъ зломъ людской породы
Всѣ лишнія затраты и расходы.
XXXVI.
Какъ жалокъ въ наслажденьяхъ человѣкъ!
Бѣда его повсюду ожидаетъ
И, можетъ быть, на весь печальный вѣкъ
Ему день счастья только выпадаетъ.
Насъ радость дразнитъ лишь издалека
И, какъ сирена, губитъ новичка.
Пиратъ на пиръ упалъ вдругъ для скандала,
Какъ на огонь сырое одѣяло.
XXXVII.
Пиратъ привыкъ не много говорить;
Чтобъ дочери доставить удивленье
(Мужчинъ-же онъ привыкъ мечемъ дивить),
Отъ всѣхъ скрывалъ на островъ возвращенье
Что онъ былъ тутъ, еще никто не зналъ,
И долго онъ невидимый стоялъ,
Взволнованный и очень недовольный,
Увидя праздникъ этотъ оживленный.
XXXVIII.
Не вѣдалъ онъ (какъ люди могутъ лгать!),
Что здѣсь его погибшимъ всѣ считали
(Такой народъ: не можетъ умирать)
И трауромъ печальнымъ поминали;
Теперь же трауръ кончили они
И началися праздники въ тѣ дни.
На щечкахъ Гайде слезы осушила
И въ управленье островомъ вступила.
XXXIX.
Вотъ почему былъ слышенъ всюду звукъ
Веселыхъ пѣсенъ, музыки игривой
И безъ заботъ толпа лѣнивыхъ слугъ
Здѣсь предавалась праздности счастливой.
Хотя старикъ гостепріименъ былъ,
Но пиръ такой пирата возмутилъ...
И какъ всѣмъ ловко Гайде управляла
Хоть... часа у любви не отнимала!..
XL.
Здѣсь, можетъ быть, подумаете вы,
Что впалъ старикъ тотчасъ въ ожесточенье,
Что не сносить прислугѣ головы,
И ждетъ ихъ казнь за это преступленье,--
Что онъ рабовъ рѣшился проучить
И отъ пировъ подобнымъ отъучить --
Что, наконецъ, при зрѣлищѣ разврата
Проснутся страсти дикія пирата.
XLI.
Вы ошибетесь. Сдержанъ былъ старикъ,
Хоть преданъ былъ убійствамъ и разбою;
Какъ царедворецъ, къ лести онъ привыкъ
И мастерски умѣлъ владѣть собою,
Что думалъ онъ -- никто не могъ узнать,
Онъ женщинъ власть не думалъ признавать...
То былъ джентльменъ отличнаго закала
И общество въ немъ много потеряло.
XLII.
Къ одной изъ группъ онъ тихо подошелъ,
Рукой небрежно къ гостю прикоснулся,
Котораго по близости нашелъ,
И страшною улыбкой улыбнулся.
Потомъ спросилъ: зачѣмъ здѣсь пиръ у васъ?
Но пьяный грекъ, не поднимая глазъ,
Не узнавая вовсе господина,
Сталъ лить вино изъ полнаго кувшина.
XLIIL
И не глядя,-- онъ былъ ужь очень пьянъ,
Черезъ плечо напитокъ предлагая,
Сказалъ онъ, поднимая свой стаканъ:
"Хочу я пить! вотъ влага дорогая!..."
-- "Старикъ нашъ умеръ, ты ему скажи",
Кричитъ другой: "мы слуги -- госпожи";
-- "Какъ госпожи? вотъ это очень ново!
Мы знаемъ господина молодого..."
XLIV.
То были пришлецы, а потому
И не узнали грознаго пирата.
Негодованье трудно скрытъ ему
И злобою душа его объята.
Но онъ движенье внутреннее скрылъ
И разсказать съ улыбкою просилъ
Объ имени ихъ новаго владыки,
Котораго щедроты такъ велики.
XLV.
-- "Кто онъ, откуда -- я не разберу",
Сказалъ одинъ: "мнѣ, впрочемъ, нѣтъ и дѣла,
Здѣсь есть каплунъ, зажаренный въ жиру,
И есть вино: здѣсь пью и ѣмъ я смѣло.
Когда тебѣ не нравится отвѣтъ,
То обратись къ сосѣду -- мой сосѣдъ
На всѣ вопросы тотчасъ отвѣчаетъ
И день и ночь безъ умолку болтаетъ".
XLVI.
Я ужь сказалъ, что сдержанъ былъ пиратъ,
Онъ показалъ такое воспитанье,
Что и французамъ даже былъ бы радъ
Его въ примѣръ поставить, въ назиданье,
Онъ перенесъ фамиліарность слугъ,
Не выразилъ ни бѣшенства, ни мукъ
И вытерпѣлъ, какъ наглыя обжоры
Цинически вели съ нимъ разговоры.
XLVII.
Въ томъ, кто привыкъ всегда повелѣвать
И прихоти свершать въ одно мгновенье,
Кто могъ казнить иль въ цѣпи заковать,
Подобныя манеры и терпѣнье
Бываетъ странно видѣть намъ всегда,
Но въ мірѣ есть такіе господа.
Кто обладать собою такъ умѣетъ"
Тотъ, какъ и Гвельфы, властвовать посмѣетъ.
XLVIII.
Онъ иногда не сдерживалъ свой гнѣвъ,
Но въ важномъ дѣлѣ онъ не торопился,
Какъ гордый и всегда спокойный левъ,
Иль какъ удавъ, когда онъ притаился.
Онъ усмирять умѣлъ свой первый пылъ;
Утихнетъ гнѣвъ -- онъ жертвы не казнилъ,
Но страшно было грозное молчанье,
Неумолимо было наказанье.
XLIX.
Распрашивать онъ больше не желалъ
И къ дому шелъ тропинкой потаенной.
Никто его пока не замѣчалъ:
Для всѣхъ онъ былъ -- скиталецъ погребенный.
Рѣшился ли онъ Гайде обвинять --
Объ этомъ не могу я вамъ сказать;
Но этотъ трауръ съ праздникомъ нежданнымъ
Ему тогда казался очень страннымъ.
L.
Когда бъ стряхнувъ съ себя оковы сна
(Не дай лишь Богъ!), всѣ мертвецы возстали,
Положимъ, хотъ супругъ или жена,
Они бы много горя испытали
И вновь рѣшились лучше умереть,
Чѣмъ новыя страданія терпѣть.
Всѣ жены вновь заплакали бы, если бъ
Забытые супруги ихъ воскресли.
LI.
Онъ въ домъ вошелъ, уже какъ въ чуждый домъ:
Для человѣка нѣтъ сильнѣй мученья.
Когда онъ убѣдиться долженъ въ томъ,
Что межъ своихъ онъ встрѣтитъ отверженье,
Что прежній кровъ ему гробницей сталъ,
Что онъ съ прошедшимъ связи разорвалъ...
Той скорби безконечной и глубокой
Понять не можетъ путникъ одинокой.
LII.
Онъ въ домъ вошелъ, уже какъ въ чуждый домъ,
И въ первый разъ узналъ онъ гнетъ печали,
Съ тоскою оглянулся онъ кругомъ:
Его привѣтомъ ласки не встрѣчали.
Здѣсь безъ заботъ жилъ долго такъ старикъ
И сердце истощенное привыкъ
Здѣсь умилять, смотря на дочь порою,
Гдѣ онъ слѣдилъ за дѣтскою игрою.
LIII.
Характеромъ онъ страннымъ обладалъ.
Пріятный въ обращеньи, съ дикимъ нравомъ,
Собою онъ искусно управлялъ,
Не отдавалъ всего себя забавамъ
И, можетъ быть, на этомъ свѣтѣ онъ
Для лучшаго удѣла былъ рожденъ
Но сынъ страны свободной лишь когда-то
Онъ цѣпь раба смѣнилъ на мечъ пирата.
LIV.
Страсть властвовать, забывъ про цѣлый свѣтъ,
Испорченность, корыстолюбья виды,
Опасности отъ самыхъ раннихъ лѣтъ
И мщеніе за прошлыя обиды,
Рядъ страшныхъ сценъ, гдѣ кровь людей тепла --
Умѣли въ немъ раздутъ всѣ искры зла,:
Онъ безпощаденъ сталъ въ кровавой сѣчѣ
И съ нимъ враги вездѣ бѣжали встрѣчи.
LV.
Но предковъ духъ порой въ немъ говорилъ,--
Тотъ героизмъ, забытый въ нашемъ вѣкѣ,
Когда рвались въ избыткѣ мощныхъ силъ
За золотымъ руномъ въ Колхиду греки.
Дѣйствительно, имъ миръ былъ позабытъ.
Въ родномъ краю для славы путь закрытъ,
И проклиная свѣтъ и униженье,
Онъ началъ жить для злобы и для мщенья.
LVI.
А между тѣмъ, онъ грекъ изящный былъ,--
То климата чудеснаго вліянье,--
Невольно, можетъ бытъ, но онъ любилъ
И чувствовалъ въ прекрасномъ обаяніе.
Онъ наслаждаться музыкою могъ;
Его манилъ журчащій ручеекъ,
Манилъ къ себѣ цвѣтокъ благоуханный,
И грусть тогда смѣнялъ покой желанный.
LVII.
Но вся любовь пиратѣ перешла
На дочь его,-- то милое созданье
Въ немъ нѣжность возбуждать еще могла
Среди убійствъ и криковъ злодѣянья.
Одну ее онъ могъ еще любить,
Но еслибъ дочь вдругъ перестала жить,
Онъ нѣжности на вѣки бы лишился
И навсегда въ Циклопа обратился.
LVIII.
Злость тигрицы неистово-сильна,
Когда ее дѣтеныша лишаютъ;
Ужасна разъяренная волна,
Межь скалъ подводныхъ судна погибаютъ.
Подобный гнѣвъ, хотя и силенъ онъ,
Минуетъ скоро, битвой утомленъ,
Но гнѣвъ людей, невѣдавшихъ боязни,
Но гнѣвъ отца -- ужаснѣй всякой казни.
LIX.
Смотрѣть невыносимо иногда,
Какъ дѣти нашу власть съ себя свергали;
Мы ихъ хранили многіе года,
Намъ прошлое они напоминали,
И вдругъ на склонѣ позднихъ нашихъ лѣтъ,
Когда уже въ насъ силы прежней нѣтъ,--
Они бѣгутъ, какъ будто бы въ испугѣ,
А намъ остались... старости недуги.
LX.
А между тѣмъ, въ семьѣ прекрасно жить
(Лишь только бъ дѣти спать намъ не мѣшали),
Гдѣ мать дѣтей могла сама вскормить
(Хоть многія изъ дамъ за то страдали)...
Вотъ вся семья сошлись у очага
(Для каждаго та сцена дорога)...
Сіяетъ намъ въ семьѣ прекрасной этой,
Какъ гинея межь мелкою монетой.
LXI.
Старикъ Ламбро вошелъ тихонько въ домъ.
День потухалъ и небо потемнѣло.
Межь тѣмъ съ Жуаномъ Гайде за столомъ,
Прекрасная и гордая, сидѣла.
Роскошный столъ весь яствами покрытъ,--
Толпа рабынь вокругъ его стоитъ.
Повсюду золотыя украшенья,
Кораллъ и драгоцѣнныя каменья.
LXII.
Является обѣдъ изъ сотни блюдъ.
Тамъ поданъ былъ ягненокъ, супъ шафранный,
Имъ рыбу съ сладкимъ мясомъ подаютъ,
И наконецъ шербетъ благоуханный
Изъ сока винограда и гранатъ,
Гдѣ черезъ корку выжатъ ароматъ,
И тотъ напитокъ жажду утоляетъ
И въ знойный день невольно освѣжаетъ.
LXIII.
Напитокъ тотъ играетъ въ хрусталѣ,
Межь фруктами восточными сверкая,
И кофе самый лучшій на землѣ
Былъ подаваемъ въ чашкахъ изъ Китая.
Чтобъ рукъ себѣ никто обжечь не могъ --
На блюдцахъ былъ широкій ободокъ.
Съ корицей кофе смѣшанъ былъ искусно,
Что, впрочемъ, не совсѣмъ бываетъ вкусно.
LXIV.
Изъ бархата обои на стѣнахъ
Съ квадратами тоновъ разнообразныхъ,
Съ букетами и въ полковыхъ цвѣтахъ,
И на коврахъ фигуры литеръ разныхъ;
Персидскими словами испещренъ
Ихъ голубей и нѣжно-тканый фонъ.
Начертаны на немъ для поученья
Восточныхъ моралистовъ изреченья.
LXV.
Тѣ надписи писались по стѣнамъ
Всѣмъ въ родѣ увѣщанья иль совѣта,
О суетѣ напоминая намъ,
Какъ черепа Мемфисскаго банкета.
Такъ Валтасаръ прочолъ радъ на стѣнѣ
Ужасный приговоръ своей странѣ.
Но пусть мудрецъ моралью насъ пугаетъ,
А наслажденье міръ весь увлекаетъ.
LXVI.
Красавица увялая отъ лѣтъ,
Исчезнувшій еще при жизни геній,
Упорный методистъ или аскетъ,
Уставшій отъ прошедшихъ наслажденій --
Намъ могутъ всѣмъ примѣромъ послужить
И многихъ въ этой жизни убѣдить,
Что вина и любовь насъ разрушаютъ,
Какъ пышный столъ, гдѣ яства насъ плѣняютъ.
LXVII.
Атласный и пурпуровый коверъ
Былъ подъ ногами Гайде и Жуана
И въ комнатѣ во весь ея просторъ
Стояли три роскошные дивана,
Подушки алый бархатъ покрывалъ,
На нихъ искусно вышитый блисталъ
Дискъ солнца золотистый и румяный,
По бархату въ лучахъ сверкавшихъ тканый.
LXVIII.
Вездѣ хрусталь и мраморъ и фарфоръ,
Вкругъ вазы драгоцѣнныя блестѣли,
Пестрѣлъ ковровъ затѣйливый узоръ --
На нихъ лежали кошки и газели.
За ними -- негры, карлики, -- весь сбродъ"
Который униженіемъ живетъ, --
Какъ на базарѣ, въ комнатѣ толпился
И съ раболѣпьемъ всюду суетился.
LXIX.
Повсюду поднимались зеркала,
Въ изящныхъ украшеньяхъ, съ позолотой;
Вилась рѣзьба вкругъ каждаго стола;
Въ нихъ врѣзаны съ искусною работой
И перламутръ, и черепахи кость.
А на столахъ нашелъ бы каждый гость,
Куда бы ни взглянулъ, въ большомъ избыткѣ
И кушанья, и разные напитки.
LXX.
Костюмъ на Гайде пышенъ и богатъ.
Она въ нарядѣ палеваго цвѣта,
На грудь ея, гдѣ былъ жемчужинъ рядъ.
Сорочка ярко-пестрая надѣта;
Прозрачный газъ, какъ облачный туманъ.
Обхватывалъ ея прекрасный станъ,
И грудь ея подъ тонкой пеленою
Могла сравниться съ двойственной волною.
LXXI.
Широкіе браслеты безъ замка
Изъ золота ей руки обвивали,
Но въ нихъ свободно двигалась рука:
Ей мягкіе браслеты не мѣшали.
По волѣ ихъ могла она сжимать
Иль золото растягивать опять...
Подъ украшеньемъ чистаго металла
Едва ли тѣло лучшее блистало...
LXXII.
И обвивался обручь золотой
Вкругъ ногъ ея, какъ власти выраженье,
И въ волосахъ, спадающихъ волной.
Сверкали драгоцѣнные каменья.
Ея вуаль прозрачная, какъ;мгла,
Жемчужной ниткой связана была,
Вкругъ яркія шальвары ниспадали
И формы благородныя скрывали.
LXXIII.
А кудри, какъ альпійскій водопадъ,
Окрашенный поутру яркимъ свѣтомъ,
Широкой прядью падали до пятъ.
Она бъ могла въ каскадѣ пышномъ этомъ
Вся спрятаться, но сѣтка волосамъ
Разсыпаться мѣшала по плечамъ,
Хотя они на волю порывались;
Лишь вѣтра поцалуи ихъ касались.
LXXIV.
Вкругъ Гайде воздухъ былъ совсѣмъ иной,
Когда она кругомъ бросала взгляды.
Они сверкали южною весной,
Исполнены и нѣги, и отрады.
Она Психеей чистою была
И помыслы грѣховные гнала,
И каждый могъ, въ красавицу влюбленный,
Упасть предъ ней колѣнопреклоненный.
LXXV.
Ея рѣсницы, темныя, какъ ночь,
Окрашены (таковъ обычай края),
Но краска не могла ихъ превозмочь,--
И изъ-подъ нихъ глаза глядятъ сверкая.
Покрыты краской ногти на рукахъ
(То модой завѣщалось въ тѣхъ мѣстахъ),
Но и безъ краски ногти эти были
И розовы, и нѣжностью дивили.
LXXVI.
Чтобъ выступала ярче бѣлизна,
Она въ румяной краскѣ не нуждалась,
Какъ день, едва проснувшійся отъ сна,
Когда варя на небѣ загоралась.
Видѣніемъ она явилась въ міръ...
Ссылаюсь на слова твои, Шекспиръ:
"Лилею красить есть ли намъ охота?
Для золота нужна ли позолота?"
LXXVIL
Былъ въ черной шали съ золотомъ Жуанъ
И въ бѣлой ткани, легкой и прекрасной,
Изъ-подъ нея, какъ звѣзды сквозь туманъ,
Сверкали драгоцѣнности. Атласный
Тюрбанъ на головѣ его лежитъ,
1 въ немъ султанъ качался дрожитъ,
И рогъ луны подъ нимъ едва мерцаетъ
И кроткое сіянье проливаетъ.
LХXVIII.
Ихъ забавляли карлики въ тотъ часъ,
Невольницъ пляска, евнухи... При этомъ
Одинъ поэтъ, прославленный не разъ,
Ихъ развлекалъ. Стихами и сюжетомъ
Съ успѣхомъ онъ владѣть не рѣдко могъ
И не однажды пользу ужь извлекъ,
По милости своей пѣвучей лиры,
Изъ лести очень тонкой и сатиры.
LXXIX.
На прошлое онъ въ пѣсняхъ клеветалъ,
Онъ старину бранилъ безъ снисхожденья,
И... анти-якобинцемъ новымъ сталъ,
Желая за стихи вознагражденья.
Онъ въ пѣсняхъ независимъ прежде былъ,
Но прежнимъ убѣжденьямъ измѣнилъ
И, выгоднымъ считая слово лести,
Сталъ воспѣвать пашу съ султаномъ вмѣстѣ.
LXXX.
Превратности судьбы онъ испыталъ
И, привыкая всюду увиваться,
Смотря по обстоятельствамъ, считалъ
Онъ долгомъ непремѣннымъ измѣняться.
Отъ мщенія его спасала лесть,
Умѣлъ онъ нагло лгать... Надежда есть,
Что онъ получитъ нѣкогда отъ свѣта
Всѣ почести вѣнчаннаго поэта.
LXXXI.
Но у него талантъ былъ; онъ любилъ
Затрогивать всеобщее вниманье
И въ этомъ наслажденье находилъ...
Кто не желалъ изъ насъ рукоплесканья?..
Но продолжать я долженъ свой разсказъ.
Остановился я на этотъ разъ
На пиршествѣ островитянъ влюбленныхъ
Средь дикихъ мѣстъ, отвсюду отдаленныхъ.
LXXXII.
Поэтъ ихъ былъ хотя и временщикъ,
Но въ обществѣ его бы оцѣнили.
Онъ къ похваламъ въ компаніи привыкъ.
И хоть не всѣмъ вполнѣ понятны были
Его слова и спичи, но толпа
Въ враждѣ и въ восхищеніи слѣпа.
Она ему почтительно внимала
И одобренье плескомъ выражала.
LXXXIII.
Теперь попавъ въ иной хорошій кругъ
И вспоминая прожитые годы,
Среди друзей поэтъ рѣшился вдругъ
Своимъ рѣчамъ дать болѣе свободы.
Себя ему хотѣлось, можетъ быть,
За долгое лганье вознаградить.
Онъ зналъ, что пѣть здѣсь можно что угодно
Безъ опасенья всякаго, свободно.
LXXXIV.
Онъ видѣлъ много націй и людей
Различныхъ состояній, убѣжденья,
Различныхъ кастъ, сословій и идей,
И каждаго умѣлъ изъ угожденья
Приличнымъ словомъ встрѣтить иногда.
Девизъ его -- на многіе года,
Вездѣ имъ соблюдаемый и всю;
"Съ римляниномъ по римски жить я буду".
LXXXV.
И потому-то въ обществѣ умѣлъ
Выдерживать отлично тактъ похвальный:
Гдѣ можно было,-- "Ça ira" (*) онъ пѣлъ,
А гдѣ нельзя -- тамъ гимнъ національный.
Чтобъ избѣжать гоненья и бѣды,
Онъ съ Музой пѣлъ на разные лады.
Вѣдь были жь скачки Пиндаромъ воспѣты!..
И онъ могъ пѣть, какъ многіе поэты...
(*) Извѣстная французская пѣсня.
LXXXVI.
Во Франціи -- онъ пѣсню бы сказалъ,
Межь англичанъ -- старинное преданье,
Въ Испаніи -- балладу написалъ,
Въ Германіи онъ, Гёте въ подражаніе,
Пегаса бъ непремѣнно осѣдлалъ,
Въ Италіи -- чтобъ возбудить вниманье,--
Онъ тречентистамъ (*) въ пѣсняхъ подражалъ,
А въ Греціи пропѣлъ бы пѣснь свободѣ,
И пѣсня та была въ такомъ бы родѣ:
(*) Такъ называлась поэты одной старой итальянской школы.
1.
Берега Эллады встали!
Голосъ Сафо тамъ звучалъ,
Тамъ искусства процвѣтали,
Златокудрый Фебъ блисталъ,
А теперь лишь солнце лѣта
Льетъ на васъ потоки свѣта.
2.
На другомъ концѣ земли
И подъ чуждымъ небосклономъ
Вашъ Гомеръ съ Анакреономъ
Славу вѣчную нашли.
Вся земля ихъ славить рада,
Но молчитъ одна Эллада...
3.
Мараѳонъ стоитъ межь скалъ,
Какъ маякъ нашъ путеводный.
Такъ о Греціи свободной
Не однажды я мечталъ.
Межъ персидскими гробами
Вѣчно ль быть всѣмъ намъ рабами?
4.
Царь одинъ смотрѣлъ съ скалы:
Корабли кругомъ мелькали,
Легіоны выступали,
Словно грозные орлы;
Но день ясный ночь смѣнила --
Гдѣ жь могучей рати сила?
5.
Гдѣ пришлось имъ всѣмъ уснутъ?
Гимнъ героевъ не несется,
Съ прежней силою не бьется
Героическая грудь.
Такъ могу ли въ этомъ мірѣ
Я коснуться къ чудной лирѣ?
6.
Но забуду ли когда,
Что весь край въ цѣпяхъ страдаетъ?
Все лицо мое пылаетъ
Краской общаго стыда...
Намъ остались въ наказанье
Стыдъ за грековъ и рыданья.
7.
Льемъ не кровь мы -- капли слезъ.
Что намъ слезы, стыдъ румянца?
Хоть бы три, хоть три спартанца
Между греками нашлось...
Только встаньте изъ могилы --
Воскресимъ мы Ѳермопилы.
8.
Жду отвѣта мертвецовъ.
Чу! отвѣтъ ихъ раздается:
"Пусть хоть грекъ одинъ проснется --
Мы придемъ со всѣхъ концовъ"
Мы придемъ, чтобъ биться снова!"
Но живые -- ни полслова.
9.
Такъ, постыла вамъ война --
Мечъ врагамъ предоставляйте
И полнѣе наливайте
Въ кубки краснаго вина...
Что жь? откликнулись всѣ живо
Звукамъ гнуснаго призыва.
10.
Вамъ остался только пиръ,
Вы пиррійской пляскѣ рады,
Но скажи, народъ Эллады,
Гдѣ съ своей фалангой Пирръ?
Въ рабствѣ нѣтъ для васъ печалей,
Жизнь темна безъ вакханалій.
11.
Пейте жь вина. Воля -- сонъ,
Нѣтъ къ прошедшему возврата!...
Пѣлъ вино Анакреонъ,
Онъ былъ рабъ -- но Поликрата.
Поликратъ нашъ былъ таранъ,
Но тиранъ не съ чуждыхъ странъ.
12.
Деспотъ нашъ -- былъ другъ свободы,
Этотъ деспотъ -- Мильтіадъ.
Міръ такимъ тиранамъ радъ
Въ старину и въ наши годы.
Пусть съ цѣпями къ намъ придетъ
Хоть еще такой деспотъ!...
13.
Пейте жь сладкое вино!
Можетъ быть, найдутся люди
И не умерло въ ихъ груди
Мщенье, спавшее давно.
Гераклидовъ кровь и нынѣ
Можетъ вспыхнуть въ гражданинѣ.
14.
Ждете вы -- васъ галлъ снасетъ?
Нѣтъ, его не поджидайте.
Всѣ надежды возлагайте
Вы на собственный народъ,
Но турецкой власти сила
Грозный щитъ вашъ надломила.
15.
Пейте сладкое вино!
Подъ веселые напѣвы
Пляшутъ греческія дѣвы,
Но въ глазахъ отъ слезъ темно:
Вскормятъ груди дѣвъ прекрасныхъ
Лишь однихъ рабовъ несчастныхъ!...
16.
Нѣтъ, одинъ къ морскимъ волнамъ
Я пойду съ своей кручиной,
Кончу пѣсней лебединой
И умру, какъ лебедь, тамъ...
Рабскій край я презираю,
На полъ кубокъ свой бросаю.
LXXXVII.
Такъ пѣлъ иль сталъ бы пѣть нашъ ново-грекъ;
Хотя не могъ съ Орфеемъ онъ равняться
Въ своихъ стихахъ, но въ нашъ холодный вѣкъ
И хуже пѣсни могутъ раздаваться.
Но въ пѣснѣ той есть чувства легкій слѣдъ,
А чувствами и дѣйствуетъ поэтъ
На цѣлый міръ... Лжецы -- поэты эти:
Знакомы всѣ цвѣта для нихъ на свѣтѣ.
LXXXVIII.
Но слово -- это двигатель земли.
Напишется одно лишь только слово
И -- тысячи людей его прочли
И въ мірѣ все твердить его готово...
Да, нѣсколько рядовъ ничтожныхъ строкъ
На свѣтѣ существуютъ долгій срокъ:
Одинъ клочекъ какой нибудь страницы
Переживетъ людей и ихъ гробницы. -
LXXXIX.
А кто писалъ тѣ строки -- стерся въ прахъ,
Какъ цѣлый край, гдѣ прежде онъ родился...
Когда жь случайно встрѣтимъ на поляхъ
Пергамена, который сохранялся --
Мы имя то, иль на плитѣ найдемъ
Одно воспоминаніе о немъ --
То это имя станетъ непремѣнно
Грядущему потомству драгоцѣнно.
ХС.
Для многихъ слава только лишь смѣшна,
Какъ звукъ пустой, иллюзіи движенье,
Отъ случая родится въ міръ она.
Гомеру Троя столько жъ, безъ сомнѣнья,
Обязана, на сколько Гойлю -- вистъ.
А Марльборо? Міръ сердцемъ былъ бы чистъ,
Его забывъ, когда его дѣянья
Не изложилъ бы Коксъ въ своемъ сказаньѣ.
ХСІ.
Поэзіи король для насъ Мильтонъ.
Поэтъ немного скучный, но прекрасный,
Умѣреннымъ во всемъ являлся онъ;
Когда жь Джонсонъ взялся за трудъ опасный --
Составить біографію о немъ,
То о Мильтонѣ вдругъ мы узнаемъ,
Что отъ него жена его страдала
И, наконецъ, изъ дома убѣжала.
ХСІІ.
Конечно,всѣмъ намъ любопытно знать,
Что былъ Шекспиръ когда-то браконьеромъ,
Что Баконъ взятки могъ отлично брать,--
Но что жь поймемъ мы по такимъ примѣрамъ?
Хоть истина историку нужна,
Но въ случаяхъ такихъ едваль она
Исторію геровеъ освѣщаетъ
И что нибудь къ ихъ славѣ прибавляетъ.
ХСІІІ.
Но вѣдь такихъ, какъ Саути иль ты,
Вордсвортъ,-- ужь нѣтъ теперь... Вордсвортъ когда-то,
Тая въ себѣ чиновныя мечты,
Писалъ поэмы слогомъ демократа.
А тотъ, Кольриджъ, еще до тѣхъ временъ,
Когда аристократомъ не былъ онъ
И не мечталъ въ журналѣ о подпискѣ.
Украдкою женился на модисткѣ)...
XCIV.
Теперь позорны эти имена,
Какъ образцы измѣны и обмана,
И презираетъ цѣлая страна
Исторію льстеца и шарлатана.
Вордсворта видѣлъ я послѣдній томъ
Ужасной толщины, и каюсь въ томъ:
Скучнѣй поэмы въ мірѣ я не видѣлъ
И отъ души ее возненавидѣлъ.
XCV.
Вордсвортъ и Анна Сауткотъ (*)
Твореньями ужасными своими
Не поражаютъ болѣе народъ,
И только услаждаться можетъ ими
Лишь избранныхъ поклонниковъ кружокъ.
Всѣ думали -- отъ нихъ родится богъ,
А тутъ бѣда была совсѣмъ иная;
Двухъ старыхъ дѣвъ раздула водяная.
(*) Женщина-фанатикъ и интриганка, выдававшая себя за мать Мессіи: она имѣла около двухъ сотъ послѣдователей и находила людей, которыхъ дурачила до самой своей смерти -- въ 1814 году.
XCVI.
Но... здѣсь я откровенно сознаюсь,
Что я разсказъ нерѣдко прерываю,
Съ читателемъ надолго разстаюсь
И самъ съ собой невольно разсуждаю.
Изъ всѣхъ своихъ пороковъ самъ я могъ
Въ себѣ признать такой большой порокъ.
Я сознаюсь, что эти отступленья
По истинѣ -- большое преступленье.
XCVII.
"Longueurs", какъ у французовъ говорятъ,
(У васъ, положимъ нѣтъ такого слова,
За то у насъ поэмъ есть цѣлый рядъ,
Гдѣ слову объясненіе готово)
Читателю наскучатъ наконецъ,
Но и другой эпическій пѣвецъ
Приливомъ и отливомъ страшной скуки
Заставитъ опустить невольно руки.
ХСVIII.
Мы знаемъ, что "Гомеръ, порою, спалъ" (*),
Вордсвортъ же сонъ не рѣдко забываетъ
(Онъ насъ всегда любезностью смущалъ)
И вкругъ озеръ съ "Извощикомъ" (**) блуждаетъ,
Вотъ въ "лодку" онъ садится, чтобы плыть...
По воздуху... Потомъ спѣшитъ спросить
Себѣ "челнокъ", и плаваетъ въ просторѣ
Своей слюны, вдругъ обращенной въ море.
(*) Сны Горація.
(**) Вордсвортъ издалъ въ 1819 г., поэму подъ названіемъ "Benjamin Waggoner", Веньяминъ-извощикъ. Что касается до лодки и челнока, то это намеки на одно мѣсто изъ другой его поэмы "Peler Bell".
XCIX.
Но если такъ желаетъ онъ парить
И для себя Пегаса на поймаетъ,--
Его спасетъ "Извощикъ", можетъ быть,
Иль пусть дракона въ путь онъ осѣдлаетъ.
Но такъ какъ шею можетъ онъ сломать,
А на луну желанье есть слетать,
То отчего не сядетъ въ шаръ воздушный,
Желанію нелѣпому послушный?
C.
О, Попе тѣнь! О, Драйденъ!... Въ наши дни
Являются подобныя творенья,
И носятся надъ бездною они
И ускользаютъ всюду отъ презрѣнья!
Ихъ авторы васъ смѣютъ оскорблять,
И надъ могилой вашею свистать,
Лишь завистью безчестною объяты,
Рѣшаются лжецы и ренегаты!...
CI.
И такъ -- впередъ. Пиръ кончился. Ушли
Рабы и карлы; танцы прекратились,
Затихли пѣсни звонкія вдали
И музыканты тихо удалились,
Любовники одни теперь сидятъ,
Любуяся на розовый закатъ...
Ave Maria! всюду во вселенной
Тебя достоинъ этотъ часъ священный.
CII.
Ave Maria! Чтимъ мы этотъ часъ!
Благословенъ тотъ климатъ, гдѣ когда-то
Приходъ его я чувствовалъ не разъ
Въ прелестный мигъ вечерняго заката.
Вдали на башнѣ колоколъ звучалъ
И гулъ его на небо улеталъ;
Тумана волны въ воздухѣ стояли
И только листья тихо трепетали.
CIII.
Ave Maria! это часъ любви!..
Ave Maria! это часъ моленья!
Ave Maria! насъ благослови:
Мы просимъ твоего благословленья.
Ave Maria! Дивныя черты!
Они полны нездѣшней красоты!..
О, въ той святой, божественной картинѣ
Мы видимъ отраженіе святыни.
CIV.
Въ памфлетахъ безъименныхъ стороной
Корятъ меня въ безбожьи казуисты,
Но пусть они помолятся со мной:
Посмотримъ, чьи молитвы будутъ чисты...
Алтарь мой -- небо, солнце, лоно водъ,
Земля, эѳиръ и все, что создалъ Тотъ,
Кто далъ маѣ на землѣ существованье,
Мысль и любовь и самое страданье.
CV.
Вечерняго заката дивный часъ!
На берегу, въ густыхъ лѣсахъ Равенны
Встрѣчалъ его съ восторгомъ я не разъ...
Таинственны, темны, уединенны
Тѣ милые, зеленые лѣса:
Боккаччіо воспѣлъ ихъ чудеса...
Я въ сумерки любилъ въ нихъ углубляться
И тишиной вечерней наслаждаться...
CVI.
Въ лѣсу кругомъ молчаніе царитъ,
Лишь пѣніе кузнечиковъ несется,
Мой конь въ травѣ подковами звучитъ,
Да благовѣстъ сквозь вѣтви раздается...
Вотъ съ адской сворой мчится предо мной
"Охотникъ-привидѣнье"... стороной
Красавицы мелькаютъ... (*) тѣни эти
Какъ будто проносились въ полу-свѣтѣ.
(*) Намеки одинъ эпизодъ изъ поэмы Драйдема: "Theodor and Honoria".
CVIІ.
О, Гесперъ! ты покой приносишь намъ,
Усталому ты теплый кровъ находишь
И пищу всѣмъ голоднымъ бѣднякамъ
И къ юной птичкѣ мать ея приводишь.
Ты намъ даешь и миръ и тишину
И мы склоняемъ голову ко сну...
Успокоеніе подъ кровлю посылаешь
И къ матери ребенка возвращаешь.
CVIII.
Блаженный часъ!.. Въ иныхъ онъ грусть будилъ,
Когда они въ чужомъ краю скитались;
Иной его привѣтствовать любилъ,
Лишь звуки съ колокольни раздавались,
И словно плакать тихо начиналъ,
Что ясный день на небѣ умиралъ...
Увы! все то, что въ мірѣ умираетъ,
Хоть въ комъ нибудь да слезы вызываетъ.
СІХ.
Когда казненъ судьбою былъ Неронъ,
Какъ жертва справедливаго отмщенья,
И Римъ рукоплескалъ со всѣхъ, сторонъ,
Привѣтствуя свое освобожденье --
То неизвѣстный другъ принесъ цвѣты,
Чтобъ увѣнчать могильныя плиты:
То, можетъ быть, несчастныхъ приношенье
Тирану за минуту снисхожденья.
СХ.
Но я опять разсказъ свой позабылъ --
И мнѣ не кстати вдругъ пришла охота
(Читателей я этимъ удивилъ)
Припоминать Нерона для чего-то.
Мнѣ измѣнило творчество -- и я --
(Сказали бы кэмбриджскіе друзья) (*)
Сталъ "ложкой деревянной": то названье
Лѣнивымъ всѣмъ давалось въ посмѣянье.
(*) Т. е. студенты кэмбриджскаго университета.
CXI.
Я сознаюсь: нѣтъ толку въ болтовнѣ,--
Чтобъ набѣжать теперь такой напасти,
Фантазія явилася во мнѣ --
Разрѣзать эту пѣсню на двѣ части.
Вѣдь въ томъ меня никто не уличитъ,
А уличать,-- какой же въ этомъ стыдъ?
Самъ Аристотель былъ того же мнѣнья
И всѣ ему повѣрятъ, безъ сомнѣнья.