I.
О Фебъ! et cetera... Жуанъ остался
Въ блаженномъ снѣ въ объятіяхъ у той,
Чей взоръ ещё слезой не омрачался,
Чьё сердце, полное любви святой,
Не вѣдало, что змѣй къ ней въ душу крался,
Что спящій другъ, убивъ ея покой,
Ужь возмутилъ ея младыя грёзы
И превратилъ кровь сердца въ желчь и слёзы.
II.
Увы, любовь! Какой могучій рокъ
Къ погибели всѣхъ любящихъ такъ тянетъ?
Зачѣмъ вплела ты кипарисъ въ вѣнокъ?
Зачѣмъ печаль твой ясный взоръ туманитъ?
Любя цвѣты, срываемъ мы цвѣтокъ,
Чтобъ грудь себѣ украсить, гдѣ онъ вянетъ:
Такъ существо, съ кѣмъ мы блаженство пьёмъ,
Къ намъ входитъ въ сердце, чтобъ погибнуть въ нёмъ...
III.
Сперва любовникъ женщину плѣняетъ,
Потомъ ей нравится сама любовь.
Привыкнувъ къ ней, она мужчинъ мѣняетъ,
Какъ цвѣтъ перчатокъ, чтобъ влюбляться вновь.
Нравъ женщины! о, кто жь его не знаетъ?
Сперва одинъ волнуетъ въ ней всю кровь,
Потомъ одинъ смѣняется на многихъ
Безъ выбора и размышленій строгихъ.
IV.
Чья тутъ вина -- не знаю. Но одно
Могу сказать: для женщинъ въ брачномъ игѣ
(Кромѣ ханжей, которымъ всё равно)
Любовныя всего нужнѣй интриги.
Пусть сердце въ нихъ вначалѣ предано
Одной любви; но, сбросивъ разъ вериги
Супружнія, онѣ ужъ завсегда
Любить готовы многихъ безъ стыда.
V.
Печальный фактъ! Такъ сердце въ насъ порочно,
Такъ слабъ характеръ женщинъ и мужчинъ,
Что въ случаяхъ лишь рѣдкихъ связанъ прочно
Съ любовью бракъ, хоть корень имъ одинъ!
Бракъ изъ любви рождается такъ точно,
Какъ острый уксусъ изъ прокислыхъ винъ --
Напитокъ пошлый, приторный и годный
Лишь для одной забавы обиходной.
VI.
Межъ чувствами до брака и потомъ
Какое-то царитъ противорѣчье.
Вступая въ бракъ, всѣхъ благъ себѣ мы ждёмъ,
А намъ грозитъ сердечное увѣчье,
Обманъ души и всѣхъ надеждъ разгромъ!
Измѣнчивость -- вотъ свойство человѣчье:
Такъ, страсть въ влюблённыхъ прелести полна,
Но въ мужѣ вдругъ становится смѣшна.
VII.
Вѣкъ нѣжничать съ женой ужь мужъ стыдится;
А иногда (хоть рѣдко) брачныхъ узъ
Гнушается и долженъ убѣдиться,
Что вѣкъ однимъ плѣняться -- странный вкусъ.
А между-тѣмъ въ контрактѣ говорится,
Что только смерть расторгнетъ намъ союзъ.
Увы! лишиться дорогой супруги,
Чтобъ въ трауръ облеклися наши слуги!
VIII.
Да! въ истинной любви не тѣ черты,
Что въ суетахъ домашняго порядка.
Романы намъ рисуютъ страсть четы,
Но говорятъ о бракѣ слишкомъ кратко.
Что намъ за дѣло, какъ воркуешь ты
Съ женой своей, цѣлуешься съ ней сладко?
Вѣдь будь Петрарка мужъ Лауринъ, врядъ
Создалъ бы онъ сонетовъ цѣлый рядъ.
IX.
Героевъ смерть -- конецъ трагедій, бракомъ
Кончаются комедіи всегда.
Исходъ тѣхъ браковъ скрытъ, однакожъ, мракомъ:
Изъ авторовъ никто не бралъ труда
Представить то, что послужило бъ знакомъ
Превратнаго съ ихъ стороны суда.
Итакъ, къ попамъ пославъ счастливцевъ, болѣ
Они объ ихъ не повѣствуютъ долѣ.
X.
На сколько помню, пѣли рай и адъ
(Иначе -- бракъ) лишь два поэта: Данте
И Мильтонъ. Каждый былъ изъ нихъ женатъ,
И радости, при всёмъ своёмъ талантѣ,
Имъ не было въ супругахъ, говорятъ;
(Какъ женитесь, объ ихъ судьбѣ вспомяньте!)
Но женъ своихъ Дантъ съ Мильтономъ не бралъ
Для Беатриче съ Евой въ идеалъ.
XI.
Есть впрочемъ мнѣнье, будто въ Беатриче
Дантъ теологію изобразилъ.
Признаться, я не вѣрю этой дичи!
Тутъ комментаторъ просто исказилъ
Мысль генія, столь полную величій,
Придавъ ей то, что самъ вообразилъ.
Ужь если такъ, то я готовъ скорѣе
Тутъ видѣть математику въ идеѣ.
XII.
Жуанъ съ Гайди обвѣнчанъ не былъ; но
То ихъ вина, а не моя, и очень,
Читатель строгій, было бы грѣшно
Винить меня, въ чёмъ такъ я непороченъ.
И если такъ любить намъ не должно --
Ты ихъ романъ закрыть уполномоченъ:
Не то смутитъ всѣ помыслы твои
Разсказъ о беззаконной ихъ любви.
XIII.
Но Донъ-Жуанъ былъ счастливъ съ дѣвой чудной
Запретной страстью молодыхъ сердецъ.
Съ нимъ каждый день видаясь безразсудно,
Гайди забыла, кто у ней отецъ.
Что любимъ мы, съ тѣмъ разставаться трудно,
Хоть можетъ всё прискучить наконецъ;
Такъ и она къ нему привыкла вскорѣ,
Пока ея папаша грабилъ въ морѣ.
XIV.
Онъ дань сбиралъ со флаговъ разныхъ странъ,
Но въ томъ его вы не вините строго:
Пусть онъ займётъ министра важный санъ,
И эта дань получитъ смыслъ налога.
Скромнѣе постъ ему былъ въ жизни данъ,
И о себѣ не думая такъ много,
Онъ бралъ оброкъ съ торговыхъ бриговъ, шкунъ,
И дѣйствовалъ, какъ моря опекунъ.
XV.
Онъ непогодой былъ задержанъ въ морѣ,
Гдѣ потерялъ почтенный нашъ старикъ
Богатый призъ и, чтобъ поправить горе,
Былъ долженъ выждать шедшій въ Хіосъ бригъ,
Которымъ онъ и поживился вскорѣ.
Онъ плѣнныхъ раздѣлилъ, какъ главы книгъ,
По нумерамъ и, заковавъ имъ члены,
На ихъ ошейникахъ поставилъ цѣны.
XVI.
Часть узниковъ онъ сбылъ на Матапанъ
Къ Маннотамъ; часть отправилъ съ прочей клажей
Въ Тунисъ къ агентамъ (сбросивъ въ океанъ
Двухъ стариковъ, негодныхъ для продажи);
Иныхъ, имѣвшихъ познатнѣе санъ,
Способныхъ выкупъ внесть, держалъ подъ стражей;
А прочій людъ, сваливъ на корабли,
Гуртомъ отправилъ къ Дею въ Триполи.
XVII.
Потомъ, для лучшей съ торгашами сдѣлки,
Онъ раздѣлилъ товары по сортамъ,
Оставивъ разныя изъ нихъ бездѣлки,
Но важности классической для дамъ:
Шелкъ, блонды, ленты, щеточки, тарелки,
Гитары, кастаньеты -- всякій хламъ,
Пріобрѣтённый съ кораблей и барокъ
Отцомъ добрѣйшимъ дочери въ подарокъ.
XVIII.
Онъ вёзъ съ собой въ числѣ другихъ скотовъ
Двухъ попугаевъ съ кошкою ангорской,
Двухъ обезьянъ, двѣ своры датскихъ псовъ,
Да террьера породы чисто-горской
(Пёсъ на Итакѣ жилъ у рыбаковъ,
Гдѣ умеръ лордъ, хозяинъ пса заморскій).
Чтобъ уберечь отъ страшныхъ непогодъ,
Въ одну онъ клѣтку заперъ этотъ сбродъ.
XIX.
Распорядясь съ рабами и товаромъ
И крейсеровъ отправивъ кой-куда,
Онъ на своёмъ гальетѣ (очень старомъ,
Нуждавшемся въ починкѣ) шолъ туда,
Гдѣ дочь его съ такимъ любила жаромъ.
А какъ близь грота тянется гряда
Подводныхъ скалъ на мелководномъ грунтѣ,
То портъ его лежалъ не въ этомъ пунктѣ.
XX.
Вступивши въ портъ, онъ на берегъ спѣшилъ,
Не встрѣченный таможенной ордою
Съ вопросами: куда? зачѣмъ ходилъ?
Ни карантинной душною тюрьмою.
Немедленно онъ людямъ подтвердилъ
Начать починку корабля съ зарёю.
И такъ, всѣ руки выгрузкой добра,
Балласта, пушекъ, занялись съ утра.
XXI.
А самъ на холмъ взошелъ и съ наслажденьемъ,
Вдали завидя бѣлый домъ родной,
Остановился.-- Ахъ, какимъ волненьемъ
Кипитъ пришлецъ, вернувшійся домой!
Онъ думаетъ, тревожимъ опасеньемъ,
О тѣхъ съ любовью, о съ тоской
И ужасомъ, и, мчась мечтой къ былому,
Съ невольнымъ трепетомъ подходитъ къ дому.
XXII.
Возвратъ домой въ супругахъ и отцахъ,
Скитавшихся по морю-океану,
Естественно родитъ невольный страхъ:
Нравъ нашихъ женъ такъ склоненъ вѣдь къ обману.
(Я уважаю женщинъ, но я врагъ
И льстивыхъ словъ; и такъ я льстить не стану.)
Жена безъ мужа черезчуръ хитра,
А дочери сбѣгаютъ со двора.
XXIII.
Не всякій мужъ, сверша путь жизни бурный,
Найдетъ въ дому пріёмъ, какъ Одиссей;
Не всякая жена, какъ стражъ дежурный,
Насъ будетъ ждать и отгонять друзей.
Случается, что мужъ, въ чью память урна
Уже стоитъ, найдётъ двухъ-трёхъ дѣтей,
Женой прижитыхъ съ другомъ въ дни разлуки
И что ему его жъ рвётъ Аргусъ брюки. 1)
1) Собака Одиссея, узнавшая его по возвращеніи.
XXIV.
А холостякъ найдётъ, придя домой,
Что въ бракъ вступила ужь его невѣста
Съ богатымъ скрягой. Но въ бѣдѣ такой
Онъ можетъ, послѣ перваго протеста
Его супруги, замѣнить собой
Какъ cavalier servente мужа мѣсто;
А если нѣтъ, то пусть съ презрѣньемъ онъ
Ей пишетъ оды на коварство женъ.
XXV.
Равно и вы, что съ честностью наружной
Въ liaison вступили съ чьей-нибудь женой,
Иль, лучше, въ дружбу съ женщиной замужней,--
(Союзъ, изъ всѣхъ вѣрнѣйшій и простой
Въ сравненьи съ сложной функціей супружней,
Гдѣ служитъ бракъ лишь вывѣской одной,) --
Не удаляйтесь, господа, на пядень;
Не то и васъ сто разъ обманутъ на день.
XXVI.
Но Ламбро (такъ звался пиратъ морской),
Съ водою болѣе, чѣмъ съ сушей, знаясь,
Былъ радъ увидѣть дымъ трубы родной,
И, въ метафизику не углубляясь,
Не постигалъ, съ чего онъ шелъ домой
Такъ весело, ничѣмъ не возмущаясь.
Онъ дочь любилъ, а почему -- не- могъ
Сказать такъ точно, какъ и психологъ.
XXVII.
Онъ видѣлъ домъ свой въ солнечномъ сіяньѣ,
Онъ видѣлъ зелень пальмъ въ своёмъ саду,
Онъ слышалъ звонкое ручья журчанье,
Лай дальный псовъ. Онъ различалъ между
Деревьями, подъ тѣнью ихъ, собранье
Гуляющихъ; предъ нимъ ужь былъ въ виду
Оружья блескъ (оружье -- жизнь Востока)
И пестрота одеждъ, плѣнявшихъ око.
XXVIII.
Но, ближе къ дому подойдя, сквозь лѣсъ.
Смущёнъ картиной праздности нежданной,
Онъ слышитъ, ахъ! не музыку небесъ,
Но скрипки визгъ земной и окаянной.
Подобныхъ въ жизни не встрѣчавъ чудесъ,
Не могъ понять онъ смысла сцены странной.
Онъ слышитъ тамъ же флейту, бубновъ звонъ
И вовсе не восточный смѣхъ и стонъ.
XXIX.
Съ покатости холма сбѣжавъ проворно,
Спѣшитъ онъ къ мѣсту пиршества, и вотъ,
Въ тѣни деревъ, средь луговаго дёрна,
Онъ видитъ съ гнѣвомъ, что его народъ
Танцуетъ, скачетъ, кружится задорно,
Какъ дервишей безумныхъ хороводъ:
То были Пирра боевые танцы,
Къ которымъ такъ пристрастны всѣ Ливантцы.
XXX.
Тамъ далѣе -- Гречанокъ цѣлый строй.
Одна изъ нихъ ширинкой бѣлой машетъ;
А хоръ подругъ, схватись рука съ рукой,
Какъ нить жемчужная, вкругъ старшей пляшетъ.
Шелкъ ихъ кудрей, волнуясь за спиной,
Прохладою имъ въ жарки лица пашетъ.
Одна постъ, и подъ ея напѣвъ,
Ей вторя хоромъ, скачетъ группа дѣвъ.
XXXI.
Близь нихъ, скрестивши ноги, на просторѣ
Усѣлись гости, чтобъ начать обѣдъ.
Ихъ ждётъ пилавъ, ждётъ разливанно море
Хіосскихъ винъ и сладостный шербетъ,
Въ лёдъ превращённый въ скважистомъ фарфорѣ.
Гранаты, сливы, яблоки-ранетъ
(Дессертъ природный) изъ зелёной тѣни
Готовы пасть имъ сами на колѣни.
XXXII.
Тамъ бѣлому барану рой дѣтей
Увилъ почтенные рога цвѣтами.
Какъ агнецъ тихъ, сей патріархъ полей
Склоняетъ къ дѣтямъ голову съ рогами,
То кормъ берётъ изъ рукъ ихъ, то въ своей
Игривости, какъ-будто предъ врагами,
Бодливый лобъ склоняетъ внизъ, то вдругъ
Уступитъ силѣ слабыхъ дѣтскихъ рукъ.
XXXIII.
Классическій ихъ профиль, живость взгляда
Ихъ чёрныхъ глазъ, блестящій ихъ уборъ,
Румянецъ щёкъ какъ рдяность винограда,
Игра движеній, взоровъ разговоръ,
Невинность ихъ, лишь дѣтскихъ лѣтъ награда --
Всё въ милыхъ дѣтяхъ восхищало взоръ.
Глядя на нихъ, вздохнётъ философъ, зная,
Что и на нихъ грозится старость злая.
XXXIV.
Тамъ карликъ-шутъ разсказывалъ кружку
Сидѣвшихъ важно старыхъ трубокуровъ
О кладѣ, гдѣ-то спрятанномъ въ песку,
Объ остротахъ арабскихъ балагуровъ,
О томъ, какъ лечатъ чарами тоску,
Какъ золото находитъ глазъ гяуровъ,
Какъ жены, съ бѣсомъ заключа контрактъ,
Мужьямъ даютъ рога (что впрочемъ фактъ).
XXXV.
Тамъ было всё, что можетъ быть усладой
Душѣ и тѣлу: пѣсни, вкусный столъ,
Хоръ музыки съ виномъ, съ шехеразадой --
Ну, словомъ, всё, что любитъ нѣжный полъ.
Одинъ пиратъ смотрѣлъ на все съ досадой,
Страшась найти вершину нашихъ золъ,
Плодъ щедрости едва ль не безпредѣльной,
Усиленный расходъ еженедѣльный.
XXXVI.
Что человѣкъ? садится ль за обѣдъ,
А передъ нимъ уже бѣда готова!
Въ желѣзный вѣкъ и горестей, и бѣдъ,
Чуть дождался денька онъ золотого --
Сирена жизни, радость юныхъ лѣтъ,
Ужь завлекла, чтобъ съѣсть его живого.
Такъ и теперь весь пиръ смутилъ корсаръ,
Какъ тушатъ мокрымъ войлокомъ пожаръ.
XXXVII.
Не пріучёнъ въ рѣчахъ къ напраснымъ тратамъ,
Сюрпризъ готовя дочери своей
(Сюрпризы чаще дѣлалъ онъ булатомъ),
Онъ не послалъ гонца съ извѣстьемъ къ ней
О томъ, что прибылъ онъ къ роднымъ пенатамъ.
И, долго съ пира не сводя очей,
Обдумывалъ и взвѣшивалъ онъ строго,
Зачѣмъ гостей понабралось такъ много.
XXXVIII.
Онъ знать не могъ (увы, какъ Греки врутъ!),
Что слухъ разнёсся о его кончинѣ
(Подобные когда же люди мрутъ!)
И домъ его повергъ въ печаль. Но нынѣ
Глаза у всѣхъ обсохли, слёзъ не льютъ,
И даже дочь, всѣ истощивъ въ кручинѣ
Запасы слёзъ, какъ роза разцвѣла
И домъ отца подъ свой присмотръ взяла.
XXXIX.
Такъ вотъ съ чего теперь весь домъ въ волненьи
Пируетъ, пьётъ и пляшетъ! Вотъ съ чего
Его рабы снились и въ упоеньи
Властителя забыли своего!
Хлѣбъ-соль отца теперь ничто въ сравненьи
Съ гостепріимствомъ дочери его.
Да, островъ сдѣлалъ страшные успѣхи
Съ-тѣхъ-поръ, какъ Ганди любитъ безъ помѣхи!
XL.
Но думайте, однакожъ, чтобъ пиратъ
Разгнѣвался, заставъ гостей съ бутылкой
(Конечно, имъ онъ не былъ слишкомъ радъ),
Иль наказалъ съ запальчивостью пылкой
Людей своихъ за пьянство и развратъ
Побоями, бичомъ, тюремной ссылкой,
Иль обнаружилъ въ злой душѣ своей
Наклонность деспотовъ казнить людей.
XLI.
Ничуть. Изъ всѣхъ, кто къ горлу ножъ свой ставилъ,
Онъ былъ едва ль не лучшій человѣкъ.
Какъ джентельменъ, знатокъ всѣхъ свѣтскихъ правилъ,
Умѣлъ скрывать и мысли хитрый Грекъ,
Такъ никогда придворный не лукавилъ,
Такъ не притворны женщины въ нашъ вѣкъ!
Какъ жаль, что онъ любилъ такъ жизнь пирата:
Для общества то важная утрата.
XLII.
Онъ подошелъ къ сидѣвшимъ близь него
И одного изъ нихъ, ударивъ въ плечи,
Съ особенной улыбкой, ничего
Не предвѣщавшей добраго при встрѣчѣ,
Спросилъ: что значитъ это торжество?
Но хмѣльный Грекъ, съ кѣмъ вёлъ онъ эти рѣчи,
Бывъ слишкомъ пьянъ, чтобъ разсмотрѣть путёмъ,
Кто спрашивалъ, налилъ стаканъ виномъ.
XLIII.
И передъ нимъ преважно сидя задомъ,
Поднёсъ стаканъ пирату но спѣша,
Черезъ плечо, сказавъ съ весёлымъ взглядомъ:
"Въ сухихъ словахъ по много барыша."
-- Старикъ нашъ умеръ, молвилъ пившій рядомъ --
Кто жь правитъ нами, знаетъ госпожа.
-- "Вотъ вздоръ!" воскликнулъ третій собесѣдникъ,
-- "Не госпожа, а стариковъ наслѣдникъ!"
XLIV.
Гуляки эти, бывши здѣсь въ гостяхъ,
Не знали, съ кѣмъ вели они бесѣду.
Смутился Ламбро, гнѣвъ сверкнулъ въ глазахъ;
Но одержалъ надъ гнѣвомъ онъ побѣду.
И, скрывъ его, съ улыбкой на устахъ
Вновь обратился къ своему сосѣду,
Прося сказать: кто новый ихъ патронъ,
Что внёсъ Гайди, казалось, въ цехъ матронъ?
XLV.
"Какое дѣло мнѣ, кто онъ, откуда?"
Лукавый рабъ сказалъ ему въ отвѣтъ.
"Одно я знаю, что каплунъ мой чудо,
Что лучше этихъ винъ на свѣтѣ нѣтъ.
А коли я разсказываю худо,
Тебѣ складнѣй разскажетъ мой сосѣдъ;
Спроси его: отличный онъ разскащикъ --
За словомъ онъ но лазитъ въ дальный ящикъ."
XLVI.
Мой Ламбро былъ терпѣнья образецъ,
Отмѣнныя имѣлъ во всёмъ манеры.
Едва ль Парижъ, всѣхъ городовъ вѣнецъ,
Такихъ людей видалъ когда примѣры.
Всё вынесъ онъ, какъ истинный мудрецъ,
И скорбь души, и гнѣвъ, не знавшій мѣры,
Насмѣшки всѣ прожорливыхъ рабовъ,
Поѣвшихъ разомъ всѣхъ его воловъ.
XLVII.
Кто родился для власти безграничной,
Кто пріученъ приказывать рабамъ
И ждётъ отъ нихъ покорности обычной,
Велитъ ли смерть, иль цѣпи несть врагамъ,
Тому быть мягкимъ какъ-то неприлично;
Но многое ль въ природѣ ясно намъ?
Однако жь тотъ, кто властвуетъ собою,
Какъ Гвельфъ, 1) способенъ управлять страною.
1) Намёкъ на царствующій въ Англіи домъ, происходящій отъ Вельфа (Гвельфа) Баварскаго.
XLVIII.
Но то чтобъ онъ былъ вовсе безъ страстей;
О, нѣтъ! но страсть не проявлялъ онъ въ словѣ:
Угрюмъ, спокоенъ, онъ таился въ ней,
Какъ въ клубъ свернувшійся удавъ въ дубровѣ.
Онъ наносилъ удары безъ рѣчей;
Сказавъ же слово, онъ не лилъ ужь кровь.
Но чѣмъ спокойнѣй, тѣмъ страшнѣй корсаръ,
И стоилъ двухъ одинъ его ударъ.
XLIX.
Онъ поспѣшилъ, безъ дальнихъ ужь разспросовъ,
Путемъ окольнымъ къ дому своему,
Такъ что никто, кромѣ его матросовъ,
Не зналъ, что вновь онъ господинъ въ дому.
Доволенъ ли былъ дочерью философъ,
Могу ль я знать? Но шумный пиръ тому,
Кого сочли погибшимъ въ лонѣ моря,
Конечно, былъ не выраженьемъ горя.
L.
Да, еслибы могли воскреснуть вдругъ
Всѣ мертвецы (чего избави Боже!),
Хоть, напримѣръ, супруга иль супругъ
(Всего нагляднѣй брачное здѣсь ложе),
То, сколько бъ ни было въ нихъ прежде мукъ,
Онѣ теперь ихъ наказали бъ строже,
И, вѣрно, громче былъ бы плачъ и стопъ
Въ день воскресенья, чѣмъ въ день похоронъ.
LI.
Онъ входитъ въ домъ путёмъ уединённымъ --
Не въ свой ужь домъ! Ахъ, эту мысль снести
Намъ тяжелѣй, чѣмъ на смерть осуждённымъ
Сказать на вѣкъ друзьямъ своимъ: прости!
Зрѣть свой очагъ въ гробницу превращённымъ.
И тамъ, гдѣ всё насъ грѣло, обрѣсти
Одинъ лишь пепелъ прежнихъ упованій:
Вотъ бѣдствія, которымъ нѣтъ названій.
LII.
Онъ входитъ въ домъ, ужь болѣе не свой,
(Гдѣ нѣтъ любви, нѣтъ дома), и созналъ онъ
Всю пустоту, вступивъ одинъ въ покой,
Не встрѣченный никѣмъ. Здѣсь счастье зналъ онъ;
Здѣсь, послѣ странствій, онъ вкушалъ покой;
Здѣсь гордо взоръ и сердце утѣшалъ онъ,
Глядя на прелесть дочери своей,
Единственной отрады старыхъ дней.
LIII.
Онъ человѣкъ былъ страннаго устройства:
Свирѣпъ душой, по кротокъ нравомъ, онъ
Имѣлъ въ себѣ натуръ высокихъ свойства;
Умѣренность была ему законъ.
Въ напастяхъ твёрдъ, отваженъ до геройства,
Онъ къ лучшему чему-то былъ рождёнъ;
Но, видя рабскую отчизны долю,
Невольникъ самъ, сталъ брать другихъ въ неволю.
LIV.
Корыстолюбіе, стремленье къ власти,
Опасности, несмѣтное число
Перенесённыхъ бѣдствій и несчастій,
Пощада людямъ, часто имъ же въ зло,
Свирѣпость волнъ, людей свирѣпыхъ страсти
И полное сценъ страшныхъ ремесло --
Всё дѣлало его войны питомцемъ,
Хорошимъ другомъ, но дурнымъ знакомцемъ.
LV.
Но и ему не всё же чуждымъ былъ
Духъ героическій святой Эллады,
Тотъ смѣлый духъ, что прадѣдовъ водилъ
За Золотымъ Руномъ сквозь всѣ преграды.
Конечно, миръ не слишкомъ онъ любилъ
И, въ родинѣ не находя услады,
Въ отмщеніе за весь ея позоръ,
Свѣтъ взненавидя, съ нимъ вступилъ въ раздоръ.
LVI.
Въ нёмъ проявлялось въ молодые годы
Изящество Іоніи былой --
Плодъ климата, гдѣ жаждалъ онъ свободы.
Вкусъ въ украшеньяхъ хижины родной,
Страсть къ музыкѣ, къ величію природы,
Восторгъ, съ какимъ онъ въ тишинѣ ночной
Внималъ ручью межь травъ душистыхъ юга --
Все духъ смягчало въ нёмъ въ часы досуга.
LVII.
Но онъ хранилъ любовь свою въ тиши
Для дочери. Лишь ей, безцѣпной Пери,
Межь страшныхъ дѣлъ, свершонныхъ имъ въ глуши,
Не затворялъ въ свое онъ сердце двери --
Лишь ей одной, сокровищу души!
Не доставало этой лишь потери,
Чтобъ нѣжность чувствъ утратилъ онъ совсѣмъ
И сталъ свирѣпъ, какъ дикій Полиѳемъ.
LVIII.
Средь камышей бездѣтной львицы жадность
Погибельна для стадъ и пастуховъ;
Погибельна и бурныхъ волнъ громадность
Для кораблей у дикихъ береговъ;
Но ярость волнъ, но львицы безпощадность
Не такъ грозны для смертныхъ и судовъ,
Какъ грозенъ гнѣвъ, глубокій и безмолвный,
Въ груди отца, негодованья полной.
LIX.
Да, тяжело смотрѣть, какъ дѣти всѣ
Бѣгутъ отъ насъ, ища себѣ свободы.
Въ нихъ ждали мы узрѣть во всей красѣ
И въ лучшемъ видѣ наши дѣтски годы,
И вотъ, какъ старость къ намъ пришла въ грозѣ
И дней закатъ мрачатъ намъ непогоды --
Они бѣгутъ, насъ кинувъ на одрѣ
Съ подагрою, иль съ камнемъ въ пузырѣ.
LX.
А жизнь въ семьѣ, не чудная ль картина
(Лишь не мѣшай намъ дѣти утромъ спать),
Гдѣ кормитъ мать сама иль дочь, иль сына
(Когда при томъ не слишкомъ сохнетъ мать),
Гдѣ вечеркомъ сберутся у камина
Всѣ дѣтки, внучки (что за благодать!),
И маменька сіяетъ среди дѣтокъ,
Какъ золотой межъ маленькихъ монетокъ.
LXI.
Никѣмъ не узнанъ, дверью потайной
Въ часъ сумерокъ онъ входитъ въ домъ старинный.
Во всей красѣ и славѣ, той порой,
Съ возлюбленнымъ пируетъ дочь въ гостинной.
Столъ изъ слоновой кости, весь рѣзной,
Накрытъ. Невольницы имъ служатъ чинно.
Повсюду блещетъ золото, хрусталь,
Фарфоръ, кораллы, перламутръ, эмаль.
LXII.
Сто блюдъ: пилавъ, фисташки, знаменитый
Шафранный сунъ и, кухни лучшій цвѣтъ,
Всѣ виды рыбъ, какіе моремъ скрыты,
Всѣ лакомства входили въ ихъ обѣдъ,
Какимъ могли бъ гордиться сибариты.
А для питья являлся тамъ шербетъ
Изъ персиковъ, лимоновъ и граната,
Сквозь корку выжатыхъ для аромата.
LXIII.
Всё это разносили вкругъ рабы.
Въ концѣ жь стола явились фрукты края
И вашъ напитокъ, моккскіе бобы,
Въ красивыхъ чашкахъ дальнаго Китая,
Всѣ въ сѣткахъ филограновыхъ, дабы
Держать въ рукахъ, перстовъ не обжигая.
Шафранъ, гвоздика, циннамомъ, мускусъ
Въ составъ входили кофе (странный вкусъ!).
LXIV.
Всѣ стѣны вкругъ завѣшаны коврами
Изъ бархатовъ, украшенныхъ при томъ
Богато шелкомъ шитыми цвѣтами
И желтыми бордюрами кругомъ.
Бордюръ же верхній, вышитый шелками,
Изображалъ на полѣ голубомъ
Рядами буквъ оранжеваго цвѣта
Сентенціи персидскаго поэта.
LXV.
Такія изреченья на стѣнахъ
(Обычай этихъ странъ) есть какъ бы школа,
Чтобъ, какъ въ Египтѣ черенъ на пирахъ,
Напоминали смыслъ того глагола,
Что вдругъ навёлъ на Валтасара страхъ
Въ ту ночь, когда онъ свергнутъ былъ съ престола.
И точно: что ни говори софистъ,
А шумный пиръ есть лучшій моралистъ.
LXVI.
Талантъ, убившій даръ свой въ ромѣ чистомъ,
Увядшая въ чахоткѣ красота,
Кутила, ставшій строгимъ методистомъ
(Чтобъ вѣра въ нёмъ была вполнѣ чиста).
Иль альдерманъ, котораго за вистомъ
Хватилъ ударъ,-- вездѣ тутъ пѣсня та,
Что ночи съ картами, вино съ любовью
Вредятъ не меньше вкусныхъ блюдъ здоровью.
LXVII.
Разостланъ былъ въ ногахъ младой четы
Малиновый атласъ съ каймой лиловой.
Три части залы были заняты
Софою пышной моды самой новой.
На бархатныхъ подушкахъ (красоты
Невиданной) былъ по землѣ пунцовой
Шитъ золотомъ дискъ солнца и лучи,
Сверкавшіе, какъ свѣтлые мечи.
LXVIII.
Вездѣ былъ мраморъ съ хрусталёмъ, фарфоромъ
И золотомъ. Персидскіе ковры,
Циновки Индіи съ цвѣтнымъ узоромъ
Полъ покрывали Кошки Ангоры,
Газели, карлы, негры съ цѣлымъ хоромъ
Рабовъ, безъ коихъ барскіе дворы
Не обойдутся, суетились въ залѣ,
Какъ во дворцѣ, на рынкѣ иль въ вокзалѣ.
LXIX.
Тамъ былъ избытокъ въ пышныхъ зерцалахъ,
Въ столахъ съ отдѣлкой изъ слоновой кости,
Всѣ съ инкрустаціей изъ черепахъ,
Изъ перламутра, изъ индійской трости
И серебра. На дивныхъ тѣхъ столахъ,
Въ какой бы часъ ни приходили гости,
Всегда готовъ къ услугамъ былъ обѣдъ,
Вино, и сласти, и льдяной шербетъ.
LXX.
Въ два джелика 1) была Гайди одѣта.
Одинъ изъ нихъ былъ палевый; другой
Весь золотисто-пурпурнаго цвѣта
И съ жемчугомъ въ орѣхъ величиной.
Какъ двѣ волны, изъ-подъ ея корсета
Вздымалась грудь подъ яркою фатой,
И, какъ луну прозрачный паръ для глаза,
Такъ всю Ганди скрывалъ вуаль изъ газа.
1) Рядъ расходящихся пенюаровь. Вообще костюмъ на Ганди мавританскій, такъ-какъ матъ ея родомъ изъ Морокко.
LXXI.
Вкругъ каждой кисти змѣемъ золотымъ
Сіялъ браслетъ столь гибкаго металла,
Что безъ замка, движеньемъ лишь однимъ,
Рука его смыкала, размыкала.
Чаруя взоръ изяществомъ своимъ,
Онъ льнулъ къ рукѣ, какихъ на свѣтѣ мало,
Какъ-будто бы разстаться не желалъ
Съ бѣлѣйшей кожей дорогой металлъ.
LXXII.
Вкругъ дивныхъ ногъ два обруча-брасоеты
Являли санъ царицы острововъ.
Въ кудряхъ сверкали камни-самоцвѣты,
На пальцахъ перстни; головной покровъ
Скрѣпляли ей подъ персями букеты
Илъ бирюзы, безцѣнныхъ жемчуговъ;
Вкругъ полныхъ икръ шумѣли въ безпорядкѣ
Оранжевыхъ шальваръ густыя складки.
LXXIII.
До пятъ спадали волны косъ густыхъ,
Какъ горный ключъ, когда надъ нимъ пылая
Горитъ заря. И еслибъ воли ихъ
Не укрощала сѣтка золотая,
То вся Ганди могла бъ укрыться въ нихъ.
Но и теперь, изъ плѣна убѣгая,
Онѣ играли съ каждымъ вѣтеркомъ,
Ей вѣющимъ невидимо крыломъ.
LXXIV.
Всё было жизнью вкругъ нея согрѣто;
Отъ глазъ ея сталъ чище свѣтъ дневной.
Былъ взоръ ея такъ нѣженъ, полонъ свѣта,
Такъ озарёнъ небесной красотой,
Такъ чистъ, какъ взоръ Психеи въ дѣтски лѣта,
Когда ещё не сдѣлалась женой --
Такъ чистъ для самыхъ чистыхъ помышленій,
Что кто бъ предъ пей не преклонилъ колѣни?
LXXV.
Рѣсницы глазъ у ней насурьмлены
(Таковъ уже обычай азіатскій).
Напрасный трудъ! Какъ ночь онѣ черны,
Для чёрныхъ глазъ служа такой окраской,
Что хитрость здѣсь всей лишена цѣны.
Окрашены у ней и ногти краской,
Чтобъ вновь отнять у моды всѣ права:
Быть розовѣй нельзя имъ, чѣмъ сперва.
LXXVI.
Пусть краска цвѣтъ даётъ лицу нѣжнѣе,
Но помощи Ганди ли въ ней искать?
На высяхъ горъ не блещетъ день бѣлѣе,
Когда начнётъ онъ горный снѣгъ лобзать.
Воздушная, подобно лёгкой феѣ,
Должна ль она къ искусству прибѣгать?
"Кто золотитъ червонцы, розу краситъ,
"Тотъ," по словамъ Шекспира, "блескъ ихъ гаситъ".
LXXVII.
Нарядъ Жуана былъ снѣговъ бѣлѣй,
Весь убранный столь тонкой кисеёю
Что брилліанты искрились подъ ней,
Какъ звѣздочки сквозь млечный путь зимою.
Обвитый прядью изъ ея кудрей,
Какъ полумѣсяцъ, надъ его чалмою
Изъ черной шали съ золотымъ шитьёмъ,
Лилъ изумрудъ дрожащій блескъ кругомъ.
LXXVIII.
Ихъ тѣшили теперь шуты, холопы,
Танцовщицы, рой карловъ и поэтъ,
Прославленный во всѣхъ концахъ Европы,
О чёмъ онъ самъ трубилъ на цѣлый свѣтъ.
Въ своихъ стихахъ онъ соблюдалъ всѣ стопы,
Его предметомъ былъ любой предметъ.
За деньги онъ то лирикъ, то сатирикъ,
Вчера бранилъ, пѣлъ ныньче панегирикъ.
LXXIX.
Хваля вѣкъ нынѣшній, онъ порицалъ
Минувшій вѣкъ, времёнъ прошедшихъ нравы;
Какъ истинный восточный либералъ,
Онъ ставилъ пуддингъ выше всякой славы.
Въ былые дни онъ много пострадалъ
За вольность думъ, за буйныя забавы;
За то теперь султана онъ хвалилъ,
Правдивъ какъ С о ути, и какъ Кр а шо милъ.
LXXX.
Извѣдавъ въ жизни перемѣнъ не мало,
Онъ, какъ стрѣла въ компасѣ, былъ вертлявъ.
Къ числу подвижныхъ звѣздъ принадлежала
Его звѣзда и, чтя ея уставъ,
Онъ избѣжалъ всего, чѣмъ угрожала
Ему судьба за безпокойный нравъ.
Онъ лгалъ такъ нагло, что, по мнѣнью свѣта,
Могъ ноетъ занять вѣнчаннаго поэта.
LXXXI.
Онъ геній былъ, хотя и ренегатъ.
Всѣ "Vates irritabiles" напрасно
Безъ славы жить минуты не хотятъ,
И геніи извѣстность любятъ страстно....
Но гдѣ же я? дай оглянусь назадъ.
Такъ! въ третьей пѣснѣ у четы прекрасной,
Описывалъ костюмы, пиръ и домъ,
Любовь и жизнь на островѣ пустомъ.
LXXXII.
Мой бардъ -- теперь, конечно, странникъ скромный,
А всё же гость пріятный на пиру --
Былъ многими любимъ, какъ рабъ наёмный,
Слагавшій пѣсни въ пламенномъ жару.
Значенье ихъ пускай имъ было тёмно;
Но отчего жъ не поддержать игру
Того, кто слылъ за генія въ народѣ,
Хотя и пѣлъ немножко въ тёмномъ родѣ?
LXXXIII.
Но, въ высшій кругъ проникнувъ, нашъ поэтъ
Теперь, набравшись мыслей либеральныхъ
Во время странствія столь многихъ лѣтъ,
Надѣялся, что здѣсь, въ предѣлахъ дальнихъ,
На островѣ, гдѣ и цензуры нѣтъ,
Онъ смоетъ льстивость словъ своихъ похвальныхъ,
Коль станетъ пѣть по вдохновенью музъ
И съ правдою войдётъ опять въ союзъ.
LXXXIV.
Онъ странствовалъ межь Турокъ, Персовъ, Франковъ,
Народовъ спѣсь онъ всю уразумѣлъ,
И, долго живъ съ людьми почти всѣхъ ранговъ,
Всегда въ готовѣ что-нибудь имѣлъ,
Чѣмъ могъ снискать спасибо, кучу франковъ.
Варьировать онъ ловко лесть умѣлъ;
Онъ "въ Римѣ жилъ по-римски"; этихъ правилъ
И въ Греціи теперь онъ не оставилъ.
LXXXV.
Гдѣ бъ онъ ни пѣлъ, онъ завсегда щадилъ
Національный вкусъ въ любомъ народѣ.
"God save the King" онъ столько же цѣнилъ,
Какъ "Ça ira", 1) лишь только бъ пѣть по модѣ.
Его талантъ во всёмъ испытанъ былъ --
Въ высокомъ ли, иль тривіальномъ родѣ.
Вѣдь пѣлъ же Пиндаръ скачки; отчего жь
Не могъ онъ быть на Пиндара похожъ?
1) Французская революціонная пѣсня.
LXXXVI.
Для Галловъ онъ имѣлъ chanson въ запасѣ,
Для Англичанъ поэму пѣсень въ шесть;
Испанцамъ льстилъ въ балладѣ, иль романсѣ,
Гдѣ отдавалъ войнѣ послѣдней честь;
Въ Германіи за Гёте на Пегасѣ
Скакалъ (объ нёмъ прошу у Сталь прочесть!),
Въ Италіи бралъ Тречентистовъ методъ, 1)
А въ Греціи пѣлъ гимны, вотъ какъ этотъ:
1) Итальянскіе поэты XIV вѣка -- Данте, Петрарка и другіе.
1.
О вы, родные острова,
Гдѣ пѣсни Сапфо раздавались,
Гдѣ милой вольности права
Въ отчизнѣ Феба создавались!
Весны здѣсь вѣчной торжество,
Но кромѣ солнца ней мертво.
2.
Героевъ арфа, пѣснь любви,
Хіосскихъ, Тейсскихъ музъ творенья
Гремятъ во всѣхъ концахъ земли;
Лишь здѣсь, на мѣстѣ ихъ рожденья,
Никто не внемлетъ звукамъ лиръ,
Потрясшихъ громомъ цѣлый міръ.
3.
Цѣпь горъ глядитъ на Мараѳонъ,
А Мараѳонъ на шумны воды.
И здѣсь, въ раздумье погруженъ,
Я вспоминалъ о дняхъ свободы:
Гдѣ Персовъ древніе гробы,
Я могъ ли думать, какъ рабы?
4.
Здѣсь царь сидѣлъ, и тамъ вдали
За опѣнённымъ Саламиномъ
Считалъ онъ націи корабля;
Онъ былъ надъ всѣми властелиномъ.
Онъ утромъ счёлъ ихъ; ночь пришла --
Что стало съ флотомъ безъ числа?
5.
Что стало съ флотомъ? И съ тобой
Что стало, родина? Не бьётся
Геройствомъ грудь въ странѣ глухой,
Героевъ пѣснь не раздаётся.
Ужели жь звуки струнъ святыхъ
Не оживутъ въ рукахъ моихъ?
6.
Нѣтъ, я горжусь и тѣмъ, что въ вѣкъ
Позора, горькой укоризны,
Могу ещё, какъ древній Грекъ,
Краснѣть за срамъ моей отчизны;
Краснѣть за Грековъ въ тишинѣ
И плакать о родной странѣ.
7.
Но какъ же плакать и краснѣть
Въ странѣ героевъ богоравныхъ?
Земля, отдай намъ только треть,
Одну лишь треть Спартанцевъ славныхъ!
О, пусть возстанутъ изъ могилъ
Для славы новыхъ Ѳермопилъ!
8.
Какъ! ты молчать, весь край заснулъ!
О, нѣтъ! Чу! голосъ вопіющихъ,
Какъ водопада дальный гулъ,
Гремитъ: "О, пусть въ странѣ живущихъ
Одинъ лишь встанетъ -- мы летимъ,
Летимъ!" Увы, не внемлютъ имъ!
9.
Къ чему жь и пѣсни грустныхъ думъ?
Кипи виномъ самосскимъ, чаша!
Оставимъ Туркамъ битвы шумъ;
Лить гроздій кровь -- вотъ радость наша.
Давайте жь пить! Безславный кликъ,
На твой призывъ весь край возникъ!
10.
Чу! пляска Пирра! Гдѣ же духъ,
Гдѣ, Пирръ, твоей фаланги сила?
Зачѣмъ, о родина, изъ двухъ
Завѣтовъ лучшій ты забыла?
Хранишь ты Кадма письмена;
Рабамъ ли тайна ихъ дана?
11.
Нальёмъ самосскимъ кубокъ вновь!
Къ чему рѣчей напрасныхъ трата?
Анакреонъ намъ пѣлъ любовь,
Служа рабомъ у Поликрата,
Тирана Грековъ; но въ тотъ вѣкъ
Тираномъ Грековъ былъ лишь Грекъ.
12.
Надъ Херсонесомъ автократъ,
Тиранъ, былъ лучшій другъ свободы:
Тиранъ былъ этотъ -- Мильтіадъ!
О, еслибъ могъ и въ наши годы
Явиться вновь такой деспотъ,
Онъ слилъ бы насъ въ одинъ народъ!
13.
Нальёмъ самосскимъ кубокъ вновь!
Межь скалъ Сулійскихъ есть останокъ,
Есть въ Паргѣ воины, чья кровь
Напоминаетъ кровь Спартанокъ.
И, можетъ-быть, ужь тамъ созрѣлъ
Посѣвъ для славы смѣлыхъ дѣлъ.
14.
Не вѣрьте Франкамъ: тамъ цари
То продаютъ, то покупаютъ.
Надежды въ васъ, богатыри,
Въ мечахъ лишь вашихъ обитаютъ;
А Франковъ лесть, а Турокъ гнётъ
Нашъ щитъ безсильный разобьётъ.
15.
Нальёмъ самосскимъ кубокъ вновь!
Подъ тѣнью пальмъ танцуютъ дѣвы,
Сверкаетъ въ ихъ очахъ любовь;
А я, внимая ихъ напѣвы,
Я плачу, вспомнивъ, что онѣ
Должны вскормить рабовъ странѣ.
16.
Пойду жь на высь Сунійскихъ горъ,
И тамъ одинъ, съ волнами моря
Сливая вопль свой въ общій хоръ,
Умру, какъ лебедь, съ пѣснью горя.
Нѣтъ, не рождёнъ я быть рабомъ!
Такъ въ прахъ же кубокъ -- и съ виномъ!
LXXXVII.
Такъ пѣлъ поэтъ. Такъ могъ бы, долженъ нѣтъ
Новѣйшій Грекъ -- не такъ, конечно, плавно,
Какъ пѣлъ Орфей; но пѣснь его гремѣть
Едва ли бы могла въ нашъ вѣкъ безславный.
Умѣлъ онъ чувствомъ пѣснь свою согрѣть;
Но чувства лгутъ въ поэтахъ такъ исправно,
Что принимать всѣ могутъ колера,
Ни дать, ни взять какъ руки маляра.
LXXXVIII.
Но въ словѣ сила! Капелькѣ чернильной
Достаточно на нашу мысль упасть,
Чтобъ въ насъ родить источникъ думъ обильный;
Такъ велика надъ нами буквы власть,
Что всѣ вѣка связуетъ цѣпью сильной.
Весь родъ людской пожрала бъ смерти пасть,
Когда бъ бумага, этотъ клокъ тряпицы,
Не пережилъ людей и ихъ гробницы.
LXXXIX.
Когда жъ разсыплятся ихъ кости въ прахъ,
Когда ихъ родъ, ихъ имя безъ остатка
Исчезнутъ, такъ что лишь въ однихъ столбцахъ
Хронологическихъ замѣтны кратко,
Тогда пергаментъ, найденный въ шкафахъ,
Иль камень, вырытый передъ закладкой
Какой-нибудь латрины для дворца,
Намъ возвѣщаютъ имя мертвеца.
XC.
Конечно, слава -- вздоръ для моралиста.
Она ничто, вихрь буйный, тщетный кличъ,
Зависящій отъ устъ панегириста,
А не отъ тѣхъ, кто смогъ до ней достичь.
Гомеръ для Трои то жь, что Гайль для виста;
Вѣкъ нынѣшній не могъ вполнѣ постичь
Искусства Мальбро драться въ битвахъ боксомъ,
Пока онъ намъ описанъ не былъ Коксомъ.
ХСІ.
А Мильтонъ нашъ? Не выше ль онъ всего?
Онъ царь поэтовъ, хоть немножко тёменъ;
Онъ радикалъ для вѣка своего,
Благочестивъ, учёнъ, въ желаньяхъ скроменъ.
Однакожь Джонсонъ, біографъ его,
Намъ говоритъ, что этотъ музъ феноменъ
Былъ въ школѣ высѣченъ, къ семьѣ былъ строгъ
И съ первой Mrs Milton жить не могъ.
ХСІІ.
И мало ли, что намъ теперь извѣстно?
Такъ знаемъ мы, что Бэконъ взятки бралъ,
Шекспиръ кралъ дичь, Титъ юность вёлъ безчестно,
А Бёрнсъ (какъ докторъ Кёрри описалъ)
Кутилъ. Положимъ, что вполнѣ умѣстно
Въ исторію вносить такой скандалъ;
Но у біографовъ такія главы
Героямъ ихъ едва ль прибавятъ славы.
ХСІІІ.
Не каждый же такъ сердцемъ чистъ и простъ,
Какъ С о ути, авторъ Пантисократіи;
Иль Уордсуортъ нашъ, когда онъ скромный постъ
Ещё имѣлъ, кадя демократіи;
Иль ты, Кольриджъ, покуда въ Morning Post
Аристократамъ въ честь не гнулъ ты выи,
Когда и ты, и С о ути, второпяхъ
Женились оба въ Батѣ на швеяхъ.
XCIV.
Такимъ, какъ эти, нравственнымъ уродамъ,
И нравственный приличенъ Ботни-бей!
Измѣна ихъ должна служить доходомъ
Біографамъ великихъ сихъ вралей.
Недавно Уордсуортъ, скажемъ мимоходомъ.
Издалъ свою Прогулку 1). Нѣтъ пошлѣй,
Нелѣпѣе его поэмы скучной
И толщиною баснословно тучной.
1) Философская поэма Уордсуорта: The Excursion, издана въ 1811 г.
XCV.
Въ ней строитъ онъ незыблемый оплотъ
Между своимъ и нашимъ разумѣньемъ.
Но Уордсуортъ, какъ и Анна С о уткотъ 1),
Съ ихъ сектами, принадлежатъ къ явленьямъ,
Которыхъ чтитъ лишь избранный народъ,
А прочій людъ клеймитъ своимъ презрѣньемъ,
Какъ старыхъ дѣвъ, раздувшихся горой,
Не божествомъ, а просто -- водяной.
1) Полупомѣшанная женщина, выдававшая себя за пророчицу и имѣвшая много послѣдователей въ Англіи въ началѣ нынѣшняго столѣтія.
XCVI.
Но перейдемъ къ разсказу. Самъ я знаю,
Что если въ чёмъ я грѣшенъ, такъ въ одномъ --
Въ томъ, что героя часто покидаю
И самъ съ собой бесѣдую о томъ,
Что въ будущемъ исполнить я желаю.
Какъ въ тронной рѣчи предъ своимъ дворомъ
Король. По въ этомъ, сознаюсь, я просто
Манерѣ подражаю Аріосто.
XCVII.
Во Франціи словечко есть
У насъ такого слова нѣтъ, хоть всѣ мы
Его значенье поняли съ тѣхъ поръ,
Какъ Саути сталъ писать свои поэмы.
Кому читать охота этотъ вздоръ?
Но кто читалъ, тотъ знаетъ, что хоть темы
Различны въ нихъ, но свойственна имъ всѣмъ
Одна черта -- снотворность тѣхъ поэмъ.
XCVIII.
"Гомеръ", сказалъ Гораціи, "дремлетъ часто",
Уордсуортъ, мы знаемъ, бодрствуетъ подъ-часъ,
Когда "Извощикъ" 1) этого бомбаста
Вокругъ озёръ поѣздкой тѣшитъ насъ!
Сперва онъ проситъ "лодки" для балласта...
Плыть по морю?... нѣтъ, въ небѣ! И сейчасъ
Затѣмъ ужь проситъ "челночка", въ которомъ
И плаваетъ въ слюняхъ со всякимъ вздоромъ.
1) Другая поэма Уордсуорта: Benjamen the Waggoner. Слова "лодка" и "челночекъ" -- намеки на одно мѣсто въ третьей его поэмѣ Peter Belt.
ХСІХ.
Ужь если вздумалъ въ небѣ онъ летать --
Пегасъ же страшенъ для такой затѣи --
Ему бъ за хвостъ Медвѣдицу поймать,
Иль взять взаймы дракона у Медеи.
А коль того не можетъ онъ понять,
Чтобъ не сломать въ такомъ полётѣ шеи,
И быть въ лунѣ не охладѣлъ въ нёмъ жаръ,
То лучше бъ сѣсть глунцу въ воздушпмй шаръ.
C.
"Извощики", "Разнощики!" -- О, дѣды!
О, Попъ! о Драйденъ! Можно ль не стыдясь
Смотрѣть, какъ въ честь Парнасски міроѣды
Вошли теперь и лѣзутъ не страшась
Съ ихъ чепухой! И эти Джэки-Кэды 1)
Поэзіи топтать насъ смѣютъ въ грязь;
А маленькій писака " Питеръ-Болтъ"
Смѣлъ освистать творца "Ахитофеля" 2)
1) Грубый бунтовщикъ, въ родѣ Пугачева, дѣйствующее лицо во 2-й части Генриха VI Шекспира.
2) Дѣйствующее лицо въ сатирической поэмѣ Драйдена.
CI.
Но къ повѣсти. Затихло ликованье,
Ушли рабы, танцовщицъ скрылся рой;
Досказано арабское сказанье,
Ушелъ поэтъ и смолкнулъ шумъ дневной.
Теперь одни, дѣла очарованье,
Любовники плѣняются зарёй.
Ave Maria! небеса и волны
Теперь одной къ тебѣ молитвой полны.
CII.
Ave Maria! благодатный часъ,
Тотъ часъ, тотъ край, для сердца вѣчно милый,
Гдѣ я зарёй плѣнялся столько разъ,
Когда весь міръ смолкалъ подъ дойной силой,
Пока гудѣлъ, какъ погребальный гласъ,
Съ далёкой башни колоколъ унылый
И пламенѣлъ сводъ розовыхъ небесъ
И какъ въ молитвѣ былъ недвижимъ лѣсъ.
CIII.
Ave Maria! часъ благоговѣнья!
Ave Maria! сладкій часъ любви!
Ave Maria! укроти волненья
Земныхъ страстей въ бунтующей крови!
Ave Maria! на призывъ моленья
Святой покровъ намъ свыше призови!
Подъ сѣнью крылъ Всесильной Голубицы
Смежи намъ сномъ тревожныя зѣницы.
CIV.
Меня враги пытались упрекнуть,
Что будто я съ религіей въ раздорѣ.
Но еслибъ могъ я вскрыть предъ вами грудь,
То вѣрно бъ вы рѣшили въ нашемъ спорѣ,
Кому изъ насъ доступнѣй въ небо путь.
Мнѣ алтари -- вершины горъ и море,
Земля и звѣзды, вся природа -- мать,
Готовая мой духъ въ себя принять.
CV.
О, дивный часъ вечерній! Подъ навѣсомъ
Тѣнистыхъ пиннъ, на брегѣ тихихъ водъ,
Обрамленныхъ Равенны древнимъ лѣсомъ,
Гдѣ цезарей послѣдній палъ оплотъ,
Гдѣ спорилъ встарь Адрійскій валъ съ утёсомъ --
О, тихій лѣсъ, куда меня влечётъ
Тѣнь Драйдена, Боккачіо и Берни,
Какъ я любилъ тебя и часъ вечерній!
CVI.
Однѣ цикады, жители лѣсовъ,
Поющія весь вѣкъ свой, миръ всегдашній
Смущали тамъ, да гулъ моихъ шаговъ,
Да вдалекѣ вечерній звонъ на башнѣ.
Фантомъ ловца со стаей адскихъ псовъ,
Рой призраковъ, духовъ полночныхъ шашни,
Бездушные, тамъ вѣяли въ глуши
Предъ взорами больной моей души. 1)
1) Намёкъ на поэму Драйдена: Theodore and Honoria, основанную на новеллѣ Боккачіо.
CVIII.
О, Геснеръ! ты даруешь всё благое:
Ты путника приводишь на покой,
Ты манишь птицъ къ птенцамъ въ гнѣздо родное,
Ты отъ ярма воловъ ведёшь домой.
Всѣ радости, все счастіе земное,
Тѣмъ нашихъ ларъ такъ милъ очагъ простой,
Ты сводишь въ домъ земного поселенца,
Ты возвращаешь матери младенца.
СVIII.
О, сладкій часъ! Весь сердцемъ умилёнъ,
Теперь груститъ морякъ плывущій въ морѣ,
Въ тотъ первый день, какъ домъ покинулъ онъ;
Теперь любовь въ пильгримѣ множитъ горе,
Лишь загудитъ вдали вечерній звонъ,
Какъ бы скорбя, что день умрётъ ужь вскорѣ.1)
Да, кто бъ ни умеръ, я увѣренъ въ томъ,--
А слезы льётъ ужь кто-нибудь о нёмъ.
1) Переводъ знаменитыхъ стиховъ Данте въ началѣ VIII пѣсни его "Чистилища".
СІХ.
Когда среди ликующаго Рима
Погибъ Неронъ и, всѣхъ народовъ врагъ,
Низвергнутъ былъ судьбой неумолимой,
Но праведной, безславно въ вѣчный мракъ --
Какой-то другъ носилъ ему незримо
Цвѣты на гробъ -- признательности знакъ
За нѣжность чувствъ, мелькнувшую на тропѣ
Средъ упоенья властью -- и въ Неронѣ!
CX.
Но я отвлёкся! Можетъ ли Неронъ,
Иль сходный съ нимъ другой тиранъ вѣнчанный.
Хоть въ чёмъ-нибудь съ Жуаномъ бытъ сравнёнъ,
Какъ съ нашимъ міромъ міръ луны туманной?
Нѣтъ, видно я совсѣмъ уже лишенъ
Фантазіи, ставъ "ложкой деревянной"
Въ поэзіи (какъ въ Кембриджѣ у насъ
Клеймятъ студентовъ самый слабый классъ)!
СХІ.
Такъ отступать ужь черезчуръ эпично;
Вотъ почему разсѣкъ я пополамъ
(При перепискѣ) эту пѣснь, въ чёмъ лично
И сознаюсь; по не сознайся самъ,
Замѣтить то лишь могъ бы глазъ привычный.
Я слѣдовалъ тутъ лучшимъ образцамъ;
Такъ предлагалъ и Аристотель passim
Въ "Ποιητική". Мы этимъ пѣснь лишь скрасимъ.