I.
Наставники намъ всѣмъ извѣстныхъ странъ!
Чтобъ нравственность исправить молодежи,
Искореняйте розгами обманъ.
Сѣчь нужно, сѣчь... Что значить боль для кожи?
Мы для примѣра можемъ указать
На нашего героя: много мать
О воспитаньи сына хлопотала,
И -- позднее раскаянье узнала.
II.
Но если бъ былъ онъ въ школу помѣщенъ
Въ четвертый или третій классъ, тогда бы
Свои мечты въ трудахъ покинулъ онъ
(На сѣверѣ ея порывы слабы).
Но подъ испанскимъ солнцемъ, можетъ бытъ,
Не такъ легко за юностью слѣдить,
И Донъ-Жуанъ, съ женой поссоривъ мужа,
Учителей сбилъ съ толку. Почему же?
III.
Лишь я одинъ дивиться тутъ не могъ,
Когда узналъ подробно это дѣло:
Была съ нимъ мать-философъ, педагогъ --
Его осломъ назвать мы можемъ смѣло,
Хорошенькая женщина (она,
Понятно, и была во всемъ грѣшна),
Мужъ старый, на жену смотрѣвшій тучей,
И, наконецъ, помогъ счастливый случай.
IV.
Вертись же міръ вкругъ оси и съ тобой
Мы всѣ должны вертѣться, словно тѣни,
Жить и любить и умирать гурьбой
И... подати выплачивать и пени.
Хранитъ насъ власть, терзаютъ доктора.
Такъ жизнь пройдетъ и въ землю лечь пора.
Такъ жизнь пройдетъ: вино, любовь, забавы
И, можетъ быть, по смерти лавры славы.
V.
Жуанъ былъ посланъ въ Кадиксъ, я сказалъ.
О Кадиксѣ люблю воспоминанье.
Онъ ярмаркой своею щеголялъ,
Покамѣстъ въ П е ру не было возстанья.
А сколько чудныхъ дѣвочекъ есть тамъ? --
Хотѣлъ сказать я: сколько чудныхъ дамъ?
Походка ихъ -- съ ума сведетъ въ мгновенье.
Съ чѣмъ ихъ сравню? И гдѣ найду сравненье?
VI.
Сравнить ли ихъ съ арабскимъ скакуномъ?
Съ оленемъ стройнымъ? съ легкою газелью?
Нѣтъ, всѣ сравненья слабы... А потомъ --
Вуаль ихъ и баскина! Съ этой цѣлью
Я написалъ бы много, много строфъ.
А ножки ихъ? Я радъ, что не готовъ
Придумать имъ метафоры цвѣтистой...
(О, Муза! будь стыдливою и чистой.
VII.
Согласна? Да? и такъ, впередъ). Вуаль
Назадъ отброшенъ ручною прелестной,
А жгучій взглядъ пронзаетъ грудь, какъ сталь,
И будитъ въ сердцѣ трепетъ... Край чудесный!
Когда тебя рѣшусь я позабыть,
Пусть не могу... молитвы сотворить.
Костюмъ испанскій!-- полонъ ты приманки,
Какъ и вуаль иной венеціанки (*).
(*) Bassieli, небольшая вуаль, употребляемая въ Венеціи.
VIII.
Инесой въ Кадйксъ посланъ былъ Жуанъ
Лишь съ цѣлью путешествія морскаго.
Инесою задуманъ этотъ планъ,--
Понятенъ смыслъ рѣшенія такого:
Корабль для сына долженъ былъ играть
Роль Ноева ковчега и спасать
Его отъ всякаго соблазна и разврата
И чистоту беречь въ немъ до возврата.
IX.
Жуанъ слугѣ велѣлъ собраться въ путь,
Ваялъ кошелекъ и слушалъ наставленья:
Онъ на четыре года ѣхалъ. Грудь
Инесы разрывалась, безъ сомнѣнья.
(Вѣдь всякая разлука тяжела).
Въ спасенье сына вѣря, мать дала
Ему рядъ мудрыхъ, письменныхъ совѣтовъ
И... не забыла банковыхъ билетовъ.
X.
Межъ тѣмъ, чтобъ время кое-какъ убитъ,
Вдова въ воскресной школѣ занималась
И начала мальчишекъ въ ней учить,.
И рѣзвость ихъ смирять, порой, старалась.
Въ тотъ день читать учились шалуны
И розги получали за вины.
Успѣхъ въ развитьи Донъ-Жуана много
Помогъ развить до ней смѣлость педагога.
XI.
И вотъ Жуанъ на кораблѣ летятъ.
Попутный вѣтръ и ропотъ непогоды...
Заливъ Кадикскій дьявольски бурлитъ --
Я съ нимъ знакомъ еще въ иные годы.
Стоишь -- внизу за валомъ валъ бѣжитъ
И брызгами лицо вдругъ окропитъ.
Такъ съ палубы Жуанъ въ тотъ день ненастный
Шепталъ "прости!" -- странѣ своей прекрасной.
XII.
Да, тяжело смотрѣть, какъ край родной --
Въ туманномъ горизонтѣ изчезаетъ.
А насъ пугаетъ море глубиной...
Кто юнъ еще -- тутъ голову теряетъ.
Я помню: покидалъ я Альбіонъ
Лишь въ первыя разъ,-- въ дали казался онъ
Мнѣ бѣлой лептой въ водяной пустынѣ,--
Всѣ берега другіе были -- сини.
XIII.
Жуанъ въ тоскѣ на палубѣ стоялъ,
Корабль трещалъ, вылъ вѣтеръ разъяренный,
И городъ наконецъ изъ глазъ пропалъ
И ужъ казался точкой отдаленной...
Ахъ, отъ морской болѣзни, господа,
Бифштексъ -- одно спасенье!.. Никогда
Но смѣйтесь въ морѣ надъ коимъ совѣтомъ:
На опытѣ я убѣдился въ этомъ.
XIV.
На берега смотрѣлъ Хуанъ съ кормы --
Они въ дали неясной изчезали.
Не справимся съ разлукой первой мы,
Какъ воины, которые попали
Въ край, имъ чужой... Необъяснимый трехъ
Лежитъ на сердцѣ, горе насъ сосетъ,
И даже тѣ, кого мы не любили,
При разставаньи дороги намъ были.
XV.
А Донъ-Жуанъ о многихъ могъ страдать:
Онъ кинулъ мать, любовницу,-- къ тому же
Онъ отъ жены не думалъ убѣгать,
И потому разлука вдвое хуже
Ему казалась. Если мы безъ слезъ
Не бросимъ тѣхъ, съ кѣмъ въ ссорѣ жить пришлось,
То милымъ сердцу шлемъ своя рыданья
И помнимъ ихъ до новаго страданья;
XVI.
Жуанъ рыдалъ, какъ плѣнный Іудей,
Припомнившій Сіонскій берегъ живо.
Я бъ самъ заплакалъ съ музою моей,
Но эта муза къ счастью не плаксива...
Нѣтъ, не убьетъ подобная печаль.
Пусть молодежи отъ скуки ѣздитъ въ даль,
И эта пѣсня -- думаю варанѣ --
Найдется, можетъ быть, въ ихъ чемоданѣ.
XVII.
Жуанъ рыдалъ, ручьи соленыхъ словъ
Въ соленомъ морѣ тихо изчевали,--
"Прекрасное къ прекрасному" (я взросъ --
Любя цитаты; эту вы слыхали
Отъ Датскорй королевы, свой вѣнокъ,
Сложившей надъ могилою у ногъ
Офеліи); онъ въ думу погрузился
И навсегда исправиться рѣшился.
XVIII.
"Прости, мой край!" воскликнулъ Донъ-Жуакъ.:
"Въ толпѣ другихъ изгнанниковъ несчастныхъ,
Быть можетъ, я умру средь чуждыхъ странъ
Съ одной мечтой о берегахъ прекрасныхъ.
Гвадалквивиръ, мать милая! Прости,--:
О, Юлія)... Одинъ я на пути"...
(Ея письмо онъ вынимаетъ снова
И перечелъ отъ слова и до слова).
XIX.
"Забыть тебя? Нѣтъ, прочь бѣги, обманъ!...
Забвенье не поможетъ никогда намъ...
Скорѣй затопитъ землю океанъ,
Сольется воздухъ самый съ океаномъ,
Чѣмъ образъ твой разстанется со мной...
Лекарства нѣтъ душѣ моей больной"...
(Но тутъ корабль ужасно сталъ качаться
И Донъ-Жуанъ въ болѣзни могъ признаться).
XX.
"Скорѣй весь міръ!"... (Онъ очень болѣнъ сталъ)
"О, Юлія! тебя ни на минуту"..
(Ликеру мнѣ, пока я не упалъ,--
Мой Педро, помоги сойдти въ каюту.)
О, Юлія!... (Скорѣе, Педро-плугъ!...)
О, Юлія! (Ахъ, что за качка тутъ!)
Пусть голосъ мой для милой будетъ сладокъ"...
(Но тутъ случился съ нимъ морской припадокъ.)
XXI.
То былъ недугъ, котораго, увы!
Не истребитъ лекарствами аптека,
Когда любовь бѣжитъ изъ головы
И пропадаютъ страсти человѣка,
Когда мы цѣнимъ только лишь себя.
Не вѣря, не надѣясь, не любя...
Жуана рѣчь была хоть патетична,
Но качкою смирился онъ отлично...
XXII.
Любовь -- капризна. Часто ей смѣшна
Горячка страсти, полная причуды,
Порою же теряется она
Отъ насморка и горловой простуды.
Подобный незначительный недугъ
Въ ней порождалъ и слабость, и испугъ:
Не глупо ли, скажете, въ часъ свиданія
Вздохъ перервать для пошлаго чиханья?
XXIII.
Но рвоты богъ любви не выносилъ
Въ тотъ часъ, когда въ желудкѣ боль начнется.
Любовь пойдетъ смотрѣть на вскрытье жилъ,
А отъ припарки теплой отвернется.
Болѣзнь морская -- гибель для любви,
И хоть Жуанъ огонь имѣлъ въ крови,
Но страсть слаба предъ силою желудка,
И на морѣ волненіе -- не шутка.
XXIV.
Въ Ливорнскій портъ корабль съ Жуаномъ плылъ
(Корабль носилъ названье "Trinidada"),
За тѣмъ, что тамъ съ временъ давнишнихъ жилъ
Жуана старый родственникъ Монкада.
Къ нему-то онъ въ знакъ родственныхъ связей
Въ Испаніи взялъ письма отъ друзей,
Которые въ Италію писали,
Въ тотъ день, когда Жуана провожали.
XXV.
Жуана кромѣ слугъ сопровождалъ
Педрильо, гувернеръ и мужъ ученый;
Хоть много языковъ онъ понималъ,
Теперь безъ языка былъ и смущенный
На койкѣ опрокинувшись лежалъ,
Кляня со стономъ каждый новый валъ.
Къ тому жъ волна сквозь палубу влетала,
И пѣною Педрильо обдавала.
XXVI.
А вѣтеръ крѣпъ и къ ими дулъ сильнѣе,
И новичкамъ казалось страшно море.
Одинъ морякъ привыкъ дышать вольней.
Во время бурь, игравшихъ на просторѣ.
Мрачнѣе становились небеса
И моряки снимали паруса,
Чтобъ бура разомъ мачты не сломала
И по кускамъ ихъ въ морѣ разбросала,
XXVII.
Въ часъ вѣтеръ быстро измѣнился. Валъ
Корабль встряхнулъ ударомъ страшнымъ сзади,
Потрясъ корму, стернъ-постъ на ней сорвалъ:
Открылась брешь въ пловучей той громадѣ.
И прежде чѣмъ пловцы взялись за умъ --
Руль сорванъ былъ и наполнялся трюмъ
Водою на четыре ровно фута,
Скорѣе къ помпамъ! страшная минута!..
ХXVIII.
Частъ экипажа къ помпамъ налегла,
Другіе грузъ выбрасывали въ воду
Но брешь еще невидима была.
Когда жь ее открыли, то народу
Казалось, гибель только суждена:
Врывалась въ брешь свирѣпая волна.
Хотя туда товаровъ складъ бросали,
Но массы волнъ ничѣмъ не удержали.
XXIX.
Всѣ хлопоты бедѣ не помогли
И пассажирамъ гибель угрожала,
Но помпы ихъ на этотъ разъ спасли.
Всѣмъ морякамъ безъ нихъ бы плохо стало:
Посредствомъ ихъ выкачивали въ часъ
Воды ужасно много, и для насъ
Должно быть славно имя сэра Мэнна:
Изобрѣтенье помпъ -- вестма почтенно.
XXX.
День наступилъ и вѣтеръ сталъ стихалъ,
Явилася надежда на спасенье:
Хотя вода не стала убывать
И помпы не оставили движенья.
Но къ вечеру шквалъ новый начался,
Канатъ, на пушкахъ съ громомъ порвался,
Громадный валъ на палубу низринутъ --
Корабль былъ разомъ на бокъ опрокинутъ.
XXXI.
И такъ лежалъ. Вода изъ трюма въ декъ
Вдругъ перешла и тамъ открылись сцены.
Которыхъ не забудетъ человѣкъ,
Какъ дни войны, пожаровъ и измѣны,
Какъ все, что будитъ жалость до конца:
Разбитыя надежды и сердца.
Намъ рисовали часто сцены эти
Скитальцы, долго жившіе на свѣтѣ
XXXII.
Двѣ мачты были срублены тотчасъ,
Но на боку лежалъ корабль разбитый,
Какъ истуканъ. Надежды лучъ угасъ...
Еще одинъ остался путь открытый:
Вотъ срублены фокъ-мачта и бугшпритъ,
(Хотя ими экипажъ весь дорожитъ --
И рубитъ ихъ лишь въ крайности несчастной)
Корабль поднялся съ силою ужасной.
XXXIII.
А между тѣмъ весь корабельный міръ
Не могъ спокойно бурей любоваться;
Не могъ желать печальный пассажиръ
Съ привычками и съ жизнію разстаться.
И даже самый опытный морякъ.
Предвидя смерть, сталъ дисциплины -- врагъ.
Всѣ моряки въ чаду такой тревоги
Лишь думаютъ о ромѣ или грогѣ.
XXXIV.
Порой, въ винѣ забвенья ищемъ мы.
Вино теперь спасеніемъ явилась
Для моряковъ... Среди полночной тьмы --
Въ визгливыхъ нотахъ буря дико злилась,
Ревѣло море грозное вокругъ;
Страхъ подавилъ во всѣхъ морской недугъ,
Молитвы и проклятья раздавались
И съ хоромъ волнъ клокочущихъ сливались.
XXXV.
Чтобъ экипажъ отъ пьянства удержать,
Одинъ Жуанъ нашелся въ ту минуту
И съ пистолетами въ рукахъ рѣшился стать
У входа въ злополучную каюту:
Толпа стоитъ, препятствіе кляня
Какъ будто смерть страшнѣе отъ огня,
Чѣмъ отъ воды. Безумцы оробѣли
И умереть нетрезвыми хотѣли.
XXXVI.
"Дай грогу намъ!" они ему кричатъ,
"Мы черезъ часъ всѣ будемъ мертвецами".
Но имъ грозя Жуанъ сказалъ: -- "Назадъ!
Пусть мы умремъ, но не умремъ -- скотами!"
Онъ постъ опасный смѣло сохранялъ,
Но выстрѣлъ пистолета всѣхъ пугалъ
И самому Педрильо -- педагогу
Не дозволяль имъ выпить каплю грогу.
XXXVII.
Старикъ, вполнѣ испытывая страхъ.
Слалъ скорбныя стенанія къ отчизнѣ.
Онъ каялся во всѣхъ своихъ грѣхахъ
И далъ обѣтъ объ измѣненьи жизни,
Клялся -- что онъ забудетъ цѣлый свѣтъ,
Запрется въ свой ученый кабинетъ,
Что странствовать провала въ немъ охота --
Подобно Санчо-Пансѣ Донъ-Кихота.
ХХXVIIІ.
Надеждою живутъ еще сердца.
Днемъ вѣтеръ стихъ, но течь не уменьшалась.
Вкругъ -- отмели и море безъ конца.
Но судно на водѣ еще держалось,
Хоть безполезно дѣйствовалъ насосъ;
Когда же солнце въ небѣ поднялось,
Кто былъ сильнѣй -- работать къ помпамъ стали,
Кто послабѣй, тѣ паруса сбирали.
XXXIX.
И вотъ подъ киль убрали паруса --
Но смерть для всѣхъ являлась неизбѣжной;
Корабль разбить, темнѣютъ небеса.
Да океанъ волнуется безбрежный.
Но все-таки еще возможенъ путь,--
Вѣдь никогда не поздно утонуть,--
Хоть, впрочемъ, каждый смерти ожидаетъ,
А потопленья вовсе не желаетъ.
XL.
И носятся пловцы впередъ и взадъ
Въ волненіи Ліонскаго залива,
И кораблемъ подъ громовой раскатъ
Лишь только вѣтры правятъ прихотливо.
Никто не зналъ; что будетъ черезъ часъ --
Смерть, или жизнь? но все жъ судьба пеклась
О кораблѣ: держался онъ ужь сутки
И плылъ немногимъ только хуже... утки.
XLI.
Хоть вѣтеръ стихъ, но кто же вѣрить могъ
Въ спасеніе?-- вкругъ волны разбѣгались...
Была еще причина для тревогъ:
Всѣ безъ воды остаться опасались,
И стали роду меньше истреблять...
Напрасно даль старались озирать --
Ни точки нѣтъ въ безбрежномъ океанѣ,
Лишь ночь плыветъ, да волны бьютъ въ туманѣ.
XLII.
Вдругъ непогода снова началась,
Весь трюмъ кругомъ ужь залить былъ водою,
Но экипажъ былъ бодръ на этотъ разъ,
Какъ будто онъ сжился съ сеоей бѣдою.
Когда жь всѣ цѣпи лопнули -- вода
Со всѣхъ сторонъ нахлынула, тогда
Корабль сталъ гибнуть... Волны также злобны,
Какъ люди въ дни рѣзни междоусобной.
XLIII.
Съ слезами плотникъ старый объявилъ.
Что ужь теперь онъ не поможетъ горю;
Онъ много испыталъ и много жилъ
И съ раннихъ, дѣтскихъ лѣтъ привыкъ онъ къ морю.
И если онъ заплакалъ въ этотъ васъ,
То не отъ страха слезы шли изъ глазъ,
Но были у него жена и дѣти,--
Ихъ тяжело намъ покидать на свѣтѣ.
XLIV.
Часть корабля ужь начала тонуть.
Все вкругъ смѣшалось... Слышались моленья,
Обѣты (ахъ! едва ли кто нибудь
Со временемъ привелъ ихъ въ исполненье...)
Иные къ лодкамъ бросились. Одинъ
Передъ Педрильо сталъ, какъ грѣшный сынъ,
Вслухъ каяться, казнясь за грѣхъ прошедшій,
Но гналъ его старикъ, какъ сумасшедшій.
XLV.
Тѣ -- надѣвали лучшій свой нарядъ,
Другіе къ койкамъ тѣло подвязали,
Иные, призывая смерть и адъ,
Неистово зубами скрежетали;
Иные суетились и, челнокъ
Спуская въ море, думали, что могъ
Онъ выдержатъ и бурю и волненье,
Что къ берегу примчитъ его теченье.
XLVI.
Но у пловцовъ была еще бѣда!
И съ ней сильнѣй казалось наказанье:
Нужна была имъ пища и вода,
Чтобъ облегчить хоть нѣсколько страданье;
Ихъ и предъ смертью холодъ устрашалъ...
Весь экипажъ лишь только сохранялъ.
Для катера -- надежда ихъ не гасла --
Двѣ бочки сударей и кадку масла.
XLVII.
Взялись за шлюбку, также и туда
Положенъ хлѣбъ, попорченный въ дорогѣ,
Вино въ шести бутылкахъ и вода
Въ одномъ боченкѣ. Удалось въ тревогѣ
Изъ трюма взять часть мяса и притомъ
Часть поросенка схвачена съ трудомъ
(Хоть прибыли не много въ поросенкѣ),
И, наконецъ, былъ ромъ у нихъ въ боченкѣ.
XLVIII.
Двѣ остальныя лодки межь зыбей
Разбиты были... волны ихъ умчали.
И въ самой шлюбкѣ толку мало: въ ней
Два одѣяла парусъ замѣняли,
А вмѣсто мачтъ нашлось весло одно...
Толпа стремилась въ катеръ, въ шлюбку, но
Они держать въ себѣ не въ силахъ даже,
Къ несчастью, половины экипажа.
XLIX.
Сгущалась тьма надъ бездной водяной.
Угрюмый день висѣлъ надъ ней покровомъ
Подъ нимъ скрывался образъ роковой.
Готовый мстить въ величіи суровомъ,
Бросала ночь свой тусклый, мрачный взоръ
На смерть пловцовъ и на морской просторъ.
Двѣнадцать дней душа людей томилась,
Но вотъ и смерть безстрастная явилась.
L.
Въ отчаяньи хотѣли сдѣлать плотъ,
Какъ будто могъ онъ на водѣ держаться;
Могъ возбудить бы смѣхъ поступокъ тотъ.
Когда бъ теперь рѣшился кто смѣяться...
Нѣтъ, только тѣмъ картина та смѣшна,
Кто хохоту предался отъ вина,
Кто одержимъ болѣзнію падучей:
Могли спасти ихъ -- чудо или случай.
LI.
Чтобъ долѣе держаться на водѣ,
Бросали въ волны брусья, клѣтки, бревна...
Хотя спасенья не было нигдѣ,
Но смерть никто не встрѣтитъ хладнокровно.
На небѣ тьма и мракъ лежитъ густой.
Два бота въ путь отправилась съ толпой.
Корабль нырнулъ, успѣлъ ещё подняться
И... началъ тихо въ море погружаться.
LII.
И вырвался ужасный, дикій крикъ,--
Кричали трусы, храбрые молчали,--
Иные въ волны бросились въ тотъ мигъ,
Какъ будто смерть предупредить желали --
И море пасть раскрыло, словно адъ...
Приливу волнъ корабль былъ точно радъ:
Такъ человѣкъ въ борьбѣ изнемогаетъ,
Но задушить врага еще желаетъ.
LIII.
Послѣдній крикъ отчаянія былъ
Сильнѣй, чѣмъ громъ, чѣмъ ропотъ океана
И вновь все стихло... Вѣтеръ только вылъ,
Да волны голосили. Изъ тумана
Порою доносился смертный стонъ
Пловца, когда въ борьбѣ напрасной онъ
Послѣднимъ крикомъ съ жизнію прощался
И власти волнъ холодныхъ отдавался.
LIV.
Частъ экипажа въ боты перешла,
Но впереди надежды было мало:
Какъ прежде, въ морѣ буря ихъ ждала,
Какъ прежде, непогода бушевала,
И береговъ нигдѣ не встрѣтитъ взглядъ;
А въ лодкахъ помѣстились густо въ рядъ
До сорока несчастныхъ, что, не мало
Опасный путъ на морѣ затрудняло.
LV.
Всѣ остальные канули на дно
И двѣсти душъ нашли могилу въ морѣ...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
LVI.
Жуанъ быть въ шлюбкѣ. Рядокъ съ нимъ сидѣлъ
Старикъ Педрильо и дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
Ихъ роли измѣнились вдругъ. Глядѣть
Жуанъ отважно, съ видомъ очень смѣлымъ,
Но смѣлостью похвастаться не могъ
Испуганный, трусливый педагогъ,
А Тита вовсе не было на лодкѣ:
Онъ утонулъ, напившись- слишкомъ водки.
LVII.
И съ Педро тамъ бѣда случилась. Онъ,
Предавшись пьянству очень безразсудно,
Былъ въ ту минуту въ море унесенъ,
Когда хотѣлъ вступить ногою въ судно.
И такъ, нашелъ онъ смерть... въ водѣ съ виномъ.
Спасти его хотѣли, но кругомъ
Волна все выше, выше поднималась,
А въ шлюбкѣ мѣста больше не осталось.
LVIII.
На палубѣ въ то время стала выть
Испанская собачка Донъ-Жуана
(Отецъ его привыкъ ее любить).
Она погибель чувствовала рано
И выла такъ (у псовъ вѣдь чуткій носъ),
Но былъ спасенъ Жуаномъ вѣрный песъ:
Швырнулъ его онъ въ шлюбку торопливо
И послѣ самъ въ ней помѣстился живо.
LIX.
Онъ деньгами успѣлъ набить карманъ,
Въ карманъ Педрильо сунулъ деньги тоже:
Тотъ дѣлалъ все, что пожелалъ Жуанъ,
И въ страхѣ повторилъ: спаси насъ, Боже!..
При брызгѣ волнъ не могъ онъ не трястись.
Но Донъ-Жуанъ еще мечталъ спастись
И охранялъ на суднѣ томъ убогомъ
Испанскую собачку съ педагогомъ.
LX.
Въ ночь вѣтеръ дулъ такъ сильно, что межь волнъ
Громадныхъ даже парусъ опускался
И корабельный катеръ словно челнъ
Нырялъ въ волнахъ и пѣной обливался.
За валомъ валъ крутился за кормой...
Спасенья нѣтъ, путь скрытъ зловѣщей тьмой...
Надежды, какъ и тѣло, леденѣли
И гибнетъ катеръ,-- волны налетѣли...
LXI.
Девяти душъ еще лишился свѣтъ.
Но шлюбка на водѣ еще держалась...
Изъ одѣяла парусъ,-- мачты нѣтъ:
Она весломъ разбитымъ замѣнялась.
Грозила смертью каждая волна.
Опасность для пловцовъ была сильна.
Они простились съ мертвыми друзьями
И... бочкою погибшей съ сухарями.
LXII.
Кровавымъ встало солнце -- вѣрный знакъ,
Что непогода будетъ продолжаться.
Капризу волнъ,-- постигъ любой морякъ,--
Имъ оставалось только добраться.
Для подкрѣпленья силъ была дана
Всѣмъ порція -- одинъ глотокъ вина;
Подмокшимъ хлѣбомъ странники питались...
Одни клочки отъ платья ихъ остались.
LXIII.
Ихъ было тридцать, въ страшной тѣснотѣ,
Они толпилось въ лодкѣ и дрожали.
Одни въ ней помѣщались стоя,-- тѣ
Всѣ синіе отъ холода лежали.
Но не затѣмъ, чтобъ отдыхъ находить...
Такъ привелось имъ въ ботѣ этомъ плыть
Подъ ревъ грозы. Крутился валъ за валомъ...
Лишь сводъ небесъ служилъ имъ покрываломъ.
LXIV.
Желанье жить -- жсизнь можетъ сохранять.
Ту истину врачи давно признали:
Тотъ страшный могъ недугъ переживать,
Кого любовь и дружба не терзали,
Кто испытаній тяжкихъ не знавалъ
И въ жизнь свою надежды не терялъ.
Отчаянье есть врагъ выздоровленья
И сокращаетъ жизнь и наслажденья.
LXV.
Имѣющій пожизненный доходъ
Живетъ, я слышалъ, дольше, чѣмъ другіе;
Иной безсмертенъ словно и живетъ,
Не зная гроба,-- право, есть такіе!--
И все ростутъ итоги ихъ долговъ...
Невольно вспоминаю здѣсь жидовъ.
Я имъ должалъ когда-то безразсудно --
Платить потомъ мнѣ было очень трудно.
LXVI.
И плывшимъ въ ботѣ жизнь была мила.
Чтобъ жизнь сберечь, они переносили
Всѣ бѣдствія, упорны, какъ скала,
Съ которой волны съ яростью скользили.
Морякъ живетъ въ опасностяхъ свой вѣкъ,
Съ тѣхъ поръ, какъ Ной, построивъ свой ковчегъ,
Въ немъ по волнамъ бунтующимъ слонялся...
(Престранный экипажъ тамъ помѣщался)...
LXVII.
Всѣ люди плотоядны и хотятъ
Имѣть обѣдъ -- разъ въ день, по крайней мѣрѣ,
И человѣкъ всегда добычѣ радъ,
Какъ дикій тигръ, акула, какъ всѣ звѣри.
Растительную пищу иногда,
Хоть мы жуемъ, но человѣкъ труда,
Работѣ долгой преданная масса,
Предпочитаетъ этимъ блюдамъ -- мясо.
LXVIII.
Такъ думали и наши моряки.
На третьи сутки волны присмирѣли;
Всѣ ожили, воскресли отъ тоски,
Пріятный трепетъ разлился въ ихъ тѣлѣ.
Укачены струями тихихъ водъ
Какъ черепахи спятъ они, но вотъ
Проснулись всѣ; то голоду пробудилъ ихъ --
Сдержать ихъ жадность было ужь не въ силахъ...
LXIX.
Послѣдствія понять не мудрено:
Они съ ожесточеньемъ истребляли
Весь свой запасъ -- и пищу и вино --
О будущемъ они не разсуждали.
Надежда ихъ была еще сильна,
Что принесетъ ихъ въ берегу волна,
Но объ одномъ веслѣ они забыли...
Надежды ихъ несбыточными были.
LXX.
Четвертый день -- а въ морѣ таже гладь,
Спитъ океанъ ребенкомъ безмятежнымъ,
Не хочетъ вѣтеръ рѣзвый заиграть,--
И небеса сверкаютъ блескомъ нѣжнымъ.
Съ однимъ весломъ что дѣлать? вотъ вопросъ,
А между тѣмъ ихъ голодъ росъ и росъ
И наконецъ Жуана песъ несчастный
Явился жертвой жадности ужасной.
LXXI.
Собачкою питалися два дня;
Хотя Жуанъ не ѣлъ ее сначала,
Привязанность родителя цѣня,
Но одержимый голодомъ шакала,
Отъ трапезы теперь не уходилъ
И лапку пса съ Педрильо раздѣлилъ;
Тотъ, проглотивъ ее неосторожно,
Просилъ еще прибавки, если можно.
LXXII.
Прошло семь дней, а вѣтра нѣтъ, какъ нѣтъ.
Подъ жгучимъ солнцемъ, трупами сидѣли
Пловцы,-- отъ пищи ихъ и самый слѣдъ
Давно исчезъ. Глаза огнемъ горѣли,
Ихъ видъ зловѣщей дикостью пугалъ
И, хоть никто ни слова не сказалъ,
Но страстью канибальскою сверкали
Ихъ волчьи взгляды... люди страшны стали.
LXXIII.
Одинъ шепнулъ другому что-то,-- тотъ
Съ товарищемъ тихонько пошептался.
Межъ ними ропотъ сдержанный ростетъ
И наконецъ зловѣщій звукъ раздался,
Всѣ поняли, что мысль теперь одна
Смутила ихъ, что эта мысль сильна,
И порѣшили жребій кинуть смѣло
И принести на жертву кровь и тѣло.
LXXIV.
Но передъ тѣмъ они между собой
Обрывки кожи, обуви раздѣлили
И, наконецъ, измучены борьбой,
Ужасный договоръ твой заключили.
Для жребія билеты найдены,--
О, Муза! здѣсь заплакать мы должны!--
Для тѣхъ билетовъ,-- вотъ такъ злодѣянье!--
Жуанъ лишенъ былъ Юліи посланья.
LXXV.
Билеты взяты,-- страшный мигъ насталъ.
Всѣ въ молчаливомъ ужасѣ стояли:
Въ нихъ даже голодъ дикій замолчалъ,
Которымъ всѣ они сейчасъ страдали.
Какъ Прометея коршунъ, онъ просилъ
Кровавой жертвы этой... Избранъ былъ
По жребію для злобы ненасытной
Наставникъ Донъ-Жуана беззащитный.
LXXVI.
Педрильо объ одномъ лишь умолялъ,
Чтобъ могъ онъ умереть кровопусканьемъ.
Исполнилъ медикъ все, что онъ желалъ:
Педрильо умеръ тихо съ упованьемъ...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Подставилъ шею, молча поднялъ руки
И умеръ безъ страданія и муки.
LXXVII.
Хирургъ за трудъ свой могъ быть награжденъ
Любымъ кускомъ отъ тѣла педагога,
Но былъ сильнѣе жаждой мучимъ онъ
И напился изъ вены крови много.
Педрильо былъ раздѣленъ по кускамъ;
Остатки въ море бросили и тамъ
Голодныя акулы ихъ ловили...
Пловцы свой голодъ тѣломъ утолили.
LXXVIII.
Учитель съѣденъ былъ. Два-три пловца,
Изъ всей толпы питаться имъ не стали.
И Донъ-Жуанъ до мяса мудреца
Не прикоснулся даже. Онъ едва ли
Рѣшился бъ утолить свой аппетитъ
Наставникомъ и другомъ (что за опытъ!)
Хотя бъ и смерть голодная грозила:
Жуана пища та не соблазнила.
LXXIX.
Онъ счастливъ быть, что трупъ тотъ не глодалъ,
Послѣдствіи ужасныя открылись:--
Кружокъ пловцовъ вдругъ сумасшедшимъ сталъ,
Проклятія ихъ въ воздухѣ носились.
Во всемъ цинизмѣ встала нагота --
Они крутились съ пѣною у рта,
Металися, зубами скрежетали
И съ воплями гіены умирали.
LXXX.
Смерть сократила путниковъ число,
Живущіе вкругъ памяти лишались,
Что, можетъ быть, на время ихъ спасло;
Иные же несчастные сбирались
Еще другую жертву выбрать вновь
И пожирать собрата плоть и кровь --
И жадности послѣдствіе ни мало
Безумцевъ одичавшихъ не пугало.
LХХХІ.
Подшкиперъ жирный прежде всѣхъ привлекъ
Ихъ жадный взоръ, но озираясь смѣло.
Онъ по одной причинѣ храбро могъ
Отъ челюстей сберечь свой жиръ и тѣло.
Причина та: съ испанскихъ береговъ
Уѣхалъ онъ и былъ не такъ... здоровъ.
Одна испанка... не скажу, что было...
Но моряка отъ смерти сохранила.
LXXXII.
Остатки отъ Педрильо берегли.
Одни до нихъ дотронуться не смѣли,
Иные же себя сдержать могли
И понемногу мясо это ѣли.
Одинъ Жуанъ межъ ними устояхъ:
Жевалъ камышъ или свинецъ сосалъ.
Когда жь трехъ птицъ морскихъ они поймали,
То трупъ кровавый больше не терзали.
LXXXIII.
Кого Педрило участь поразитъ,
Тотъ Угодино здѣсь припомнить можетъ.
Какъ онъ надъ черепомъ врага сидитъ
И этотъ черепъ съ жадностію гложетъ (*).
Когда въ аду врага мы можемъ съѣсть,
То на морѣ еще возможность есть
Позавтракать товарищемъ дорожнымъ:
Голодному все кажемся возможнымъ.
(*) Данте въ своемъ "Inferno" (canto XXX, v. 60) заставляетъ Уголино разсказывать исторію своего голода, по окончаніи которой онъ принимается съ ожесточеніемъ глодать голову своего врага.
LXXXIV.
Въ ту ночь съ небесъ обильный дождь упалъ
И съ жадностью пловцы его глотали.
Лишь тотъ водѣ хорошей цѣну зналъ,
Кто плавалъ въ морѣ. Если вы бывали
Среди пустынь безбрежныхъ, гдѣ вода
Нужна, какъ жизнь, какъ воздухъ,-- лишь тогда
Живительный напитокъ вы цѣнили
И за него судьбу благодарили.
LXXXV.
Отрадный дождь лился, какъ изъ ведра,
Но жажду имъ они не утоляли
Кусокъ холста помогъ имъ, и тогда
Они его какъ губку напитали
И выжимали послѣ этотъ сокъ.
Хотя послѣдній каменьщикъ не могъ
Доволенъ бытъ питьемъ такимъ съ избыткомъ,
Пловцы же наслаждались тѣмъ напиткомъ.
LXXXVI.
Полопались сухія губы ихъ
И нектаромъ вода имъ представлялась,
И языки распухшіе у нихъ
Всѣ были очень черны: такъ писалось
О богачѣ, который въ адъ попалъ
И нищаго съ слезами умолялъ,
Чтобы языкъ запекшійся и черный
Онъ освѣжилъ водою благотворной.
LXXXVII.
Въ той группѣ находились два отца
И съ каждымъ -- сынъ. Въ одномъ кипѣла сила?
Но дождался онъ смертнаго конца
И умеръ вдругъ. Отецъ взглянулъ уныло
И прошепталъ надъ сыномъ дорогимъ:
"Да будетъ воля Божія надъ нимъ!"
Потомъ смотрѣлъ, слезой не выдавъ горя,
Какъ сына трупъ исчезъ въ глубокомъ морѣ.
LXXXVIII.
Другой же мальчикъ былъ и слабъ и худъ,
Съ прекрасными и нѣжными щеками;
Несчастіе тяжелое и трудъ
Дѣлилъ онъ терпѣливо съ моряками.
Улыбкою печальною лица
Желалъ, порой, утѣшить онъ отца,
Въ которомъ замѣчалъ весь ужавъ муки
Съ предчувствіемъ грозящей имъ разлуки.
LXXXIX.
Надъ мальчикомъ стоялъ его отецъ,
Съ его лица не отводилъ онъ взгляда,
Стирая пѣну съ губъ. Вотъ, наконецъ.
Желанный дождь явился, какъ отрада,
И мальчика стеклянный взоръ опять
Сталъ оживляться больше и блистать.
Но дождевыя капли упадали
Не во время и силъ не возвращали.
XC.
Онъ умеръ тоже. Долго милый трупъ
Держалъ отецъ и все смотрѣлъ на сына,
Когда же по изгибу мертвыхъ губъ
Онъ понялъ все, то тяжкая кручина
Тогда легла на сердце старика.
Онъ все глядѣлъ на мертваго, пока
Тотъ не изчезъ въ волнахъ, и рухнулъ разомъ,
Какъ будто съ нимъ терялъ онъ жизнь и разумъ.
XCI.
Но вотъ на небѣ радуга взошла,
Раскинувшись надъ синими волнами,
И яркимъ свѣтомъ воздухъ залила...
Въ той золотой и полукруглой рамѣ
Все было тамъ и ясно и тепло,
И очертанье радуги тепко
По небесамъ... дуга перерывалась
И, наконецъ, совсѣмъ изъ глазъ тѣрялась.
XCII.
Мѣнялась ты, небесъ Хамелеонъ!
Воздушное дитя паровъ и свѣта,
Ты, пурпуромъ обвитое съ пеленъ
И въ золотѣ рожденное въ часъ лѣта,
Блестящее, какъ солнечный разсвѣтъ,
Ты всѣ цвѣта въ одинъ сливаешь цвѣтъ,
Какъ глазъ подбитый въ очень жаркомъ спорѣ
(Вѣдь маска на всегда есть на боксерѣ)
XCIII.
Хорошимъ знакомъ радуга была
И моряки надѣялись заранѣ.
Намъ древность тотъ обычай сберегла:
Такъ думали и греки и римляне.
Надежда возбуждаетъ бодрость въ насъ,
Пловцы же въ ней нуждались въ этотъ часъ
И радуга -- калейдоскопъ небесный --
Явилась къ нимъ надеждою чудесной.
XCIV.
Замѣтили они, что въ тотъ же часъ
Надъ ними птица бѣлая летала,
Похожая на голубя: не разъ
Сѣсть прямо въ лодку къ нимъ она желала,
Хоть видѣла, что тамъ сидитъ народъ,--
Она -- то взадъ носилась, то впередъ
До самой ночи поздней: птицу эту
Всѣ приняли за добрую примѣту.
XCV.
Но все же птица сдѣлала умно,
Что въ лодку къ нимъ спуститься не рѣшилась:
Та лодка -- не церковное окно,
Гдѣ прежде, можетъ быть, она гнѣздилась...
Нѣтъ, еслибъ даже птица та была --
Хоть голубь изъ ковчега,-- то бъ жила
Она не долго: голубь съ вѣткой мира
Тотчасъ бы сталъ обѣдомъ пассажира.
XCVI.
Подъ вечеръ сталъ сильнѣе вѣтеръ дуть,
На небѣ темномъ звѣзды заблистали
И лодка продолжала снова путь.
Но всѣ пловцы теперь такъ слабы стали,
Что ничего понять ужъ не могли.
То чудились имъ берега земли,
То выстрѣлы изъ пушекъ раздавались,--
То будто волны въ скалы ударялись.
XCVII.
Настало утро; вѣтеръ стихъ опять.
Вкругъ закричалъ одинъ изъ нихъ и клялся,
Что видитъ землю, можетъ различать,
Какъ дальній берегъ солнцамъ освѣщался.
Они глядятъ, разкрывъ глаза, впередъ,
Ужель опять обманъ? Но ближе -- вотъ
Предъ ними точно берегъ открывался,
И все яснѣй, яснѣе рисовался.
XCVIII.
У многихъ видны слезы на глазахъ,
Иные съ помѣшательствомъ смотрѣли,
Надежду въ нихъ смѣнялъ невольный страхъ:
Они какъ будто разомъ отупѣли.
Иные же молились. Трехъ нашли
Уснувшими, но только не могли
Ихъ разбудить... Напрасно! Межъ пловцами
Она давно ужъ стали мертвецами.
XCIX.
Предъ этимъ за день странники въ водѣ
Большую черепаху вдругъ поймали
И ею сутки цѣлые въ нуждѣ
Невыносимый голодъ утоляли.
Та пища ихъ отъ гибели спасла
И новыя надежды принесла.
Всѣ думали, оправившись отъ страха,
Что послана судьбой та черепаха.
C.
Они неслись къ скалистымъ берегамъ,
Все выше, выше скалы вырастали,
Чѣмъ ближе приближались къ нимъ, но тамъ
Край незнакомый люди увидали.
Никто изъ нихъ тогда не понималъ,
Куда принесъ ихъ прихотливый валъ:
То думали, что Этну увидали,
То Кипръ, Родосъ, но правды не узнали.
CI.
Межь тѣмъ къ землѣ теченье ихъ несло:
Харонъ съ тѣнями въ лодкѣ плылъ, казалось.
Надъ ними смерти вѣяло крыло --
Ужь въ лодкѣ только четверо осталось
И трое мертвыхъ; бросить ихъ въ потокъ
По слабости никто теперь не могъ,
Хоть двѣ акулы сзади ихъ играли
И пѣною ихъ лица орошали.
CII.
Отчаяніе, холодъ, жажда, зной
Такъ изсушили ихъ и истерзали,
Что даже очи матери родной
Между пловцамъ сына не узнали.
Сгарая днемъ и замерзая въ ночь,
Не всѣ могли мракъ смерти превозмочь;
Водой морской себя они поили;
И муки ихъ еще страшнѣе были.
CIII.
И вотъ -- земля!... Былъ восхищенъ ихъ взглядъ
Роскошнымъ лѣсомъ, сочными вѣтвями,
Съ которыхъ словно вѣялъ ароматъ...
Имъ, видѣвшимъ такъ долго предъ глазами
Лишь только знойный, жгучій неба сводъ
И яркій блескъ необозримыхъ водъ
Соленой, грозной, мертвенной пучины.
Прекрасными казалась тѣ картины...
CIV.
Былъ берегъ дикъ. О скалы бьется валъ,
Но въ радости, пловцы какъ помѣшались,
Ихъ не страшилъ видъ грозныхъ этихъ скалъ:
Они на встрѣчу къ нимъ теперь помчались.
Хоть видѣнъ рифъ среди кипящихъ водъ,
Но на него летитъ несчастный ботъ
И -- въ дребезги разбился онъ у цѣли:
Отъ лодки только щепки полетѣли.
CV.
Но Донъ-Жуанъ отличнымъ былъ пловцомъ,
Какихъ едва ли много въ этомъ мірѣ,
И жъ плаваньи служить могъ образцомъ,
Наученный тому жъ Гвадалквивирѣ,
Онъ плавалъ хорошо и, можетъ быта,
Могъ Геллеспонтъ широкій переплыть,
Какъ нѣкогда (тутъ скромность для чего же?)
Чрезъ Геллеспонтъ переплывалъ я тоже...
CVI.
И такъ, онъ плылъ измученный, больной.
Съ послѣдними усильями собрался,
До крутизны высокой и прямой
Онъ до ночи доплыть еще старался.
Была еще опасность -- отъ акулъ:
Одинъ пловецъ отъ нихъ ужь утонулъ,
Другіе плавать вовсе не умѣли,--
И лишь Жуанъ достигъ желанной цѣли.
CVII.
Но все-таки онъ былъ весломъ спасенъ,
Которое до берега домчалось
Въ тотъ самый мигъ, когда, слабѣя, онъ
Терялъ сознанье. Къ счастію, попалось
Тогда весло,-- рукой въ него вцѣпясь,
Онъ вновь доплылъ средь бурныхъ волнъ крутясь,
И наконецъ измученнымъ, усталымъ,
На берега былъ выброшенъ онъ валомъ.
CVIII.
Едва дыша, ногтями рукъ своихъ
Впился онъ въ въ землю, полный опасенья,
Чтобъ вновь напоръ свирѣпыхъ волнъ морскихъ
Не утащилъ его въ свое теченье.
Такъ безъ движенья долго онъ лежалъ
Передъ пещерою и ощущалъ
На столько жизнь, чтобъ чувствовать страданья
И впереди не видѣть упованья.
CIX.
Съ усиліемъ болѣзненнымъ онъ всталъ,
Но рухнулъ вновь: безсильны были ноги;
Онъ спутниковъ искать глазами сталъ,
Съ которыми дѣлилъ свои тревоги:
Одинъ изъ нихъ былъ брошенъ на уступъ,
Но не живой: то былъ холодный трупъ,
Два дня назадъ прошло, какъ онъ скончался,
И вотъ теперь до берега домчался.
CX.
Жуанъ смотрѣлъ. Кружилась голова,
Онъ вновь упалъ, въ глазахъ все помутилось,
Его дыханье слышалось едва
И вкругъ весла рука его обвилась.
Какъ лилія поблекшая межъ скалъ,
Болѣзненно-прекрасный онъ лежалъ...
Какъ хороши и стройны формы эти!...
Не много есть подобныхъ имъ на свѣтѣ...
CXI.
Жуанъ не зналъ, какъ долго длился сонъ,
Сознаніе и память въ немъ дремали.
Не сознавалъ все это время онъ,
Какъ дни и ночи мимо пролетали.
Но обморокъ глубокій миновалъ,
И Донъ-Жуанъ лишь смутно понималъ,
Что въ немъ воскресли жизненные силы,
Что устоялъ онъ у дверей могилы.
CXII.
Онъ открывалъ глаза и закрывалъ:
Еще сомнѣнье сильно говорило,
Ему казалось -- въ лодкѣ онъ лежалъ
И вновь тоска тогда его давила,
И звалъ онъ смерть на помощь, но потомъ
Сталъ озираться медленно кругомъ --
Глядитъ и видитъ, словно очарованъ,
Прекрасной, юной дѣвушки лицо онъ.
CXIII.
Она надъ нимъ склонялася слегка
И словно въ жизнь вернуться умоляла;
Его ласкала нѣжная рука
И отъ зловѣщей смерти отвлекала.
Она его старалась разбудить
И ласками вновь къ жизни возвратить,
Его виски водой она мочила
И -- слабый вздохъ Жуана уловила,
CXIV.
Потомъ къ губамъ лекарство поднесла
И тѣло обнаженное прикрыла
И голову его приподняла:
Ея щека подушкой послужила.
Тихонько выжавъ воду изъ волосъ,
Съ волненіемъ и взоромъ, полнымъ слезъ,
Слѣдила за движеньями больного
И вздохами красавца молодого.
CXV.
Съ прислужницей, которая была
И старшихъ лѣтъ и менѣе красива,
Она въ пещеру тихо отнесла
Жуана соннаго,-- въ пещерѣ живо
Спѣшили развести огонь они.
Когда въ пещерѣ вспыхнули огни,
Та дѣвушка явилась въ тьмѣ глубокой
Красавицей прекрасной и высокой.
CXVI.
На лбу ея повѣшенъ рядъ монетъ,
Среди волосъ ихъ золото сверкало.
Тѣ кудри сзади падали (ихъ цвѣтъ --
Каштановымъ казался), доставала
Ея коса почти до самыхъ пятъ...
Глаза такъ повелительно глядятъ.
Своей осанкой гордой и пріятной
Она вполнѣ являлась дамой знатной.
CXVII.
Ея глаза, какъ смерть сама черны,
И длинныя рѣсницы черны были;
Рѣсницы тѣ казались такъ длинны,
Что бахрамой для чудныхъ глазъ служили,
И изъ подъ нихъ она глазами жгла,
Которые сверкали, какъ стрѣла
Иль какъ змѣя, которая проснулась
И, показавши жало, развернулась.
CXVIII.
Чело ея сіяло бѣлизной,
Румянцемъ щеки нѣжныя играли.
А губка верхняя? О ней
Такъ долго бы всѣ юноши мечтали!...
Предъ женщиной подобной, наконецъ,
Скульпторъ схватиться долженъ за рѣзецъ,
Но я въ скульпторовъ вѣрю очень мало
И въ прелесть ихъ земнаго идеала.
СХІХ.
Я говорю по опыту: я зналъ
Ирландскую красавицу когда-то.
Хотя рѣзецъ ее изображалъ,
Но все, что въ красотѣ той было свято,
То мраморъ передать собой не могъ...
И такъ, пройдетъ годовъ условный срокъ,
Появятся морщины на лицѣ томъ
И красота забудется всѣмъ свѣтомъ.
СХХ.
Въ той незнакомкѣ таже красота.
Нѣтъ строгости испанской въ платьѣ дамы:
Во всемъ нарядѣ яркіе цвѣта.
Испанки же въ обычаѣ упрямы --
Костюмъ ихъ простъ, въ немъ нѣтъ живыхъ цвѣтовъ,
Но видя ихъ въ мантильѣ, я готовъ
Сказать одно, что всѣ онѣ колдуньи
И въ то же время рѣзвыя шалуньи.
СХХІ,
На незнакомкѣ пышный былъ нарядъ,
Вкругъ ткани разноцвѣтныя спадали,
И въ локонахъ, отброшенныхъ назадъ,
Каменья драгоцѣнные сверкали;
Весь въ золотѣ кушакъ ея блисталъ,
И кружевной вуаль съ нея спадалъ.
Но главное, что неприлично было:
Она въ туфляхъ босыя ножки скрыла.
CXXII.
Нарядъ другой былъ больше простъ. Она
Блестящихъ украшеній не имѣла.
Одежда этой женщины скромна:
Лишь серебро въ кудряхъ ея бѣлѣло.
Вуаль ея грубѣе,-- самый видъ
Свободою величья не дивитъ.
Не такъ длинна коса ея густая,
Ея осанка болѣе простая.
СХХІІІ.
Тѣ женщины Жуану принесли
Одежду и питье и окружили
Заботами... Ахъ, женщины земли
Въ заботахъ тѣхъ всегда прекрасны были!...
Онѣ сварили страннику бульонъ.
Хотя изъ пѣсенъ всюду изгнанъ онъ,
Но со временъ Гомера это блюдо
Для всѣхъ людей едва-ль казалось худо.
СХXIV.
Кто эти дамы? Тотчасъ объясню,
Чтобъ за принцессъ вы ихъ не принимали,
Какъ всѣ поэты, ставить западню
Я не люблю: всѣ тайны скучны стали.
И такъ скажу я, правдой дорожа,
Тѣ незнакомки были: госпожа
Съ своей служанкой. Можетъ быть, и странно,
Ея отецъ жилъ въ морѣ постоянно.
CXXV.
Онъ рыбакомъ когда-то прежде былъ,
Да и теперь отчасти имъ остался,
По промысломъ инымъ при этомъ жилъ.
Хотя скрывать отъ всѣхъ его старался,
Контрабандистъ и нѣсколько пиратъ.
Сталъ наконецъ довольно онъ богатъ,
Имѣлъ піастровъ груды. Деньги эти
Пріобрѣталъ не чисто онъ на свѣтѣ.
СХXVI.
Онъ былъ рыбакъ, ловящій... корабли.
За ними онъ на ловлю отправлялся
Ему сопротивляться не могли:
Онъ для купцовъ вездѣ грозой являлся.
Богатый грузъ пиратъ конфисковалъ,
Невольниковъ на рынкѣ продавалъ
И, кончивши съ успѣхомъ въ морѣ ловлю,
Велъ въ Турціи богатую торговлю.
СХXVII.
Онъ грекомъ былъ. На островѣ своемъ
(На островѣ все дикостью пугало)
Построилъ онъ себѣ прекрасный домъ,
Гдѣ старика удобство окружало.
Онъ кровь людей не разъ, бытъ можетъ, лилъ,
Могу сказать -- старикъ ужасный былъ,
Но въ домикѣ ужаснаго пирата
Все было и роскошно, и богато,
CXXVIII.
Имѣлъ онъ дочь, дочь эта -- Гайде. Ей
Соперницъ по богатству было мало,
Но красотой плѣнительной своей
Скорѣе всѣхъ богатствъ она плѣняла.
Какъ южное растеніе, она
Росла, заботъ и горя лишена.
Хоть женихи руки ея искали,
Но чувства Гаіде все еще дремали.
СХХІХ.
Такъ вечеромъ, на берегу у скалъ,
Она нашла Жуана,-- безъ движенья,
Безжизненный онъ на землѣ лежалъ.
Онъ былъ почти что нагъ и, безъ сомнѣнья,
Обидѣться она была не прочь;
Но вѣдь нельзя жъ больному не помочь?
Притомъ же Гайде быстро разглядѣла
И кожи бѣлизну, и нѣжность тѣла.
СХХХ.
Но въ домъ она Жуана не несетъ.
Тамъ для него такое же спасенье,
Какъ для мышей, которыхъ видитъ котъ.
Ея отецъ не знаетъ снисхожденья.
Онъ, какъ арабъ, чтить гостя не готовъ,
И если пуститъ странника подъ кровъ,
То, излечивъ недуги осторожно,
Продастъ его въ неволю, если можно.
CXXXI.
И такъ, она за лучшее сочла
(Такой совѣтъ служанка предложила),
Чтобъ избѣжать несчастія и зла,
Стеречь въ пещерѣ гостя. Полно было
Ихъ сожалѣніе, когда раскрылъ
Жуанъ глаза... Одинъ мудрецъ рѣшилъ,
Что сожалѣнье, нѣжная забота
Намъ часто отворяютъ въ рай ворота.
CXXXII.
Онѣ огонь тотчасъ же развели,
Двѣ-три доски разбитыхъ отыскались
И на костеръ разложенный пошли.
Отъ ветхости тѣ доски разсыпались
И мачты, догнивавшіе въ пыли,
Похожи стали тамъ на костыли.
Но къ счастію, обломковъ много было
И для костра съ избыткомъ ихъ хватило.
CXXXIII.
Жуанъ уснулъ на дорогихъ мѣхахъ,
Красавица сняла соболью шубку
И, чтобъ теплѣй уснулъ онъ, въ торопяхъ
Свернула въ одѣяло даже юбку.
И вотъ онѣ сбираться стали въ путь,
Чтобъ утромъ вновь въ пещеру заглянуть,
Чтобъ принести въ случайное жилище
Для завтрака Жуана разной пищи.
CXXXIV.
И такъ, его оставили онѣ.
Въ мертвецкій сонъ онъ тотчасъ погрузился,
Но передъ нимъ въ его покойномъ снѣ
Несчастій прежнихъ образъ не явился,
Хоть иногда несчастья прежнихъ дней
Проходятъ въ снахъ, какъ мрачный рядъ тѣней:
Мы въ страхѣ просыпаемся отъ грезы
И по щекамъ бѣгутъ ручьями слезы.
CXXXV.
Жуанъ безъ сновидѣній крѣпко спалъ,
Но Гайде обернулась на мгновенье:
Казалось ей, что онъ ее позвалъ
И сдѣлалъ вдругъ какое-то движенье.
Казалось ей (вѣдь сердце часто лжетъ,
Какъ и языкъ), что онъ, раскрывъ свой ротъ,
Въ просонкахъ имя Гайде повторяетъ,
Хоть имя это вовсе онъ не знаетъ.
СХХXVI.
Задумавшись, пошла она въ свой домъ
И обо всемъ молчать просила Зою.
Но нужно ль ей напоминать о томъ?
Она была постарше, а, порою,
Два года въ жизни женщины иной
Есть -- цѣлый вѣкъ. Для Зои молодой
Не даромъ пробѣжали эти годы
Въ великой школѣ матери природы.
СХХXVII.
День разсвѣталъ, но все еще не могъ
Жуанъ проснуться. Грезамъ не мѣшаетъ
Вблизи его журчащій ручеекъ,
Его покой лучъ солнца не смущаетъ,
И могъ онъ спать въ беззвучной тишинѣ...
Дѣйствительно, нуждался онъ во снѣ:
По книгѣ дѣда (*) долго помнить стану
Страданія, извѣстныя Жуану.
(*) Отчетъ объ экспедиціи вокругъ свѣта, предпринятой почтеннымъ Джономъ Байрономъ, командоромъ въ 1740 году. Изданъ въ Лондонѣ въ 1768 году.
СХХXVIIІ.
Но Гайде спитъ тревожно. Иногда
Она металась въ снахъ своихъ ужасныхъ.
Ей грезились разбитыя суда
И трупы многихъ юношей прекрасныхъ.
Она отъ сна служанку подняла,
Невольниковъ въ покой свой созвала
И всѣ они никакъ не понимали,
Что женскіе капризы выражали.
СХХХІХ.
Чтобъ встать отъ сна у Гайде былъ предлогъ:
Она восходы солнца полюбила.
И точно, всѣхъ плѣнилъ бы насъ востокъ,
Когда восходитъ яркое свѣтило,
Когда туманъ скользитъ едва-едва
И небеса снимаютъ, какъ вдова,
Ночной свой трауръ и въ лучахъ денницы
Щебечутъ и поютъ повсюду птицы.
CXL.
Я самъ люблю такъ солнечный восходъ
И, хоть врачи всегда за то бранятся,
Недавно ночь не спалъ я на пролетъ,
Чтобъ солнечнымъ восходомъ любоваться.
И такъ, спѣшу теперь предостеречь:
Кто хочетъ жизнь и кошелекъ сберечь
И страстію глубокой насладиться,
Пусть вмѣстѣ съ пѣтухами спать ложится.
CXLI.
И Гайде рано день свой начала.
Ея лицо прекрасное пылало.
Кровь къ головѣ мгновенно прилила
И на щекахъ румянцемъ заиграла.
Такъ иногда стремительный потокъ
Скалу пробить теченіемъ не могъ,
Преградою гранитною смирялся
И озеромъ широкимъ разливался.
CXLII.
Внизъ со скалы красавица идетъ,
Ея нога скользитъ по камнямъ скоро;
Привѣтъ любви ей солнце съ неба шлетъ
И съ ней въ уста цалуется Аврора.
Ошибку эту можемъ мы понять:
Какъ двухъ сестеръ, ихъ можно обожать,
А дѣва горъ вдвойнѣ еще прелестна:
Богиня хороша, но... безтѣлесна...
CXLIII.
Въ пещеру Гайде входитъ. Тихо спитъ
Прекрасный гость. Она къ нему подкралась
И съ трепетомъ за сномъ его слѣдитъ.
(Сонъ всякій страшенъ). Гайде постаралась
Еще теплѣе странника прикрыть
И отъ дыханья вѣтра охранить.
Потомъ она, безмолвна какъ могила,
Надъ нимъ склонясь, дыханье затаила.
CXLIV.
Какъ херувимъ, стоитъ надъ нимъ она
И охраняетъ ложе чужеземца.
И спитъ Жуанъ, и чисты грезы сна,
Какъ грезы задремавшаго младенца;
Межъ тѣмъ и завтракъ Зоя принесла
(Та парочка нуждаться въ немъ могла),
И берегла она по той причинѣ
Запасную провизію въ корзинѣ.
CXLV.
Безъ пищи жить никто еще не могъ,--
Благоразумно Зоя разсуждала
И, чуждая любовныхъ всѣхъ тревогъ,
Отъ утренняго холода дрожала,
Потомъ готовить завтракъ начала:
Она съ собой въ пещеру принесла
Хлѣбъ, кофе, фрукты, рыбу, медъ, все это
Являлось выраженіемъ привѣта.
CXLVI.
Готово все и Зоя въ этотъ часъ
Уже будить Жуана подходила,
Но Гайде взглядъ ей выразилъ отказъ,
И дѣва пальчикъ къ губкамъ приложила.
Когда же завтракъ сдѣланный простылъ,
То приготовленъ новый завтракъ былъ.
А сонъ Жуана все не прерывался
И вѣчностью обѣимъ имъ казался.
CXLVII.
Онъ все еще на мягкомъ ложѣ спалъ,
Его лицо румянецъ озаряетъ.
Такъ иногда вершинамъ дальнихъ скалъ
Послѣдній свѣтъ денница посылаетъ.
Страданіемъ черты его полны,
Въ его кудряхъ -- слѣды морской волны,
Морскою пѣной спереди и сзади
Еще сверкали шелковыя пряди.
CXLVIII.
Она надъ нимъ склонилась. Онъ лежитъ,
Какъ вѣтеркомъ нетронутая ива,
Какъ океанъ, когда гроза молчитъ
И онъ струится тихо и лѣниво.
Онъ былъ хорошъ, какъ роза межь цвѣтовъ,
Какъ юный лебедь,-- словомъ, я готовъ
Назвать его вполнѣ красивымъ малымъ,
Хоть былъ теперь онъ желтымъ и усталымъ.
CXLIX.
Проснулся онъ и вновь бы могъ заснуть,
По дивное лицо предъ нимъ мелькнуло,
И вновь ему хотѣлося взглянуть:
Ужель его лишь грёза обманула?..
Прекрасныхъ лицъ Жуанъ не забывалъ,
И даже если въ храмѣ онъ стоялъ,
То оставлялъ другія всѣ иконы
Для образа божественной Мадонны.
CL.
Онъ на локтяхъ тогда приподнялся,
Смотря на дѣву. Гайде растерялась,
Въ ея лицѣ румянецъ разлился
И съ нимъ заговорить она старалась,
И прошептала страннику въ тотъ мигъ
(То былъ новѣйшій греческій языкъ),
Что говорить не долженъ онъ ни слова,
И предложила пищу для больнаго.
CLI.
По гречески Жуанъ не понималъ,
Но эта рѣчь такъ нѣжно прозвучала"
Какъ щебетанье птички. Онъ внималъ
Той музыкѣ, которая ласкала
И нѣжила и кротко такъ лилась.
Такіе звуки слезы будятъ въ насъ,
И плачемъ мы, причины слезъ не зная,
Тѣ звуки только сердцемъ понимая.
CLII.
Онъ вкругъ глядѣлъ, какъ будто пробужденъ
Былъ звуками незримаго органа.
Такъ иногда обманываетъ сонъ,
Пока насъ не разбудитъ отъ обмана
Слуга, стучащій въ дверь... Ахъ, этотъ звукъ
Мнѣ былъ невыносимѣе всѣхъ мукъ.
Сонъ утренній люблю я... Въ ночи наши
И женщины, и звѣзды вдвое краше.
CLIII.
Жуанъ очнулся. Сильный аппетитъ
Героя скоро вызвалъ изъ забвенья,
Притомъ же яствъ готовыхъ милый видъ
Раздразнивалъ въ немъ голодъ, безъ сомнѣнья,
А также свѣтъ отъ яркаго костра
Пріятно грѣлъ его... Пришла пора --
Жуанъ о пищѣ думать начинаетъ:
Особенно бифстексъ его плѣняетъ.
CLIV.
Но мясо очень рѣдко было тамъ,
Хоть козы въ тѣхъ мѣстахъ и попадались,
Но въ праздники одни по островамъ
Тѣмъ рѣдкимъ мясомъ жители питались...
На островахъ пустынно какъ въ глуши,
Лишь кое-гдѣ мелькаютъ шалаши --
Но островъ тотъ, гдѣ Донъ-Жуанъ нашъ спрятанъ --
Былъ не таковъ: обиленъ и богатъ онъ.
CLV.
Я говорилъ о мясѣ, мнѣ межь тѣмъ
О Минотаврѣ басня представлялась
(Которая гнѣвитъ иныхъ: зачѣмъ
Въ ней дама вдругъ въ корову обращалась?)
И въ этой баснѣ смыслъ глубокій былъ:
Тебя я, Пазифая, полюбилъ --
Ученика скотовъ ты поощряла,
И этимъ въ людяхъ храбрость возбуждала.
CLVI.
А англичане? Мясо -- пища ихъ,--
(О пивѣ говорить я здѣсь не стану,
И росказни о жидкостяхъ другихъ,
Пожалуй, и нейдутъ совсѣмъ къ роману).
Притомъ, война -- британцу дорога.
Итакъ, по смыслу басня та строга.
По милости ея, равно достойны
Вниманія, какъ мясо, такъ и войны.
CLVII.
Воротимся къ Жуану. Донъ-Жуанъ
При видѣ пищи сочной наслаждался
И отъ восторга сдѣлался вдругъ пьянъ:
Такъ долго онъ сырьемъ однимъ питался.
Дремавшій голодъ въ немъ заговорилъ,
Онъ мысленно судьбу благодарилъ
И начали работать быстро скулы,
Какъ у кита иль у морской акулы.
CLVIII.
Онъ ѣлъ ужасно. Гайде, словно мать,
Ему въ занятьи этомъ не мѣшала,
Но Зоя начала припоминать
(Она вѣдь книжекъ разныхъ не читала!),
Что ѣсть голоднымъ много не даютъ
И что они отъ пищи лишней мрутъ,
Что нужно ихъ кормить какъ только можно
Умѣренно и очень осторожно.
CLIX.
И тутъ она рѣшилась заявить,
Не столько словомъ, сколько дѣломъ самымъ,
Что онъ свой завтракъ долженъ прекратить
И съ аппетитомъ справиться упрямымъ.
И чтобы смерть къ Жуану не пришла,
Она сама тарелку отняла.
"Онъ столько съѣлъ -- она сказать хотѣла --
Что лошадь оттого бы заболѣла".
CLX.
Потомъ,-- онъ былъ еще до этихъ поръ
Почти что нагъ,-- лохмотья всѣ сложили
И бросили ихъ въ пламя на костеръ,
А Донъ-Жуана туркомъ нарядили.
За турка бы его признали мы:
Лишь не былона головѣ чалмы.
Ему надѣть шальвары предлагали
И въ новую рубашку одѣвали.
CLXI.
И Гайде говорить съ нимъ начала.
Хотя Жуанъ не понималъ ни слова,
Но юная гречанка не могла
Рѣчь перервать,-- она была готова
Предъ нимъ до безконечности болтать:
Жуанъ ее не думалъ прерывать...
Ужь очень поздно Гайде догадалась,
Что болтовня ея не понималась.
CLXII.
И тутъ она, чтобъ замѣнить языкъ,
Къ улыбкѣ, къ разнымъ жестамъ прибѣгала:
Въ его лицѣ восторженномъ въ тотъ мигъ
Отвѣтъ краснорѣчивый прочитала.
Черты лица Жуана -- говорятъ
И много думъ высказываетъ взглядъ.
Жуана взоры ярко такъ блистали,
Что звуки словъ вполнѣ ей замѣняли.
CLXIII.
Посредствомъ пантомимъ они могли
Между собой затѣять разговоры,
Но болѣе всего тутъ помогли
Обоимъ имъ ихъ собственные взоры:
Какъ астрономъ читалъ небесъ языкъ
Лишь по звѣздамъ, а не изъ скучныхъ книгъ
Такъ глазки Гайде азбукой служили
И поняты Жуаномъ скоро были.
CLXIV.
Пріятно иностраннымъ языкамъ
По взглядамъ милыхъ женщинъ обучаться,-
Я говорю про молодыхъ лишь дамъ,--
По опыту могу я въ томъ ручаться.
Онѣ смѣются, видя неуспѣхъ,
И при успѣхахъ тотъ же слышенъ смѣхъ,
А далѣе и поцалуй родится...
По тѣмъ урокамъ могъ я научиться...
CLXV.
Пять словъ испанскихъ, греческихъ понять.
По итальянски вовсе я не знаю,
По англійски могу съ трудомъ болтать:
Я тотъ языкъ по Блеру изучаю,
По Тиллотсону также; ихъ языкъ
Есть образецъ религіозныхъ книгъ.
Поэтовъ же я просто ненавижу
И пользы въ чтеньи ихъ совсѣмъ не вижу.
CLXVI.
О дамахъ же молчу совсѣмъ. Я самъ
Рожденъ, какъ говорится, въ "высшемъ свѣтѣ",
Гдѣ я любилъ когда-то многихъ дамъ
И испыталъ страстишекъ разныхъ сѣти,
Но я забылъ и ихъ, и модныхъ львовъ,
И въ память ихъ сберегъ лишь пару словъ:
Враги, друзья и женщины! Межь нами
Все кончено: вы стали только снами...
CLXVII.
Межь тѣмъ Жуанъ заучивалъ слова,
Ихъ повторять ему теперь пріятно...
Исторія любви намъ не нова,
Для всѣхъ сердецъ она равно понятна.
Всемірна, какъ блескъ солнца въ небѣ... Онъ,
Какъ многіе-бъ изъ насъ, ужь былъ влюбленъ,
Она сама въ долгу не оставалась --
Что сплошь да рядомъ по свѣту случалось.
CLXVIII.
Съ разсвѣтомъ дня (Жуанъ любилъ поспать,
А Гайде поднималась очень рано)
Она въ пещеру стала прибѣгать
И, наклонившись къ ложу Донъ-Жуана,
Ласкала локонъ спящаго рукой,
Не прерывая сна его покой,
Едва дыша надъ милыми устами:
Такъ дышетъ южный вѣтеръ надъ цвѣтами.
CLXIX.
И съ каждымъ днемъ Жуанъ бодрѣй смотрѣлъ
Его здоровье быстро поправлялось.
Замѣчу здѣсь: для всѣхъ любовныхъ дѣлъ
Здоровье сильной помощью являлось.
Здоровье и бездѣлье -- для страстей
Есть масло или порохъ межь людей,
И безъ уроковъ Бахуса, Цереры
Не такъ сильна была бы власть Венеры.
CLXX.
Пока Венера сердце шевелитъ
(Любовь безъ сердца дѣйствуетъ несмѣло),
Церера возбуждаетъ аппетитъ,--
Любовь должна питаться, какъ и тѣло,--
А Бахусъ наливаетъ намъ вина,
Зоветъ на пиръ, гдѣ ѣсть любовь должна...
Кто яства сверху людямъ посылаетъ --
Нептунъ иль Панъ -- еще никто не знаетъ.
CLXXI.
Жуанъ, проснувшись, завтракъ находилъ
И -- дивные глаза островитянки,
Которыхъ блескъ насъ сжегъ бы и смутилъ.
Притомъ еще глаза ея служанки...
Но я писалъ объ этомъ, и опять,
Пожалуй, скучно будетъ повторять...
Итакъ, Жуанъ въ морскихъ волнахъ купался
И къ завтраку и къ Гайде возвращался.
LCXXII.
Невинность ихъ такъ велика была,
Что ихъ купанье вовсе не смущало.
Казалось ей: она давно ждала
Его къ себѣ, не разъ во снѣ видала.
Хотѣлось ей теперь его любить
И счастье дать, и счастье получить...
Такъ близнецомъ на свѣтъ родится счастье
И жить не можетъ въ мірѣ безъ участья.
CLXXIII.
Пріятно ей съ нимъ вмѣстѣ быть, дрожать
Отъ легкаго его прикосновенья,
И сонъ его поутру охранять
И дожидаться тихо пробужденья.
Жить вѣчно съ нимъ -- мечтать она могла,
Разлука ей была бы тяжела.
Жуанъ ей былъ усладою въ часъ горя,
Сокровищемъ, подаркомъ бурь и моря.
CLXXIV.
Промчался мѣсяцъ. Въ милый уголокъ
Никто нежданнымъ гостемъ не явился,
Никто еще въ тѣ дни узнать не могъ,
Что Донъ-Жуанъ въ пещерѣ поселился.
Вотъ наконецъ пирата корабли
Въ открытый океанъ опять ушли
И тамъ суда съ купеческимъ товаромъ
Преслѣдовать они пустились съ жаромъ.
CLXXV.
Пирата дочь свободы дождалась.
Отецъ ушелъ; она была свободна,
Какъ женщина замужняя въ тотъ разъ,
Могла ходить вездѣ, гдѣ ей угодно.
Никто ея свободы не стѣснялъ,
Никто за ней теперь не наблюдалъ...
Завидовать должны ей наши дамы,
Хоть ихъ стѣснять не любимъ никогда мы.
CLXXVI.
Они встрѣчались чаще. Понималъ
Онъ много словъ, нерѣдко съ ней гуляя,
Межь тѣмъ давно ль онъ на пескѣ лежалъ,
Какъ сорванная роза, увядая,
На берегу морскомъ, близь дикихъ скалъ?..
Такъ, кончивъ завтракъ, съ нею онъ гулялъ
Они природой вмѣстѣ наслаждались
И заходящимъ солнцемъ любовались...
CLXXVII.
Тѣ берега имѣли дикій видъ,
Кругомъ пески иль скалы поднимались.
У береговъ капризный валъ бурлитъ,
Мѣстами бухты съ моря выдавались...
Тамъ не смолкалъ волны зловѣщій ревъ
И лишь въ затишьѣ лѣтнихъ вечеровъ
Поверхность моря озеромъ сіяла
И тишину волненье не смущало.
CLXXVIII.
На берегу среди прибрежныхъ скалъ
Морская пѣна землю покрываетъ:
Такъ до краевъ наполненный стаканъ
Шипучей влагой весело играетъ...
Пусть мудрецы болтаютъ, что хотятъ:
И пѣть вино, и пить вино я радъ...
Сегодня пиръ съ подругой молодою,
А завтра мудрость съ содовой водою.
CLХХІХ.
Пускай вино волнуетъ нашу кровь,
Одинъ восторгъ есть въ жизни -- опьяненье.
Вино и слава, деньги и любовь --
Вотъ все, въ чемъ міръ вкушаетъ наслажденье.
Нѣтъ, безъ тебя, богами данный сокъ,
Безцвѣтенъ былъ бы жизни краткій срокъ.
Такъ пейте же, и если пробудитесь
Съ ломотою -- вы такъ распорядитесь:
CLХХХ.
Слугѣ тотчасъ велите вы подать
Гохгеймера и соды, и тогда вы
Все наслажденье можете понять...
Нѣтъ, ни шербетъ, пріятный въ часъ забавы,
Ни водяная капля средь степей,
Бургонское съ прозрачностью своей --
Все это не замѣнитъ намъ собою
Тебя, Гохгеймеръ, съ содовой водою.
CLXXXI.
И такъ, въ тотъ часъ весь берегъ точно спалъ
И словно небо самое дремало.
Песокъ недвижной массою лежалъ
И синяя волна не бушевала.
Лишь крикомъ птицъ смущалась тишина,
Да иногда безсонная волна
О грудь скалы прибрежной разбивалась
И брызгами по камнямъ разсыпалась.
CLXXXII.
Жуанъ и Гайде, я ужь говорилъ,
Въ отсутствіи отца вдвоемъ гуляли.
За Гайде братъ дозоромъ не ходилъ
И къ ней опекуна не приставляли.
Лишь только Зоя съ нею всюду шла,
Ноу нея обязанность была --
Услуживать, чесать и для награды
Выпрашивать потертые наряды.
CLXXXIII.
Насталъ тотъ часъ, когда съ вершины скалъ
Повѣяла вечерняя прохлада
И изъ-за горъ лучь солнечный сверкалъ...
Въ эѳирѣ тишь и нѣга, и отрада.
Всѣ берега озарены тепло
И море тихо, ясно, какъ стекло,
И блещетъ небо розовою краской,
А въ немъ горитъ звѣзда съ любовной лаской.
CLXXXIV.
Рука съ рукой гуляетъ ихъ чета.
По ровному песку они блуждали
И забирались въ дикія мѣста,
Глубокія пещеры посѣщали.
Предъ ними открывался мрачный залъ,
Гдѣ темный сводъ кристаллами сверкалъ,
И тамъ они обнявшись отдыхали
И солнце предъ закатомъ провожали.
CLХXXV.
Они глядѣли въ небо:-- ясный сводъ
Пылалъ кругомъ, какъ розовое море,
И дискъ луны всплывалъ изъ синихъ водъ
И отражался въ синемъ ихъ просторѣ.
Ласкалъ ихъ вѣтерокъ своей игрой,
Когда жь встрѣчались взоры ихъ, порой,
Тогда они въ забвеніи склонялись
И въ поцалуй восторженный сливались,
CLXXXVI.
Въ тотъ долгій поцалуй любви,
Въ которомъ отражается все счастье,
Когда огонь горитъ у насъ въ крови
И насъ охватитъ страсти самовластье,
Когда нашъ пульсъ клокочетъ, какъ волканъ
И поцалуй есть тотъ же ураганъ.
Я силу поцалуя понимаю,
И долготой его я измѣряю.
CLXXXVII.
Ихъ поцалуй былъ дологъ, безъ конца,
Они его едвали измѣряли...
Однимъ біеньемъ бились ихъ сердца,
Они безъ словъ другъ друга понимали.
Нечаянно сливались ихъ уста,
Какъ пчелы у цвѣточнаго куста,
И ихъ сердца -- для нихъ цвѣтами были,
Гдѣ оба медъ сладчайшій находили.
CLXXXVIII.
Они одни,-- не въ комнатѣ пустой.
Гдѣ прячемся мы часто для свиданья,--
Предъ ними -- море, мѣсяцъ золотой,
Пески, пещеры, звѣздъ ночныхъ сіянье.
Все это окружало ихъ въ тотъ часъ...
Они сидятъ другъ къ другу наклонясь,
Какъ будто въ мірѣ нѣтъ другихъ созданій
Имъ дѣла нѣтъ до будущихъ страданій.
CLXXXIX.
Никто не могъ ихъ ночью испугать,
Они вдвоемъ въ ту ночь не трепетали...
Не много словъ пришлось имъ повторять,
Но ими все счастливцы выражали.
Все то, что могъ бы выразить языкъ,
Имъ тихій вздохъ передавать привыкъ...
Вздохъ, этотъ лучшій способъ выраженья,
Намъ Ева завѣщала по паденьи...
СХС.
Клятвъ и обѣтовъ Гайде не ждала,
Она о нихъ едва ли и слыхала,
Какъ и о томъ, что дѣвушка могла
Опасности найти въ любви не мало.
Невѣденье -- одинъ ея оплотъ,
И къ юношѣ любовь ее влечетъ.
Невѣрности она не понимаетъ,
А потому о ней не поминаетъ,
CXCI.
Она любила сильно и была
Любима тоже и, хотя казалось,
Любовь могла сердца ихъ сжечь до тла,
Но въ сердцѣ много жизни оставалось.
Ихъ чувства замирали, чтобъ опять
Для новаго блаженства воскресать...
Все больше, больше Гайде убѣждалась,
Что для него на свѣтъ она рождалась.
СХСІІ.
Увы! они такъ юны, хороши,
Такъ любящи, такъ слабы, одиноки,--
Притомъ въ такой плѣнительной тиши
Благоразумья всякаго далеки,
Что ихъ ждала ужасная бѣда,
Которая на многіе года
Намъ адскимъ пыломъ сердце разжигаетъ
И вѣчными страданьями терзаетъ,
СХСІІІ.
О, бѣдные Жуанъ и Гайде!.. Нѣтъ
Четы прекраснѣй въ мірѣ безъ сомнѣнья...
Ужель имъ жизнь готовитъ не привѣтъ,
Но страшные часы грѣхопаденья?..
Объ адѣ Гайде слышала не разъ,
Она страшилась дьявольскихъ проказъ,
Но, такова любви могучей сила,
Теперь-то вотъ о всемъ и позабыла.
СXCIV.
При лунномъ свѣтѣ блещутъ взоры ихъ,
Ея рука -на шеѣ Донь-Жуана,
Онъ обвился кистями рукъ своихъ
Вкругъ стройнаго и дѣвственнаго стана.
Прижавъ къ себѣ, онъ Гайде обнималъ,
Въ себя онъ каждый вздохъ ея впивалъ...
Они сидѣли, словно изваянье,
Достойное рѣзца и обожанья.
CXCV.
Мигъ упоенья быстро промелькнулъ
И -- (Гайде сна спокойнаго не знала)
Жуанъ въ ея объятіяхъ уснулъ:
Она его къ груди своей прижала...
Порой, она смотрѣла въ небеса,
Иль опускала ясные глаза
На юношу, котораго любила,
И всю себя на жертву приносила...
CXCVI.
Съ восторгомъ въ пламя смотрится дитя
И у груди родимой засыпаетъ;
Арабъ, гостепріимствомъ не шутя,
Съ привѣтомъ чужестранца принимаетъ,
Морякъ за призомъ гонится, скупой
Привыкъ дрожать надъ грудой золотой,
Но лучшаго не знаю я желанья:
Стеречь покой любимаго созданья.
СXCVIІ.
Пусть спитъ оно. Съ нимъ наша жизнь слилась.
Пусть спитъ оно, во снѣ не сознавая
О счастіи, имъ отданномъ для насъ,
И мысли сокровенныя скрывая.
Что думало, чѣмъ мучилось оно --
Въ далекой глубинѣ погребено...
Пускай же спитъ другъ милый и любимый,
Любовью и участіемъ хранимый!..
СХСVIII.
Такъ Гайде стерегла Жуана сонъ.
Въ ней впечатлѣнья новыя рождали
И океанъ, и ночь, и небосклонъ,
Которые кругомъ ея сіяли...
Среди песковъ и этихъ дикихъ скалъ
Никто любви блаженной не мѣшалъ
И только звѣзды въ небѣ понимали,
Что ихъ счастливѣй въ мірѣ не видали.
СХСІХ.
Увы! любовь для женщины страшна,
Какъ періодъ прелестный и ужасный --
Азартная игра для нихъ она:
Когда случится проигрышъ несчастный --
Миръ ихъ души уже на вѣкъ разбитъ.
Вотъ почему ихъ мщенье такъ страшитъ:
Онѣ какъ тигръ на жертву нападаютъ,
Но мстя другимъ, еще сильнѣй страдаютъ.
СС.
Несправедливы къ женщинамъ всегда
Мы всѣ, мы всѣ: измѣна ждетъ ихъ вѣчно.
Онѣ умѣютъ многіе года
Любить, скрывая это, безконечно,
Пока не поведутъ ихъ подъ вѣнецъ.
Что жь остается всѣмъ имъ подъ конецъ?
Невѣрный другъ, лѣнивый мужъ на свѣтѣ,
Наряды, сплетни, ханжество и дѣти!..
CCI.
Однѣ берутъ любовниковъ; инымъ
Хозяйство счастье скоро замѣняетъ.
Тѣ отъ мужей уходятъ, только имъ
За это свѣтъ презрѣніе бросаетъ
И рѣдко жизнь пригрѣетъ ихъ опять:
Имъ счастья обновленнаго не знать.
Иныя же, когда съ пути собьются,
Писаньемъ повѣстей тотчасъ займутся.
ССІІ.
Но, Гайде -- ты была невѣстой горъ,
Рожденная подъ солнцемъ слишкомъ жгучимъ,
Гдѣ южной страстью пышетъ женскій взоръ:
Смотрѣть покойно ихъ мы не научимъ.
И Гайде для любви сотворена,
Она ничѣмъ не будетъ смущена,
Когда избранникъ милый ей найдется:
Въ ея груди не даромъ сердце бьется.
CCIII.
О ты, біенье сердца!... Сколько разъ
Намъ за тебя случалось поплатиться,
Хоть радость ты и возбуждало въ насъ...
Не рѣдко мудрость старая стремится
Тѣ радости для насъ разоблачать
И много истинъ славныхъ насказать...
Тѣ истины такъ мудры, что покуда
Ихъ обложить бы пошлиной не худо.
CCIV.
Итакъ свершилось,-- вмѣсто брачныхъ свѣчь
Любовь ихъ звѣзды ночи озарили,
Имъ волны шлютъ таинственную рѣчь
И небеса имъ храмомъ послужили,
Духъ тишины ихъ бракъ благословилъ.
Такъ совершенъ союзъ счастливый былъ.
Блаженство имъ повсюду улыбалось
И та пустыня раемъ показалась.
CCV.
Любовь! предъ нею Цезарь трепеталъ,
Предъ ней рабомъ Антоній преклонялся,
И голосъ Сафо нѣжностью дрожалъ
(Любви, которой міръ весь удивлялся),--
Любовь! Кто ты? зачѣмъ ты въ міръ пришла?
Стоишь ты надъ людьми, какъ геній зла:
Хотя меня терзала ты, волнуя,
Но дьяволомъ тебя не назову я.
СCVI.
Ты нарушала браки столько лѣтъ,
Ты лбы мужей великихъ оскорбляла:
Вотъ Цезарь, Велизарій, Магометъ.
Ихъ имена исторія вписала,
Весь міръ узналъ теперь про ихъ дѣла,
А между тѣмъ ихъ участь очень зла:
Они всегда героями являлись,
Но три ихъ лба рогами украшались.
СCVIІ.
Любовь своихъ философовъ нашла
И Аристиппъ и Эпикуръ старались
Втянуть насъ въ грѣхъ; наука ихъ была
Доступной всѣмъ. Къ чему жь не догадались
Они отъ бѣса насъ освободить?
Тогда бы ихъ могли мы оцѣнить...
"Люби и пей" -- рѣчь эта прозвучала
Изъ царственнаго рта Сарданапала...
CCVIII.
Но Юлію ужель Жуанъ забылъ?
И скоро такъ ужель забыть возможно?
Вопросъ такой меня теперь смутилъ:
Рѣшать такой вопросъ неосторожно.
Я думаю однако, что луна
Виновна въ томъ, всему виной -- она.
Иначе почему же, -- мы не знаемъ, --
Для новыхъ лицъ мы прежнимъ измѣняемъ?...
ССІХ.
Непостоянство, просто, смертный грѣхъ.
Я началъ презирать и сталъ гнушаться
Непостоянства этого во всѣхъ.
А между тѣмъ, я долженъ здѣсь признаться,
Что въ маскарадѣ мнѣ, не такъ давно,
Прелестное попалось домино.
Въ той маскѣ вѣрно демонская сила:
Она меня до ужаса плѣнила.
ССХ.
Но мудрость мнѣ при этомъ помогла
И о "священныхъ узахъ" намекнула.
Я думать сталъ, но маска подошла:
"Ахъ, что за зубы, Боже! Какъ взглянула!
"Замужняя иль нѣтъ -- пойду узнать,
"Она должна объ этомъ мнѣ сказать!"
Но мудрость здѣсь опять въ права вступила
И предо мною "стой!" проговорила.
ССХI.
Вернусь къ непостоянству. Чувствомъ тѣмъ
Мы только дань восторга выражаемъ
Къ прекрасному въ природѣ и ко всѣмъ
Красавицамъ, которыхъ мы встрѣчаемъ.
Мы красоту и въ статуѣ почтимъ,
И если жизнь съ созданьемъ молодымъ
Намъ встрѣчу хоть случайную послала,
Мы въ женщинѣ чтимъ святость идеала.
ССХІІ.
Непостоянство -- дань для красоты.
Оно насъ развиваетъ въ этомъ мірѣ,
Оно сошло съ надзвѣздной высоты
И зародилось нѣкогда въ эѳирѣ.
Жизнь безъ него казалась бы пошла...
Хотя оно доводитъ насъ до зла,
Но потому, должны мы въ томъ признаться,
Что наша кровь способна воспаляться.
CCXIII.
Но все-таки то чувство тяжело.
Когда бъ одну мы женщину любили
И отъ нея ничто насъ не влекло,
Мы бъ отъ страданья сердце отучили;
(За тѣмъ, что научаемся страдать,
Когда другой не можемъ обладать)
Когда бъ одна насъ женщина плѣняла,
То это бъ сердце съ печенью спасало.
ССXIV.
Сердца людей -- подобны небесамъ.
Они, какъ небо, могутъ измѣняться,
Проносятся нерѣдко бури тамъ
И часто громы могутъ раздаваться.
Когда гроза спалитъ все сердце въ насъ,
То дождевыми каплями изъ глазъ
Польются слезы горькія потокомъ:
Бываетъ такъ на сѣверѣ далекомъ.
CCXV.
Для нашей желчи печень -- лазаретъ,
Но отъ недуговъ рѣдко онъ спасаетъ:
Страсть первая живетъ въ немъ много лѣтъ
И отъ страстей другихъ не умолкаетъ.
Въ немъ злоба, страхъ и ненависть кипятъ,
И рвутся вверхъ, вкругъ разливая ядъ:
Такъ въ кратерѣ подземнаго волкана
Всегда зіяетъ огненная рана.
ССXVI.
Но я пока остановлю разсказъ.
Какъ въ первой пѣснѣ этого романа,
Здѣсь двѣсти слишкомъ стансовъ; каждый разъ
Я этой цифры въ пѣсняхъ Донъ-Жуана
Держаться буду точно и всегда.
Кладу перо. Прощайте, господа.
Теперь Жуанъ и Гайде могутъ сами
Здѣсь отвѣчать за повѣсть передъ вами,