Фаустъ, проникнувшій въ самыя глубины человѣческаго знанія и разочаровавшійся въ ихъ совершенствѣ, продалъ свою душу ради жизни и любви. Арнольдъ Байрона -- не Фаустъ. Онъ -- не великій мыслитель, не геній. Онъ просто жалкій калѣка, горбатый и хромой, и пока мы видимъ его еще не преображеннымъ, онъ рубитъ дрова для своей семьи, несчастнымъ и загнаннымъ ея членомъ, не годнымъ ни на что другое. Но онъ дерзнулъ. Когда онъ повредилъ себѣ руку неловкимъ ударомъ топора, и даже эта работа стала ему больше недоступна, онъ рѣшилъ броситься на ножъ, чтобы прекратить свое бренное прозябаніе. И это-то дерзаніе и привело его къ общенію съ нечистымъ духомъ. Вслѣдъ за однимъ дерзновеніемъ естественно должно было послѣдовать другое. Арнольдъ посягнулъ сначала на жизнь своего тѣла, а потомъ и на жизнь души, и это дерзаніе и сдѣлало его изъ калѣки героемъ. Теперь въ тѣло Арнольда вселяется злой духъ, а самъ онъ становится и красивымъ, и смѣлымъ, и знатнымъ, такъ что передъ нимъ сразу открывается весь Божій міръ, обѣщающій ему и радость и успѣхъ.
Арнольдъ, такимъ образомъ, въ свою очередь, по своему преодолѣвъ страхъ передъ духомъ зла, также ринулся съ жадностью въ мятежный потокъ жизни, но только увлекли его на этотъ путь не метафизическія построенія, какъ гетевскаго Фауста, и не простое честолюбіе или даже корыстолюбіе, какъ Фауста народнаго, а то глухое и безысходное страданіе, какое причиняло ему его убожество, та гордость и смѣлость, что не дали ему примириться со своей участью.
"Deformed transformed" переноситъ трагедію Фауста въ чисто личную психологію.
Это драма строго лирическая, какъ почти всѣ произведенія Байрона. Не отношенія добра и зла, не проблема дерзанія, не попытка человѣка приподнять завѣсу дозволеннаго заинтересовали Байрона, а сама личность дерзновеннаго, отчаявшагося и посягнувшаго. И Арнольдъ по своему герой байроническій. Онъ принадлежитъ все къ той же семьѣ, что и Манфредъ и Каинъ, и Корсаръ, и Донъ-Жуанъ. Даже мало этого. Арнольдъ не только герой лирическій, онъ герой личный. Его трагедія есть трагедія самого Байрона. Тутъ отразились и привели къ поэтическому творчеству чисто личныя и даже сокровенныя чувства впечатлительнаго поэта-честолюбца, влюбленнаго въ себя и страдающаго отъ всякаго малѣйшаго неуспѣха, малѣйшей неудачи, малѣйшей недостаточности ниспосланныхъ судьбою благъ.
Байронъ разсказываетъ, что какъ-то разъ мать назвала его "хромоножкой". Что онъ не забылъ и не простилъ матери этой злой выходки, въ высшей степени характерно. Какъ же больно должно было отдаваться въ его сердцѣ, когда, какъ пишетъ г-жа Шелли въ замѣткѣ на принадлежавшемъ ей экземплярѣ "Deformed transformed", намеки на свою хромоту Байронъ встрѣчалъ и въ занимавшейся имъ такъ много періодической печати. Вотъ почему если первая сцена этой недоконченной драмы несомнѣнно,-- это бросилось въ глаза еще Муру, -- не что иное, какъ своеобразное поэтическое преувеличеніе упомянутой вспышки матери-поэта, то Муръ былъ совершенно правъ, идя еще дальше и спрашивалъ себя: "не обязаны ли мы вообще появленію всей драмы только одному этому воспоминанію" Байрона. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь самъ Байронъ, хромоногій красавецъ, морившій себя голодомъ, изъ боязни, что отяжелѣвшее, ставшее тучнымъ тѣло его можетъ сдѣлать болѣе замѣтной его хромоту; Байронъ, постоянно заботившійся о своей физической силѣ и ловкости, залогѣ легкости походки, Байронъ, державшій даже въ Венеціи верховыхъ лошадей и изъ всѣхъ упражненій болѣе всего любившій плаванье, быть можетъ, именно потому, что тутъ -- верхомъ на конѣ или неутомимымъ пловцомъ--онъ уже больше не чувствовалъ мучившей его хромоты, этотъ Байронъ въ сущности былъ самъ нѣчто вродѣ "превращеннаго извращеннаго".
Въ этомъ, а ни въ чемъ другомъ, вѣдь и заключается главный и основной смыслъ всѣхъ его увлеченій. Байронъ вообще хотѣлъ "превратить" себя въ героя своихъ мечтаній, преодолѣвъ всѣ внутреннія и внѣшнія препятствія, и для этого онъ всю жизнь неустанно старался пересилить, побороть, превозмочь всѣ безъ исключенія малѣйшія помѣхи, причинявшія уколы его самолюбію. Онъ вѣдь былъ не только хромой красавецъ, онъ былъ еще и "бѣдный пэръ" въ странѣ, гдѣ состоянія считаются лишь сотнями тысячъ, и богатство неизмѣнно должно быть сопряжено съ знатностью. И вотъ мы и видимъ, что Байронъ, входитъ въ палату наслѣдственныхъ законодателей, несмотря на свою сравнительную бѣдность, а отсюда и недостаточную знатность, съ гордо поднятою головою и вызывающе противопоставляетъ ихъ высокопоставленности свои демократическія симпатіи, которыя онъ и обнаруживаетъ сразу же, занявши мѣсто на скамьѣ крайнихъ лѣвыхъ. И такъ же точно превозмочь свою бѣдность, замолчать ее и заставить и другихъ замолчать о ней стремился Байронъ безумной роскошью своего образа жизни и презрѣніемъ къ гонорару даже въ то Бремя, когда продажа наслѣдственнаго "Ньюстэдскаго Аббатства" стала неизбѣжна. Эта черта вѣчнаго превозмоганія самого себя сказывается даже въ ребяческомъ стремленіи увѣрить себя и другихъ, что поэтическая работа ему ничего не стоитъ, что онъ пишетъ необыкновенно быстро и легко, безъ помарокъ и передѣлокъ, ради чего, по словамъ г-жи Шелли, Байронъ, раньше чѣмъ браться за перо, слагалъ свои стихи про себя и наизусть.
Превзойти самого себя во что-бы то ни стало и чего бы это ни стоило, превзойти себя какъ хромого, какъ наслѣдника уже разореннаго состоянія, какъ плохого поэта съ юношескихъ "Часовъ досуга" -- вотъ что составляло вѣчную заботу Байрона, вотъ въ чемъ причина большинства его дерзаній,-- и политическихъ, и нравственныхъ, и художественныхъ, и философскихъ, и вотъ, что въ "Deformed transformed" привело къ созданію образа Арнольда, продавшаго свою душу чорту, чтобы изъ горбуна и бѣдняка, презираемаго даже своей собственной матерью, стать вровень съ Цезаремъ, Алкивіадомъ, Митридатомъ.
Но какъ ни личенъ и даже затаенно личенъ сюжетъ "Deformed transformed", онъ однако не составляетъ плода воображенія самого Байрона. Воображеніе Байрона на всегда осталось чисто лирическимъ. Придумывать онъ не умѣлъ. Это такъ ярко сказывается въ "Корсарѣ" и "Манфредѣ" Оттого цѣлая серія его драмъ -- историческая, что впрочемъ было вполнѣ въ духѣ времени и даже считалось чуть необязательнымъ для драматурга и оттого же, когда въ "Вернерѣ" историческій замыселъ почти отсутствуетъ, Байронъ драматизируетъ какой нибудь понравившійся ему разсказъ. Такой же разсказъ лежитъ въ основѣ и "Deformed transformed". И тутъ Байронъ лишь переложилъ въ драматическую форму чужое, но подошедшее къ его личному настроенію. И онъ самъ изъ страха, что литературные противники опять будутъ преслѣдовать его совершенно неосновательными обвиненіями въ плагіатахъ, прямо и указалъ въ предисловіи свой источникъ. Разсказъ "Три брата" написанъ Джошуа Пиккерстелемъ младшимъ и напечатанъ въ 1803 г. Арнольдъ здѣсь сынъ маркиза де Суврикура. Онъ восьми лѣтъ похищенъ разбойниками, а когда онъ вновь попадаетъ подъ отчій кровъ, онъ -- калѣка, горбунъ съ уродливымъ, неправильнымъ плечомъ, и оттого его ждетъ уже не добрый пріемъ, а, напротивъ, самое враждебное отношеніе родныхъ. Сама мать говоритъ ему, что не только онъ долженъ желать смерти, но лучше было бы, если бы онъ никогда не появлялся на свѣтъ. И тогда-то, совершенно такъ же, какъ въ драмѣ Байрона, Арнольдъ думаетъ о самоубійствѣ. Но рѣшимости у него нѣтъ, и онъ самъ обращается къ нечистой силѣ, радостно идущей къ нему на помощь. Опять таки, какъ у Байрона, злой духъ проводитъ передъ Арнольдомъ извѣстнѣйшихъ красавцевъ, предлагая ему взять ихъ внѣшность себѣ. Арнольдъ увлеченъ особенно Митридатомъ, и вотъ въ рукѣ его оказывается магическій кинжалъ. Вонзивъ его себѣ въ сердце, Арнольдъ превращается въ красавца. Построивъ первую часть своей драмы на этомъ разсказѣ, Байронъ во второй части вернулся однако къ историческимъ темамъ и превращенный Арнольдъ, о судьбѣ котораго мы ничего не знаемъ изъ "Трехъ братьевъ", становится сподвижникомъ Филиппа Бурбона при штурмѣ Рима въ 1527 г. Это событіе, упомянутое въ "Charles the Fifth" Робертсона (ed. 1798, II, pp. 313--329) подъ названіемъ Sacco di Roma, разсказанное Луиджи Гюччардини и Джакопо Буонапарте, воспѣтое въ "Lamento di Roma" и въ цѣломъ рядѣ итальянскихъ и французскихъ историческихъ пѣсенъ, было извѣстно Байрону давно, а здѣсь въ Италіи, гдѣ возникъ "Deformed transformed" особенно ласкало воображеніе.
Въ новой своей драмѣ, написанной въ Пизѣ въ 1822 г., Байронъ слилъ, такимъ образомъ, воедино всѣ четыре пріема своего драматическаго творчества. Лиризмъ личныхъ воспоминаній сочетался здѣсь и съ воспоминаніями изъ литературы повѣстей и съ историческими знаніями, а все это вмѣстѣ было объединено общимъ замысломъ, навѣяннымъ гетевскимъ "Фаустомъ".
Байронъ увлекся "Фаустомъ" подъ вліяніемъ Шелли еще на Женевскомъ озерѣ, гдѣ жили вмѣстѣ оба поэта. По словамъ Медвина, не зная по нѣмецки, нашъ поэтъ читалъ однако "Фауста" лишь во французскомъ переводѣ, а еще больше слушалъ переводъ en regard болѣе образованнаго и литературнаго Шелли. И Гете сталъ на огромную высоту въ глазахъ Байрона. Поэтъ, не пожелавшій склонить свою гордую голову даже предъ Шекспиромъ и въ своемъ протестѣ. противъ этого всеобщаго кумира, такъ странно превозносившій Попа, выказалъ полное уваженіе сврему великому собрату изъ Веймара, посвятивъ ему "Сарданапала" и "Вернера". Арнольдъ долженъ былъ стать байроновскимъ Фаустомъ. Сдѣлать сообразно своимъ собственнымъ творческимъ пріемамъ и своимъ затаенныиъ поэтическимъ грезамъ то же самое, что создалъ Гете,-- вотъ, къ чему стремился Байронъ своимъ "Deformed transformed".
Затѣя смѣлая и ей суждено было оказаться неудачной.
"Deformed transformed" -- произведеніе слабое, что сознавалъ и самъ его авторъ. Это прямо сказалъ ему и Шелли, послѣ чего, замолчавъ существованіе второй рукописи, Байронъ бросилъ въ огонь написанныя уже двѣ части. Оттого драма эта увидѣла свѣтъ лишь въ 1824, изданная Джономъ Гэнтомъ. Появленіе ея, даже въ неоконченномъ видѣ, нельзя однако считать вполнѣ неудачнымъ. О ней съ симпатіей отозвался самъ Гете. Онъ призналъ, что "чортъ былъ навѣянъ его Мефистофелемъ", но самую драму Гете назвалъ "новой и оригинальной, полной генія и остроумія".
Этотъ отзывъ Гете можетъ быть и объясняется прежде всего симпатіей великаго поэта къ тому, кого онъ изобразилъ во 2-й части "Фауста" какъ сына Фауста и Венеры, но если вдуматься въ "Deformed transformed", въ снисходительности Гете несомнѣнно прійдется увидѣть и реальное основаніе. Надъ первой частью еще слишкомъ тяготѣетъ неуклюжій разсказъ "Три брата", во второй -- историческая завязка совершенно не нужна, а остроуміе чорта тяжело и вяло. Однако вотъ началась завязка любовнаго характера и въ отрывкѣ третьей части нельзя не увидѣть зародыша интереснаго сюжета, оставшагося правда лишь чуть намѣченнымъ, но намекающаго на чисто-личныя и даже глубокія думы Байрона. Тутъ въ ненаписанной третьей части начинается все то, изъ-за чего Байрона влекло изобразить "извращеннаго превращеннымъ"; тутъ развивается его психологія, эта родная Байрону психологія отчаявшагося, посягнувшаго и дерзновеннаго. И только тутъ Арнольдъ начинаетъ жить. Только тутъ онъ впервые чувствуетъ себя и "превращеннымъ". Теперь только, видя постоянно передъ глазами свою жалкую плоть, онъ можетъ вдуматься и почувствовать свое истинное отношеніе къ плоти превращенной. Раньше, во второй части, на полѣ брани въ свитѣ Филиппа Бурбона подъ стѣнами Рима и послѣ въ самихъ его стѣнахъ, Арнольдъ вѣдь былъ слишкомъ упоенъ счастьемъ и успѣхомъ. Ему некогда было думать; его я какъ-бы дремало въ сладостномъ снѣ, упоенное радостнымъ сознаніемъ своей блестящей личности. Во второй части Арнольдъ -- это какъ бы самъ Байронъ въ пору блестящаго успѣха "Чайльдъ-Гарольда", когда хромоножка, "бѣдный пэръ" и плохой рифмачъ превратился въ ласкаемаго первыми красавицами столицы свѣтскаго льва, отважнаго борца въ политикѣ и превознесеннаго до небесъ поэта.
То событіе, которое заставляетъ Арнольда впервые вдуматься въ свое странное положеніе, это -- его любовь къ Олимпіи.
Любитъ ли она его? Онъ обладаетъ ею, но, можетъ быть, это только благодарность? Да, она должна быть ему благодарна, но зачѣмъ эта благодарность? -- да и существуетъ ли она?-- Любви! Любви къ нему и не того, чтобы она "сносила покорно его любовь", а чтобы "она шла ей на встрѣчу", вотъ чего жаждетъ душа его, вотъ чего недостаетъ ему и что заставляетъ задуматься. И судя по одной только строчкѣ въ репликахъ Цезаря-чорта чувствуется, что эти сомнѣнія Арнольда и стоятъ въ центрѣ его внутреннихъ терзаній, какъ превращеннаго и раздвоившагося, послѣ того, какъ чортъ, назвавшись Цезаремъ, оживилъ брошенное за негодностью обличье Арнольда. Тутъ мы и подходимъ къ самой существенной и основной чертѣ замысла, только, увы, оставшейся не развитой, можетъ быть, изъ робости мысли, здѣсь впервые проявившейся у Байрона.
"Вы ревнуете", говоритъ Цезарь, "Къ кому"? спрашиваетъ Арнольдъ. "Можетъ быть къ себѣ самому", летитъ ему отвѣтъ отъ этого двойника-искусителя, не заботящагося "объ всевѣдѣніи", но знающаго то, что онъ хочетъ знать. Если Арнольдъ, сомнѣваясь въ любви Олимпіи, ревнуетъ къ самому себѣ, очевидно это Цезаря, вотъ кого полюбила его возлюбленная, -- такъ странно женское сердце!-- гораздо больше и сильнѣе, чѣмъ его, блестящаго "прекраснаго и храбраго" превращеннаго Арнольда. И вотъ тутъ-то начинается психологія раздвоенія; тутъ входимъ мы или вѣрнѣе должны бы были вступить въ трудныя дебри поэтическаго раздумья о двойственности человѣка. И тогда-то "Фаустовская драма" и должна была стать далеко не простымъ подражаніемъ великому Гете.
Мы подходимъ тутъ къ самому сокровенному, что захотѣлось выразить Байрону. Но онъ унесъ это отъ насъ въ могилу. Онъ не проговорился. Не исповѣдалъ онъ своей внутренней тоски въ эти годы полнаго самосознанія и полной зрѣлости, когда молодость прошла и Байронъ стоялъ "посрединѣ пути жизни".
Любитъ ли Олимпія Арнольда или Цезаря,-- вѣдь это казалось бы все равно, Вѣдь какъ можетъ это быть, чтобы Олимпія полюбила урода-чорта вмѣсто красавца-человѣка? Если она любитъ Цезаря, Арнольдъ долженъ былъ бы радоваться, отдѣлиться отъ чорта, одѣть свое первое обличье и все было бы хорошо. Наружность Цезаря -- его наружность. Это его, и его самого, не превращеннаго любитъ Олимпія! Одна, единая, не раздвоенная личность Арнольда отъ этого не можетъ страдать. Казалось бы, въ образномъ изображеніи такого страданья не можетъ быть ни малѣйшаго смысла. Мучиться такимъ страданьемъ, значитъ просто напрасно терзать себя. Не все ли равно, какую метаморфозу нашего я полюбила женщина? Ну, она полюбила только одну вотъ эту, а не другую: "ничего", любовь на лицо, она есть и несетъ свои радости. Но дѣло именно въ томъ, что не всякому "ничего". "Ничего!" Эти слова Цезаря заставляютъ думать, что и Байрону не было это "ничего". Онъ не хотѣлъ лгать самому себѣ. Вотъ въ чемъ новая черта того чисто личнаго, затаеннаго лиризма, какимъ проникнута драма, и этотъ лиризмъ глубже и важнѣе
Если Байронъ самъ былъ "извращенный превращенный", если онъ самъ превращалъ и превратилъ себя, то это заставляетъ думать, что и раздвоеніе на Цезаря и Арнольда было также раздвоеніе, испытанное имъ самимъ. Передъ нимъ самимъ стояли два образа его я, двѣ метаморфозы и едва ли ему было безразлично, какая должна была бы вызвать любовь. Мы какъ будто видимъ здѣсь Байрона, задумавшагося надъ тѣмъ, кто же выше, кто настоящій его герой -- этотъ свѣтскій левъ и повѣса, красавецъ и силачъ, наслѣдственный законодатель, гордый и независимый и революціонеръ, поэтъ, въ "часы досуга", бросающій на бумагу строку за строкой свои непосредственно льющіяся, непринужденныя строфы, полныя огня и блеска,-- или не онъ, а тотъ другой,упорно скрываемый, замалчиваемый, тотъ, кого Байронъ хотѣлъ бы, чтобы видѣлъ и зналъ только онъ одинъ, этотъ превосходимый, но не превзойденный, несмотря на все мишурное убранство, этотъ поэтъ, вовсе не Божіею волею, а упорнымъ трудомъ, этотъ красавецъ и силачъ, но калѣка, этотъ разоренный лордъ -- наслѣдственный законодатель, отверженный великосвѣтскимъ судомъ чопорный родины, изгнанникъ и одинокій, возмутившійся и изстрадавшійся, а отсюда и отчаявшійся, посягнувшій и дерзновенный.
Евгеній Аничковъ.
ПРЕДИСЛОВІЕ,
Настоящее произведеніе основано частью на повѣсти "Три Брата", много лѣтъ тому назадъ появившейся въ свѣтъ. Изъ этой-же повѣсти заимствовалъ М. Г. Льюисъ сюжетъ своего "Лѣсного Демона". Частью-же настоящее произведеніе основано на "Фаустѣ" великаго Гёте. Теперь появляются только первыя двѣ части и начальный хоръ третьей. Остальное можетъ быть появится когда-нибудь позднѣе.
Дѣйствующія лица:
Мужчины. I
Неизвѣстный, потомъ -- Цезарь.
Арнольдъ.
Герцогъ Бурбонскій.
Филибертъ.
Челлини.
Женщины.
Берта.
Олимпія.
Духи, солдаты, римскіе граждане, священники, крестьяне и другія лица.