I.
Въ владѣньяхъ Лары счастье обитаетъ --
Съ цѣпямъ своимъ неволя привыкаетъ.
Рабами незабытый властелинъ
Вернулся къ нимъ изъ дальняго изгнанья --
И шумный залъ исполненъ ликованья,
И кубки вновь сверкаютъ влагой винъ.
Родной очагъ привѣтливо пылаетъ
И въ стёклахъ оконъ радостно играетъ.
Вокругъ вассалы группами стоятъ
И взоры ихъ веселіемъ горятъ.
II.
И такъ -- властитель Лары возвратился;
Но гдѣ -- зачѣмъ такъ долго онъ таился?
Лишась отца въ младенчествѣ, когда
Скорбятъ о томъ не всѣ и не всегда,
Онъ сталъ своихъ поступковъ господиномъ.
Но человѣкъ затѣмъ лишь властелиномъ
Становится, чтобъ счастія не знать.
Не помня ласкъ, способныхъ удержать
Отъ думъ и дѣлъ, ведущихъ къ преступленью,.
Онъ съ раннихъ лѣтъ умѣлъ повелѣвать,
Когда всего нужнѣй повиновенье.
Но мы не будемъ съ той поры слѣдить
За нимъ, когда онъ былъ ещё невиненъ.
Хоть путь его былъ кратокъ, можетъ-быть,
Но для того, чтобъ чуть не погубить
Его души, онъ былъ довольно длиненъ.
III.
Онъ въ юности отцовскій домъ покинулъ --
И съ-той-поры, какъ слѣдъ его пропалъ,
Почти никто о нёмъ не вспоминалъ,
Какъ-будто онъ и въ самомъ-дѣлѣ сгинулъ.
"Отецъ въ гробу, а сына дома нѣтъ!" --
На вашъ вопросъ единственный отвѣтъ.
Года текли, но Лара не являлся,
И сонмъ рабовъ холоднымъ оставался
Къ покрытой мракомъ участи его --
И скоро имя славное того,
Чей образъ въ залѣ пылью покрывался,
И чья невѣста сдѣлалась женой
Другого, перестало въ залѣ той
Звучать грозой и эхомъ повторяться,
А вслѣдъ и вовсе стало забываться.
"Онъ живъ ещё -- и долго будетъ жить!"
Скорбя душой, наслѣдникъ восклицаетъ
И глубок о о траурѣ вздыхаетъ,
Который онъ не вправѣ обновить,
Хотя того такъ искренно желаетъ.
Сто боевыхъ заржавленныхъ щитовъ
Фамильный склепъ владѣльца украшаютъ,
Лишь одного, средь ржавыхъ ихъ рядовъ,
Увы, глаза родные не встрѣчаютъ!
IV.
И вотъ немъ нихъ онъ снова появился.
Откуда? какъ?-- того не угадать.
Узнавъ о томъ, всякъ молча подивился,
Но не тому, что Лара воротился,
А почему себя такъ долго ждать
Онъ находилъ возможнымъ заставлять.
Съ нимъ свиты нѣтъ. Его сопровождаетъ
Лишь пажъ одинъ, чей взоръ въ нёмъ обличаетъ
Питомца горъ далёкихъ южныхъ странъ.
Прошли года, но хмурый ихъ туманъ
Равно не слишкомъ хмурымъ показался
Какъ сонму тѣхъ, кто дома оставался,
Такъ и тому, кто странствовалъ вдали
Полей и горъ родной ему земли.
Но гнётъ судьбы, безвѣстность, дальность края,
Гдѣ Лара жилъ, скитаясь и блуждая --
Всё замедляло времени полёгъ...
Всѣ видятъ -- онъ: всякъ Лару узнаётъ
И -- вмѣстѣ -- всякъ сомнѣнье ощущаетъ
И мутнымъ сномъ прошедшее считаетъ.
Онъ живъ и бодръ, хотя труды и время
Лежатъ на нёмъ, какъ гибельное бремя.
Хотя его проступки, можетъ-быть,
И не изъ тѣхъ, чтобъ свѣтъ ихъ могъ забыть,
Всё жь извинить ихъ могутъ, безъ сомнѣнья,
Его тревожной жизни приключенья.
О злыхъ дѣлахъ и подвигахъ его
Давно не слышно было ничего --
И поддержать былъ властенъ онъ по праву
Своихъ отцовъ незыблемую славу.
Его душа въ минувшіе года
Была дика, заносчива, горда,
Но злой виной свершонныхъ преступленій
Была одна лишь жажда наслажденій.
И такъ, когда онъ смогъ ихъ позабыть,
То сможетъ ихъ омыть и искупить!
V.
Суровый рокъ скитальца измѣнилъ:
Онъ нё былъ тѣмъ, чѣмъ нѣкогда онъ былъ!
Всё говоритъ въ нёмъ о страстяхъ минувшихъ,
Кипѣвшихъ въ нёмъ -- теперь давно уснувшихъ.
Въ его душѣ воздвигла гордость храмъ.
Глухой къ молвѣ и льстивымъ похваламъ,
Онъ могъ читать, безстрастіемъ прокрытый,
Въ чужой душѣ, какъ въ книгѣ незакрытой.
Онъ обладалъ насмѣшливымъ умомъ,
Отравленнымъ неправдою и зломъ,
Способнымъ для забавы -- не для кары --
Терзать сердца и наносить удары.
Вотъ всё, что взоръ подмѣтить въ нёмъ умѣлъ;
Но и того онъ выдать не хотѣлъ.
Онъ не сгоралъ любви и славы жаждой,
Къ которымъ всѣ стремятся, но не каждый
Ихъ достигаетъ въ жизни -- на землѣ,
Хотя ещё недавно обитали
Они въ душѣ его, и на челѣ
По временамъ такъ явственно сіяли.
VI.
Онъ не любилъ разспросовъ о минувшемъ
И никогда не говорилъ о томъ,
Какъ онъ блуждалъ въ краю ему чужомъ,
Теперь предъ нимъ въ туманѣ утонувшемъ.
Напрасно всѣ желанную имъ вѣсть
Въ его глазахъ старалися прочесть
И у пажа разспрашивать пытались --
Успѣхомъ ихъ труды не увѣнчались.
Онъ не хотѣлъ разсказывать о томъ,
Что видѣлъ тамъ -- въ краю для нихъ чужомъ,
Какъ о вещахъ, не стоющихъ вниманья;
Когда жь вопросъ смѣняло настоянье,
Онъ уходилъ съ нахмуреннымъ челомъ.
VII.
Вернувшись въ край -- почти забытый свѣтомъ --
Потомокъ славныхъ мира и войны,
Онъ встрѣченъ былъ вельможами страны,
Какъ старый другъ, съ любовью и привѣтомъ.
На ихъ пирахъ нерѣдко онъ бывалъ
Свидѣтелемъ ихъ скуки и похмѣлья.
Но никогда въ душѣ не раздѣлялъ
Ни ихъ заботъ, ни шумнаго веселья.
Онъ не искалъ, подобно всѣмъ другимъ,
Обманутымъ коварною мечтою,
Ни славы, исчезающей какъ дымъ,
Ни выгодъ, съ ихъ неволей золотою,
Ни словъ любви красавицъ молодыхъ,
Ни злой вражды соперниковъ своихъ.
Онъ окружонъ магическимъ былъ кругомъ,
И этотъ кругъ -- увы -- не допускалъ
Къ нему людей, чтобъ быть ихъ вѣрнымъ другомъ,
И одинокимъ въ мірѣ оставлялъ.
Одни за нимъ прилежно наблюдали
И лишь въ дурномъ его изобличали;
Изъ тѣхъ же, кто былъ лучше и добрѣй,
Въ душѣ охотно каждый сознавался,
Что Лара былъ и лучше, и честнѣй,
Чѣмъ большинству бездушному казался.
VIII.
Въ дни юности, въ дни силы и движенья,
Томимый жаждой бурь и наслажденья,
Любя войну и вольное житьё,
И океанъ, и женщинъ -- словомъ, всё,
Что въ настоящемъ счастьемъ обольщаетъ,
А въ будущемъ могилою пугаетъ,
Онъ рано всё постигъ и испыталъ:
Онъ не любилъ блаженной середины
И лишь въ страстяхъ забвенія искалъ.
Исполненъ бурь, съ презрѣньемъ онъ взиралъ
На бури тѣ, что бороздятъ пучины;
Свои жь восторги слалъ онъ къ небесамъ,
Увѣренный, что большихъ нѣтъ и тамъ.
Какъ онъ простился съ гибельными снами,
Разбитый въ прахъ могучими страстями.
Того ему -- увы -- не разсказать!
Но если рокъ позволилъ пробудиться
Ему отъ сна, то лишь затѣмъ, чтобъ дать
Возможность сердца слабость проклинать
Безсильнаго, чтобъ вспрянуть, иль разбиться,
IX.
Не человѣкъ, а книги и познанья
Будили въ нёмъ гнетущее вниманье.
Онъ то въ лѣсу задумчиво бродилъ,
То, воротясь, въ свой замокъ уходилъ,
Гдѣ -- по словамъ прислуги -- оставался
По цѣлымъ днямъ -- безмолвенъ и унылъ --
Безъ ихъ услугъ, въ которыхъ не нуждался,
И, словно тѣнь, бродилъ средь старыхъ залъ,
Гдѣ на него сонмъ праотцевъ взиралъ.
"Нашъ слухъ не разъ -- прислуга говорила --
Звукъ голосовъ, печальныхъ какъ могила,
Въ полночный часъ тревогой поражалъ.
Ну, а инымъ и видѣть приходилось
Не мало чудъ, какихъ во снѣ не снилось
И увидать никто бъ не пожелалъ...
Зачѣмъ глядитъ съ улыбкою привѣтной
Онъ по часамъ на черепъ безотвѣтный,
Исторгнутый кощунственной рукой
Изъ тёмныхъ нѣдръ могилы роковой?
Зачѣмъ, какъ тѣнь, по замку онъ блуждаетъ,
Груститъ въ лѣсу, гостей не принимаетъ?...
Тутъ что-то злое кроется -- но что?...
Конечно, есть межь нами кое-кто --
Тѣ знаютъ всё, но слишкомъ осторожны,
Чтобъ утверждать, что слухи тѣ не ложны,
Что межь крестьянъ сложилися о нёмъ.
Спросить бы ихъ объ этомъ обо всёмъ --
Они бы вамъ побольше разсказали."
Такъ въ сонмѣ слугъ о Ларѣ разсуждали.
X.
Спустилась ночь. Струясь, рѣка сіяетъ
И группы звѣздъ безсмертныхъ отражаетъ,
Глядящихъ въ глубь съ безоблачныхъ небесъ.
Ея струи спокойно пробѣгаютъ
И навсегда, какъ счастье, исчезаютъ.
Сойдя къ рѣкѣ, въ неё глядится лѣсъ,
А злачный лугъ, покрытый весь цвѣтами,
Приманкой пчёлъ, ей служитъ берегами.
Изъ нихъ вѣнокъ могла бъ Діана сплесть,
Могла бъ любви невинность ихъ поднесть.
Рѣка бѣжитъ извилистой стезёю,
Какъ пёстрый змѣй съ блестящей чешуёю.
Вокругъ такой дышало тишиной,
Что не смутилъ бы призракъ васъ ночной:
Такъ вѣрилось, что при такомъ покоѣ
Не можетъ здѣсь блуждать ничто дурное.
И Лара, шагъ свой къ замку направляя,
Сознаться былъ со вздохомъ принуждёнъ,
Что этотъ часъ для добрыхъ сотворёнъ.
О прошлыхъ дняхъ ему напоминая,
Картина та являла передъ нимъ
Иныхъ небесъ блестящія плеяды,
Иныхъ очей, исполненныхъ отрады,
Святой покой, понятный лишь однимъ
Людскимъ сердцамъ, истерзаннымъ страстями.
Пусть буря, зломъ надъ нимъ носясь, шумитъ:
Она его не сломитъ, не смутитъ;
Но эта ночь, горящая звѣздами,
Ему въ глаза насмѣшливо глядитъ.
XI.
Онъ бродитъ вдоль таинственныхъ покоевъ;
Съ нимъ тѣнь его блуждаетъ по стѣнамъ,
Покрытымъ вкругъ портретами героевъ,
Глядящихъ въ мракъ изъ ряда тёмныхъ рамъ.
Увы! вотъ всё, что послѣ нихъ осталось,
Коль не считать тѣхъ сводовъ, гдѣ ихъ прахъ
Давнымъ-давно покоится въ гробахъ
Со всѣмъ, что имъ про жизни улыбалось,
Да полстраницы въ лѣтописи той,
Гдѣ съ правдой ложь идутъ рука съ рукой.
Луны сіянье въ окна проникаетъ
И на полу узорчатомъ играетъ,
Горя зарёй на стёклахъ росписныхъ.
Являвшихъ рядъ угодниковъ святыхъ.
Звучатъ шаги задумчиваго Лары;
Но мракъ очей, безжизненность лица
И цвѣтъ кудрей, мрачнѣе зла и кары.
Всё придаётъ ему видъ мертвеца.
XII.
Вотъ полночь бьётъ. Лампада чуть мерцаетъ,
Какъ-будто мглу разсѣять не дерзаетъ.
Всё спитъ, но -- чу! раздался гдѣ-то кликъ:
То чей-то вопль -- молящій, страшный крикъ!
Прошолъ - и смолкъ. Отъ сна возставъ въ испугѣ,
Бѣгутъ на крикъ встревоженные слуги --
И каждый къ замку съ факеломъ спѣшитъ,
И мечъ въ рукахъ у каждаго блеститъ.
XIII.
Самой луны полуночной блѣднѣе
И плитъ подъ нимъ лежащихъ холоднѣе,
Лежитъ недвижно Лара на полу.
Струится потъ по блѣдному челу;
Съ нимъ рядомъ мечъ, имъ выпущенный въ страхѣ
Изъ сильныхъ рукъ, валяется во прахѣ.
Но онъ не палъ, главою не поникъ:
Всё также гордъ его поблёкшій ликъ.
Нѣтъ жизни въ нёмъ, глаза полузакрыты,
Но и въ нѣмомъ въ нёмъ блещетъ взоръ бойца,
Огнёмъ борьбы горящій до конца.
Безжизненъ лобъ, безжизненны ланиты,
Но складки устъ желаніе таятъ
Вонзить въ врага губительный булатъ.
Ни звука вкругъ. Вотъ онъ пошевелился.
Вновь на лицѣ румянецъ появился,
Его глаза заискрились -- и вновь
Въ нёмъ жизнь кипитъ, играетъ въ жилахъ кровь.
Онъ говоритъ, протягиваетъ руки;
Но чужды всѣмъ тѣ сладостные звуки,
И только то понять вокругъ могли,
Что звуки тѣ -- языкъ чужой земли.
Но та, что духъ больной его тревожитъ,
Увы, внимать ему уже не можетъ!
XIV.
Но вотъ и пажъ! Одинъ онъ въ состояньи
Понять его. Взоръ полонъ состраданья;
Но каждый- въ нёмъ лишь могъ бы прочитать,
Что онъ всего не можетъ разсказать,
А тотъ -- открыть. Но Лары положенье
Не будитъ въ нёмъ тревоги изумленья.
Склонясь къ нему пылающимъ челомъ,
Онъ рѣчь ведётъ на языкѣ чужомъ,
Но для него, быть-можетъ, на родномъ.
Забывъ про страхъ, внушонный сновидѣньемъ,
Больной словамъ тѣмъ внемлетъ съ наслажденьемъ.
Но если былъ виной тревоги сонъ,
То отчего жь такъ мраченъ, грустенъ онъ?
XV.
Что это -- сонъ, иль бредъ тяжолый былъ --
Онъ никому той тайны не открылъ;
Но если бъ онъ и помнилъ о видѣньи,
То не сознался бъ въ этомъ, безъ сомнѣнья.
Едва востокъ окрасился зарёй --
Онъ вновь былъ бодръ и тѣломъ, и душой.
Ни духовникъ, ни врачъ не подходили
Къ его одру, склонённому къ могилѣ.
Вотъ день -- и всё по-прежнему пошло:
Ни веселѣй, ни пасмурнѣй чело --
Всё тотъ же онъ; а если -- съ наступленьемъ
Вечерней тьмы -- бывалъ объятъ волненьемъ,
То онъ того замѣтить не давалъ
Всѣмъ тѣмъ, чей страхъ ещё не миновалъ.
Съ-тѣхъ-поръ, бродя по комнатамъ, вассалы,
Дрожа, вдвоёмъ входили въ двери залы --
И скрипъ дверей, и вѣтра дикій вой,
И звукъ шаговъ, и пискъ летучей мыши,
И шелестъ липъ за каменной стѣной,
И дождь, стучащій въ гребень старой крыши --
Всё ихъ сердца тревожило тоской,
Едва сходилъ на землю мракъ ночной.
XVI.
Напрасный страхъ! Тотъ часъ не возвращался --
И навсегда загадкою остался.
Иль вспоминать о нёмъ онъ не любилъ
И дѣлалъ видъ, что часъ тотъ позабылъ,
Иль навсегда съ прошедшимъ распростился,
Когда въ нему разсудокъ возвратился,
Но только взоръ уже не выражалъ,
Что духъ его томился и страдалъ.
То сонъ ли былъ? Его ль уста шептали
Слова любви на языкѣ чужомъ?
Его ль ходьбы и вопли испугали
Его рабовъ, глубокимъ спавшихъ снохъ?
Его ли сердце биться перестало?
Его ль очей мерцанье испугало "
Вбѣгавшихъ слугъ, и онъ ли могъ забыть
Ту бездну золъ, которая сразить
Храбрѣйшаго изъ храбрыхъ въ состояньи?
Иль, можетъ-быть, въ сухомъ его молчаньи
Таится мысль -- плодъ прожитыхъ годовъ --
Что въ глубинѣ души его гнѣздится
Такъ много мухъ, что ими подѣлиться
Не въ силахъ онъ? Нѣтъ, Лара не таковъ!
Быть-можетъ, въ нёмъ тѣ мысли и таились,
Но врядъ ли въ комъ прозрѣть достало силъ,
Какъ мысли тѣ росли и шевелились
И вновь на днѣ души его ложились,
Зане онъ словъ для нихъ не находилъ.
XVII.
Онъ совмѣщалъ въ себѣ и совмѣщаетъ
Ещё донынѣ всё, что возбуждаетъ
Въ сердцахъ людей любовь и непріязнь,
Привязанность и, вмѣстѣ съ тѣмъ, боязнь.
Молва о нёмъ и дняхъ его скитаній
Была полна хвалы и порицаній;
Его жь желанье въ прошломъ что-то скрыть
Лишь заставляло громче говорить
О прошлыхъ дняхъ, въ догадкахъ злыхъ теряться
И разгадать судьбу его стараться;
Это онъ, гдѣ жилъ и въ жизни дѣлалъ что --
Онъ, про кого извѣстно только то,
Что онъ богатъ и знатенъ? Полагали
Одни, что онъ не любитъ никого;
Другіе же, напротивъ, утверждали,
Что онъ не золъ, на что имъ возражали,
Что стоитъ разъ лишь встрѣтить взглядъ его,
Чтобъ увидать и съ грустію сознаться,
Что можетъ смѣхъ съ насмѣшкой уживаться,
И что тотъ смѣхъ, блуждая по устамъ.
Не сообщаетъ радости очамъ.
Хотя порой блескъ глазъ его смягчался
И добротой сердечной оттѣнялся,
Но скоро онъ собой овладѣвалъ,
Вновь строгій видъ, нахмурясь, пронималъ
И сердце вновь само себя корило
За-то, что міръ когда-то такъ любило.
XVIII.
Въ нёмъ ко всему презрѣнье шевелилось,
Какъ-будто всё, что злого есть -- свершилось.
Онъ межь людей -- къ людскимъ страданьямъ нѣмъ --
Бродилъ какъ духъ, утратившій Эдемъ.
Онъ съ дѣтскихъ лѣтъ къ опасностямъ стремился
И -- избѣжавъ -- скорбѣлъ по нимъ, томился.
Знакомый лишь съ огнёмъ такой любви,
Что можетъ жить у избранныхъ въ крови,
Онъ перешолъ возможнаго границу
Въ своихъ мечтахъ о правдѣ и добрѣ --
И зрѣлый возрастъ юность-чаровницу
Смѣнилъ, оставивъ скорби о порѣ
Счастливыхъ грёзъ, о силахъ истощённыхъ,
Для лучшихъ дѣлъ судьбой ему вручённыхъ,
И злыхъ страстяхъ, устлавшихъ терньемъ бѣдъ
Сквозь жизни тьму проложенный имъ слѣдъ.
Упрямъ и гордъ, чтобъ проклинать невзгоду,
Онъ обвинялъ во всёмъ одну природу
И бренный прахъ, тюрьму души своей,
Юдоль борьбы, наслѣдіе червей.
Онъ называлъ, мѣшая зло съ добромъ,
Свой произволъ благихъ судебъ судомъ.
Не дорожа грядущею судьбою,
Для чуждыхъ благъ онъ жертвовалъ собою,
Причёмъ въ виду имѣлъ лишь сдѣлать то,
Чего въ нашъ вѣкъ не сдѣлалъ бы никто,
Хотя тотъ нылъ, въ злосчастное мгновенье,
Могъ натолкнуть его на преступленье.
Онъ падалъ въ прахъ и снова возставалъ
Въ глазахъ людей, которыхъ презиралъ,
Лишь для того, чтобъ положить съ-измладу
Между собой и смертными преграду.
Злой умъ его воздвигнулъ свой ирестолъ
Въ странѣ, гдѣ міръ свой новый онъ нашолъ
Тамъ мысль его лишь счастьемъ наслаждалась --
И кровь живѣй тогда въ нёмъ обращалась.
О, если бъ въ нёмъ бунтующая кровь
Могла остыть и течь спокойно вновь!
И такъ онъ шолъ однимъ путёмъ съ другими
И поступалъ, ни въ чёмъ не рознясь съ ними,
Не оскорбляя разума притомъ.
Онъ заблуждался сердцемъ -- не умомъ,
И потому былъ сдержанъ въ разговорѣ,
Чтобъ какъ-нибудь не высказаться въ спорѣ.
XIX.
Хотя онъ былъ надмененъ въ обращеньи
И съ раннихъ поръ считалъ за наслажденье
Загадкой быть, онъ обладалъ вполнѣ
Способностью привязывать къ себѣ.
То не были -- сказать ли между нами --
Ни ненависть, ни страстная любовь,
Ни что-нибудь волнующее кровь,
Что можетъ быть разсказано словами;
Но тотъ, кто взглядомъ взглядъ его встрѣчалъ,
Ужь никогда о томъ не забывалъ.
Какъ ни просты слова его бывали,
Но -- услыхавъ -- ихъ долго вспоминали.
Онъ незамѣтно въ душу проникалъ
И въ ней пріязнь и злобу поселялъ;
Но что бъ слова его ни поселяли,
Свой слѣдъ они надолго оставляли.
Онъ ни предъ кѣмъ души не открывалъ,
Но самъ охотно въ сердце заползалъ
И, разъ войдя, въ нёмъ прочно водворялся:
На мигъ единый съ нимъ не разставался
И -- какъ бы кто ни силился изгнать --
Въ нёмъ продолжалъ царить и обитать.
XX.
Въ старинномъ замкѣ славнаго Оттона
Гремитъ оркестръ средь чашъ застольныхъ звона,
Подъ говоръ дамъ и рыцарей страны,
Что были имъ на пиръ приглашены.
Пируютъ всѣ -- и Лара между ними.
Въ разгарѣ пиръ. Тѣнями неземными
Несётся сонмъ красавицъ молодыхъ:
Могучій ритмъ влечётъ и кружитъ ихъ.
Кипятъ сердца, трепещутъ прелесть-руки,
Сплетясь въ вѣнокъ подъ сладостные звуки.
Лишь пиръ чело способенъ прояснить,
Заставить старость юность полюбить,
А юность -- всё на свѣтѣ позабыть!
XXL
На танцы Лара весело взиралъ --
И скорби въ нёмъ ничто не выражало:
Его души ничто не волновало --
И онъ красавицъ взоромъ провожалъ.
Поднявъ чело, сложивши на-крестъ руки
И прислонясь къ колоннѣ, онъ взиралъ
На группы дамъ, на полный блеска залъ,
Ловилъ душой чарующіе звуки
И, полонъ думъ, увы, не замѣчалъ,
Что чей-то взоръ насквозь его пронзалъ.
Но, наконецъ, и онъ его замѣтилъ --
И смѣло блескъ его зловѣщій встрѣтилъ
И, встрѣтивъ, чутко сердцемъ угадалъ,
Что средь толпы тотъ взоръ его искалъ.
Такъ пристально глядѣвшій Ларѣ въ очи,
Угрюмый гость, былъ сумрачнѣе ночи
И изъ гостей никто его не зналъ.
Но вотъ, полны сомнѣнія нѣмова,
Сверкнувъ, глаза ихъ встрѣтилися снова --
И холодъ смерти Лару оковалъ.
Увы! онъ взглядъ пытливый тотъ узналъ,
Стрѣлой въ тайникъ души его вонжонный
И то въ его сверканьи прочиталъ,
Чего прочесть не могъ бы посторонній.
XXII.
"Да, это онъ!" воскликнулъ неизвѣстный.
Всё смолкло вкругъ -- и шопотъ повсемѣстный
Его слова стократно повторилъ --
И каждый "онъ! то онъ!" проговорилъ.
"Кто онъ?" другъ друга каждый вопрошаетъ --
И слуха Лары звукъ тотъ достигаетъ.
Кто бъ взгляды тѣ, тотъ шопотъ перенёсъ?
Но Лара былъ безчувственъ, какъ утёсъ.
Лишь канулъ мигъ -- волненье миновало
И вновь на всё, что робко окружало
Его волной, онъ весело взиралъ,
Хотя пришлецъ попрежнему вперялъ
Въ него глаза и, наконецъ, воскликнулъ:
"Да, это онъ! но какъ сюда проникнулъ?"
XXIII.
Такихъ рѣчей -- нежданнаго привѣта --
Не могъ оставить Лара безъ отвѣта.
Онъ дикій гнѣвъ въ груди своей сдержалъ
И такъ, скрѣпясь, пришельцу отвѣчалъ:
"Графъ Лара я! Когда жь твоё узнаю
Я имя -- знай: я грозно отвѣчаю
И потому на дерзкій твой привѣтъ
Съумѣю дать заслуженный отвѣтъ.
Графъ Лара яі Иль, можетъ-быть, желаешь
Ты о другомъ о чёмъ-нибудь узнать?
Но тотъ вопросъ, который предлагаешь,
Не страшенъ мнѣ: мнѣ нечего скрывать!"
-- "Уже ли нѣтъ такого, на который
Ты бъ долженъ былъ не медля отвѣчать,
Хотя бъ уста и силились молчать?
Вглядись въ меня! Зачѣмъ склоняешь взоры?
Свой долгъ тебѣ вовѣкъ не уплатить
И никогда о нёмъ не позабыть!"
Графъ Лара вновь взглянулъ на пришлеца,
Но не нашолъ въ чертахъ его лица --
Иль не хотѣлъ найти въ нихъ -- ни единой
Черты ему знакомой иль родной --
И, покачавъ кудрявой головой,
Онъ отошолъ съ презрительною миной;
Но Эцелинъ его остановилъ.
"Ни съ мѣстаі" онъ, дрожа, проговорилъ,
"И отвѣчай тому, кто -- будь ты славенъ
Какъ въ оны дни -- тебѣ бъ во всёмъ былъ равенъ;
Но кто теперь лишь можетъ презирать
Тебя и твой поступокъ проклинать,
Кто звуку устъ твоихъ не довѣряетъ
И чьей души твой взоръ не испугаетъ.
Не хмурь бровей! Когда мои слова
Неправда, ложь -- ты можешь оправдаться
И доказать, что страшная молва..."
-- "Кто бъ ни былъ я -- не стану объясняться
Съ тобой, моимъ невѣдомымъ врагомъ.
Но если здѣсь стоящіе кругомъ
Узнать разсказъ твой лживый пожелаютъ,
Пускай, пришлецъ, словамъ твоимъ внимаютъ
И пусть тебя привѣтствуетъ Оттонъ;
И мой привѣтъ услышитъ скоро онъ!"
Но тутъ, гостей волненьемъ привлечённый"
Вмѣшался въ споръ хозяинъ изумлённый:
"Графъ Эделисъ, позволь тебѣ сказать,
Что на пиру не мѣсто нарушать
Веселья хоръ нескромными словами;
Но если ты имѣешь разсказать
Намъ что-нибудь, что Лара долженъ знать,
То я прошу тебя передъ гостями
Съ разсказомъ тѣмъ до завтра подождать
И не мѣшать ходить межь нами чарѣ.
Я за тебя порукой, Эцелинъ,
Хотя и ты, подобно графу Ларѣ,
Блуждалъ весь вѣкъ среди чужихъ пучинъ.
Что жь до тебя, графъ Лара: всѣмъ извѣстно
И славный гербъ порукой вѣрной въ томъ,
Что не откажешь ты ему ни въ чёмъ,
Что съ рыцарства законами совмѣстно!"
-- "Пусть будетъ такъ!" воскликнулъ Эцелинъ:
Я докажу съ наставшею зарёю.
Что не мечта всё видѣнное мною.
Какъ то, что есть надъ нами Властелинъ!"
Что могъ на то ему отвѣтить Лара?
Не преклонясь подъ тяжестью удара,
Онъ взоръ свой въ даль по прежнему вперялъ,
Хоть каждый взоръ съ нимъ встрѣтиться желалъ --
И обличало это невниманье,
Что передъ нимъ росло воспоминанье.
XXIV.
-- "До завтра, графъ!" графъ Лара отвѣчалъ;
Но ни чело, ни взоръ его печали,
Назрѣвшей въ нёмъ и зла не выражали,
Хотя тонъ словъ рѣшимостью дышалъ.
Затѣмъ, взявъ плащъ, онъ гордо поклонился
Стоявшимъ вкругъ -- и быстро удалился.
Сойдясь въ дверяхъ съ таинственнымъ врагомъ,
Стоявшимъ тамъ съ нахмуреннымъ челомъ,
Онъ гнѣвный взглядъ его спокойно встрѣтилъ
И на него улыбкою отвѣтилъ;
Но врядъ ли бъ кто въ улыбкѣ той подмѣтилъ
Усилье -- гнѣвъ въ презрѣнье обратить,
Который ей бываетъ трудно скрыть.
Напротивъ, въ ней увѣренность свѣтилась,
Что въ сердцѣ мощь обычная таилась.
Но было ль то спокойствіе добра,
Иль закоснѣлость гибельнаго зла?
Увы! и то и это передъ нами
Является подъ сходными чертами.
Одни дѣла способны уяснять
Намъ то, что сердцу горько сознавать.
XXV.
Явился пажъ -- и Лара удалился.
Почти ребёнокъ, съ родиной своей,
Отчизной розъ и солнечныхъ лучей,
Для Лары онъ навѣки распростился.
Всегда при нёмъ, послушенъ, терпѣливъ,
Онъ былъ застѣнчивъ, тихъ и молчаливъ.
Хотя и былъ знакомъ ему суровый
Языкъ страны его отчизны новой,
Но Лара съ нимъ на нёмъ не говорилъ;
Когда жь языкъ его произносилъ
Слова, ему понятныя, родныя --
Предъ нимъ вставали горы голубыя
И кровъ родной, погибшій для него,
И отъ которыхъ онъ для,
Кто передъ нимъ колоссомъ возвышался,
Забывъ весь свѣтъ, навѣки отказался.
XXVI.
Онъ нѣжно-смуглъ, красивъ и строенъ былъ.
Лучи страны, гдѣ нѣкогда онъ жилъ,
Чела его загаромъ не покрыли
И нѣжныхъ щёкъ румянца не лишнлн.
Но не былъ тотъ румянецъ молодой
Сердечныхъ чувствъ невольнымъ проявленьемъ,
А признакомъ печали роковой,
Гнетущей духъ борьбою и сомнѣньемъ.
Мятежный блескъ его склонённыхъ глазъ,
Изъ-подъ рѣсницъ сіявшій какъ алмазъ,
Казалось, былъ похищенъ имъ у неба
И оживлёнъ огнёмъ благого. Феба.
Его глаза, какъ чорной бахромой,
Красивыя рѣсницы окаймляли
И тѣмъ оттѣнокъ грусти придавали:
Въ нихъ было больше гордости прямой,
Чѣмъ злой тоски и гложущей печали.
Онъ не любилъ обычныхъ кутежей,
Ночныхъ проказъ и шалостей пажей.
Онъ по часамъ съ задумчиваго Лары
Своихъ очей прекрасныхъ не спускалъ,
Причёмъ весь міръ, казалось, забывалъ,
А съ нимъ и всѣ его дары и чары.
Когда жь его съ нимъ не было -- онъ былъ
Ещё грустнѣй и по лѣсу бродилъ.
Въ своихъ рѣчахъ онъ краткимъ быть старался
И никогда въ разспросы не пускался.
Онъ по лѣсамъ одинъ гулять любилъ,
Гдѣ по часамъ задумчиво бродилъ
И гдѣ служилъ ему отдохновеньемъ
Прибрежный лугъ, а книга утѣшеньемъ.
Онъ гордо взоръ и сердце отвращалъ
Отъ благъ земли и радостей, какъ Лара,
И отъ нея даровъ не принималъ,
За исключеньемъ горькой жизни дара. *
Изъ всѣхъ, кто жилъ и мыслилъ вкругъ него,
Любилъ онъ только Лару одного;
XXVII.
Но ту любовь, проникнутъ обаяньемъ,
Онъ выражалъ однимъ къ нему вниманьемъ.
А вмѣстѣ съ тѣмъ, во всёмъ, что дѣлалъ онъ,
Мятежный нылъ и гордость проявлялись,
Въ своёмъ пути незнавшіе препонъ,
Хотя труды тѣ лёгкими казались
И только въ томъ почти и заключались,
Чтобъ, словно тѣнь, вездѣ сопровождать
Въ борьбѣ съ судьбой измученнаго Лару,
О дняхъ былыхъ въ тиши ему читать,
Иль въ часъ ночной настраивать гитару.
Держа себя вдали отъ прочихъ слугъ,
Онъ ни презрѣнья къ нимъ, ни уваженья
Не выражалъ -- и ни было сомнѣнья,
Что съ раннихъ поръ ему былъ чуждъ охъ кругъ*
Готовый въ прахъ предъ Ларою склониться,
Онъ никогда до нихъ не могъ спуститься.
Онъ зналъ, казалось, лучшіе года:
Его чело и руки не хранили
Слѣдовъ нужды и тяжкаго труда
И малы такъ притомъ и нѣжны были,
Что заподозрить полъ его могли,
Когда бъ не взглядъ родной его земли,
Огнёмъ борьбы и гордости дышавшій
И женскихъ чувствъ ничѣмъ не проявлявшій*
Но этотъ пылъ являлся не въ словахъ,
А въ обращеньи, взглядахъ и дѣлахъ.
Суровый Лара звалъ его Каледомъ,
Но слухъ ходилъ, что въ краѣ, гдѣ онъ жилъ,.
Другое имя юноша носилъ:
Не даромъ часто медлилъ онъ отвѣтомъ
На имя то -- на сдѣланный вопросъ --
Кто бъ имя то предъ нимъ ни произнёсъ,
За исключеньемъ сумрачнаго Лары,
Чей голосъ вмигъ, какъ сладостныя чары"
Всѣмъ существомъ его овладѣвалъ
И отвѣчать мгновенно заставлялъ.
XXVIII.
Глядя на пиръ и танцы, безъ сомнѣнья,
Каледъ не могъ не видѣть столкновенья.
Когда жь, шумя, успѣлъ къ нему дойти
Возставшій въ залѣ ропотъ изумленья --
Какъ Лара могъ такое оскорбленье
Отъ незнакомца гордаго снести --
Его глаза, какъ звѣзды, засіяли,
Уста сомкнулись, щёки запылали
И потъ покрылъ, какъ льдиною росой,
Его чело, новитое тоской.
Онъ до-тѣхъ-поръ глядѣлъ на Эцелнна,
Пока графъ Лара вдругъ не просіялъ
И не окинулъ взглядомъ паладина,
Чей грозный взоръ презрѣніемъ сверкалъ.
Тогда лицо Каледа омрачилось,
Какъ-будто онъ прочёлъ въ улыбкѣ той
Все то, что въ ней завѣтнаго таилось
И не прочёлъ чего бъ никто другой.
Вотъ онъ близь Лары, мигъ -- и исчезаютъ
И пустоту всѣ въ сердцѣ ощущаютъ.
Графъ Лара всѣхъ собою занималъ --
И только-что свѣтъ факела у входа
Мрачить своей онъ тѣнью пересталъ,
У всѣхъ вдругъ пульсъ сильнѣе биться сталъ,
Какъ-будто ихъ покинула невзгода.
Всѣ разошлись -- и стихло всё кругомъ;
Но Эцелинъ, съ задумчивымъ лицомъ,
Всё тутъ ещё; но вотъ и онъ простился
Съ хозяиномъ и быстро удалился.
XXIX.
Довольный гость и графъ, хозяинъ дома,
Всѣ спятъ -- ихъ всѣхъ измучила истома,
Всѣхъ ложе сна пріяло на покой,
Гдѣ тишиной смѣняется волненье
И человѣкъ, измученный борьбой,
Находитъ миръ, отраду и забвенье.
Здѣсь мирно спятъ и пылъ святой любви,
И хитрость зла, и ненасытность мести,
И жажда благъ, и жажда славы, чести,
Живущіе въ бунтующей крови.
Надъ каждымъ стягъ забвенье водрузило --
И жизни нѣтъ: вездѣ одна могила,
Свой отдыхъ жизнь находитъ только тутъ!
Для ложа сна нѣтъ лучшаго названья:
Могила ночи, общій всѣмъ пріютъ,
Гдѣ слабость, власть, восторги и страданья
Лежатъ, равно лишонные сознанья.
Довольный тѣмъ, что въ силахъ былъ уснуть,
Слѣпецъ, онъ вновь -- изъ страха смерти -- въ путь
Готовъ идти -- и пусть лишь рядъ мученій
Предъ нимъ разсвѣтъ наставшій озаритъ,
Онъ и тогда въ испугѣ убѣжитъ
Отъ сна изъ сновъ, отъ сна безъ сновидѣній.