На подлинной рукописи трагедіи Байронъ сдѣлалъ слѣдующую помѣтку:
"Равенна, 27 мая 1821. Я началъ эту драму 13 января 1821 и писалъ первые два акта очень лѣниво, съ промежутками. Три послѣдніе акта были написаны за время съ 13 мая 1821 до настоящаго дня, т. е. въ теченіе двухъ недѣль".
Приводимъ относящіеся къ этому произведенію отрывки изъ дневника и писемъ Байрона:
"Января 13, 1821. -- набросалъ планъ и списокъ дѣйствующихъ лицъ для предполагаемой трагедіи о Сарданапалѣ, которую задумалъ нѣсколько времени тому назадъ. Имена взялъ у Діодора Сицилійскаго (я знаю исторію Сарданапала, и зналъ ее, когда мнѣ было еще 12 лѣтъ) и прочелъ одно мѣсто въ IX томѣ "Греціи" Митфорда, гдѣ онъ склоненъ оправдывать память этого послѣдняго ассиріянина. Принесъ Терезѣ итальянскій переводъ "Сафо" Грильпарцера. Она стала со мной спорить, такъ какъ я сказалъ, что любовь не составляетъ самаго высокаго сюжета для трагедіи; пользуясь преимуществами своего родного языка и прирожденнаго женскаго краснорѣчія, она опровергла мои немногочисленныя доказательства. Мнѣ кажется, что она права. Надо будетъ въ "Сарданапалѣ" дать любви больше мѣста, чѣмъ я предполагалъ".
"Мая 25.-- Закончилъ четыре дѣйствія. Я сдѣлалъ Сарданапала храбрымъ (хотя и сладострастнымъ, какъ его изображаетъ исторія) и настолько привлекательнымъ, насколько это позволяли мои слабыя силы. До сихъ поръ я строго соблюдалъ всѣ единства и постараюсь соблюсти ихъ, по возможности, и въ пятомъ дѣйствіи; но не для сцены".
"Мая 30.-- Посылаю вамъ трагедію по почтѣ. Вы увидите, что въ ней строго соблюдены всѣ единства дѣйствіе происходитъ все время въ одной и той же залѣ; время -- лѣтняя ночь -- обнимаетъ около девяти часовъ, или даже меньше, хотя начинается до заката и оканчивается послѣ восхода солнца. Эта пьеса -- не для сцены, точно такъ-же какъ и другая моя трагедія; и на этотъ разъ я лучше позабочусь о томъ, чтобы она не попала на подмостки".
"Іюля 14.-- Я увѣренъ, что "Сарданапала" не сочтутъ политической трагедіей: я былъ совсѣмъ далекъ отъ подобнаго намѣренія и не думалъ ни о чемъ, кронѣ азіатской исторіи Я имѣлъ цѣлью воспроизвести въ драматической формѣ, подобно греческимъ трагикамъ (скромная фраза!), нѣсколько поразившихъ меня разсказовъ изъ исторіи и миѳологіи. Вы найдете, что все это очень непохоже на Шекспира; это, съ одной стороны, и лучше, такъ какъ я считаю Шекспира самымъ худшимъ изъ образцовъ, хотя и самымъ необыкновеннымъ писателемъ. Я намѣревался быть такимъ же простымъ и строгимъ, какъ Альфіери, и, насколько могъ, старался приблизить поэтическую рѣчь къ обыкновенному разговору: Бѣда въ томъ, что въ наше время нельзя сказать слова о царяхъ или царицахъ, не возбуждая подозрѣнія въ политическихъ намекахъ или въ личностяхъ. Ни того, ни другого у меня и въ мысляхъ не было".
"Іюля 22. -- Печатайте и выпускайте Я думаю, теперь они должны будутъ признать, что у меня не одинъ только стиль, а нѣсколько. "Сарданапалъ", пожалуй, можетъ показаться характеромъ почти комическимъ; но, вѣдь, таковъ же и Ричардъ III. Не забудьте о единствахъ, которыя служатъ предметомъ моего усерднаго изученія. Радуюсь, что трагедія понравилась Джиффорду; что же касается публики, то я, какъ видите, старался принимать во вниманіе все, что угодно, кромѣ только нынѣшней моды на необыкновенные театральные эффекты".
Трагедія была напечатана въ декабрѣ 1821 г.
"Въ предисловіи къ этой трагедіи (говоритъ Джеффри) лордъ Байронъ снова подтверждаетъ, что его пьесы были написаны "безъ отдаленнѣйшей мысли о сценѣ", и въ то же время высказывается за соблюденіе единствъ, считая ихъ необходимымъ условіемъ драматическаго сочиненія и заявляя, что онъ сдержатся мнѣнія, которое еще не особенно давно признавалось закономъ во всемъ мірѣ и до сихъ поръ считается таковымъ въ наиболѣе цивилизованныхъ странахъ". Оба эти заявленія представляются вамъ не особенно убѣдительными, и мы полагаемъ, что ни то, ни другое не встрѣтитъ сочувствія въ публикѣ, именно потому, что они исходятъ отъ писателя, одареннаго дѣйствительнымъ драматическимъ геніемъ. Скорѣе можно допустить, что ораторъ въ состояніи сочинить рѣчь, совершенно не предназначаемую для произнесенія. Вѣдь драма есть не только діалогъ, но и дѣйствіе, и по существу своему предполагаетъ нѣчто, происходящее передъ глазами собравшихся зрителей. Этимъ объясняются всѣ отличительныя особенности драмы, какъ литературнаго произведенія. Языкъ ея долженъ служить поясненіемъ дѣйствія, вызывать извѣстныя эмоціи и поддерживать вниманіе зрителей. Если авторъ не думаетъ объ этомъ во все время своей работы, если онъ пишетъ, не воображая себѣ присутствія разнообразной и жадной на зрѣлища публики, то онъ можетъ, пожалуй, быть и великимъ поэтомъ, но, конечно, никогда но будетъ драматургомъ. Если лордъ Байронъ въ самомъ дѣлѣ не желаетъ придавать своимъ тщательно разработаннымъ сценамъ характера живой драмы, если онъ не ищетъ сценическихъ эффектовъ, если онъ не чувствуетъ какъ бы видимаго присутствія созданныхъ имъ дѣйствующихъ лицъ, если, создавая сильный монологъ, онъ не представляетъ себѣ того, какъ этотъ монологъ можетъ быть произнесенъ Киномъ и какія онъ вызоветъ рукоплесканія,-- то онъ можетъ быть увѣренъ, что ни его чувства, ни его поэтическое дарованіе совершенно непригодны для сцены. Но для чего же, въ такомъ случаѣ, избираетъ онъ форму трагедіи, отказываясь отъ того, что составляетъ ея истинную силу? Вѣдь поучительныя разсужденія и краснорѣчивыя описанія въ пьесѣ не вознаграждаютъ за недостатокъ драматическаго изобрѣтенія и движенія,-- но говоря ужо о томъ, что настоящее чувство и настоящая поэзія должны выражаться непосредственно, не принимая на себя обманчивой наружности дѣйствующихъ лицъ драмы. Что касается мнѣнія лорда Байрона о томъ, будто "единства" въ настоящее время признаются закономъ въ литературахъ почти всего міра, то оно представляется не больше, какъ только капризомъ и противорѣчіемъ поэта самому себѣ. Вѣдь именно лордъ Байронъ -- болѣе всякаго другого человѣка служитъ самъ себѣ закономъ, какъ "отъявленный вольнодумецъ"; и вотъ, теперь, утомившись этой ничѣмъ не сдерживаемой вольностью, онъ хочетъ наложить на себя эпитимію въ видѣ единствъ! Англійская драматическая поэзія, какъ и вообще воображеніе, стоитъ выше единствъ. Единственное основаніе настаивать на ихъ соблюденіи заключается въ томъ, будто мы признаемъ сцену въ самомъ дѣлѣ тѣмъ мѣстомъ, на которомъ въ дѣйствительности происходитъ данное дѣйствіе; при такомъ условіи мѣсто дѣйствія, конечно, не можетъ мѣняться. Но, вѣдь, это предположеніе очевидно противорѣчитъ истинѣ и вашему собственному опыту" ("Edinb. Review").
Тотъ же критикъ, разсуждая о "Сарданапалѣ", говоритъ:
"Эта трагедія, безъ всякаго сомнѣнія,-- произведеніе большой красоты и силы; и хотя ея героиня имѣетъ много общаго съ Медорами и Гюльнарами прежнихъ, недраматическихъ произведеній Байрона, зато въ героѣ нельзя не видѣть совсѣмъ новаго характера. Правда, онъ обладаетъ тѣмъ же презрѣніемъ къ войнѣ, къ славѣ, къ власти жрецовъ и къ обычной морали, какимъ отличаются и прочіе любимцы Байрона; но при этомъ у него вовсе нѣтъ мизантропіи и очень мало гордости; вообще онъ представляется однимъ изъ самыхъ добродушныхъ, привлекательныхъ и симпатичныхъ сластолюбцевъ, какихъ мы когда-либо встрѣчали. Въ такомъ истолкованіи этого характера авторъ весьма благоразумно слѣдовалъ болѣе природѣ и фантазіи, нежели исторіи. Его Сарданапалъ вовсе не изнѣженный, истасканный развратникъ, съ разстроенными нервами и притупленными чувствами рабъ лѣности и порочныхъ привычекъ; это пылкій искатель наслажденій, царственный эпикуреецъ, избалованный, упивающійся, пока можетъ, безграничнымъ сладострастіемъ, но душа котораго уже до того привыкла къ удовольствіямъ, до того насытилась всѣми наслажденіями, что неожиданно нагрянувшія горе и опасность не тревожатъ и но пугаютъ его; онъ идетъ съ пира на битву, словно на пляску, увлекаемый граціями, юностью, радостью и любовью. Онъ забавляется съ Беллоной, какъ женихъ съ невѣстой, ради удовольствія и препровожденія времени; къ его рукамъ одинаково идутъ и копье, и вѣеръ, и щитъ, и зеркало. Онъ наслаждается жизнью и торжествуетъ въ смерти; и душа его, какъ въ счастіи, такъ и въ несчастіи, смѣется надъ зломъ, потому что стоитъ выше его".
"Сарданапалъ лорда Байрона (говоритъ епископъ Гиберъ) близко подходить къ тому представленію, какое мы составили себѣ о Сарданапалѣ историческомъ. Молодой, беззаботный, избалованный лестью и безграничнымъ самовластіемъ, но по природѣ привлекательный, одаренный высокими качествами, онъ намѣренно умаляетъ значеніе боевыхъ подвиговъ своихъ предковъ для того, чтобы оправдать свое невниманіе къ самымъ необходимымъ обязанностямъ своего сана, и утѣшаетъ себя тѣмъ, что, предаваясь бездѣйствію, онъ дѣлаеть свой народъ счастливымъ. Но даже въ самой страстной его любви къ наслажденіямъ обнаруживается его любовь къ противорѣчіямъ. Преобладающею чертою въ его изображеніи является эгоизмъ,-- и этотъ эгоизмъ представленъ поистинѣ удивительно: онъ объясняется всевозможными смягчающими обстоятельствами воспитанія и привычекъ и рисуется въ самыхъ яркихъ краскахъ юности, дарованій и привлекательности. Но, въ концѣ концовъ, это все-таки не болѣе, какъ эгоизмъ, и мы едва ли могли бы одобрять то искусство, съ какимъ порокъ и развращенность представляются намъ въ столь привлекательномъ видѣ, если бы самъ поэтъ въ то же время и съ такимъ же искусствомъ не отмѣтилъ той горечи и томленія духа, какія неизбѣжно присущи подобному характеру, и если бы онъ не далъ вамъ превосходнаго контраста къ этому изображенію въ фигурахъ Мирры и Салемена".
Стр. 296. И подданный слуха своихъ рабовъ.
"Салеменъ прямая противоположность эгоизму. Этотъ характеръ, хотя лишь слегка обрисованный, отличается гораздо меньшею даровитостью, нежели Сарданапалъ. Это -- суровый, вѣрный и откровенный солдатъ и подданный; онъ разуменъ, справедливъ и честенъ въ своихъ сужденіяхъ, хотя и не отличается особенною разборчивостью въ средствахъ; да такой разборчивости такъ же нельзя было бы требовать отъ почтеннаго сатрапа древней Ниневіи, какъ и отъ почтеннаго визиря современной Турецкой имперіи. Несмотря на личное неудовольствіе и семейныя непріятности, онъ вполнѣ и упорно предавъ своему царю и сохраняетъ въ отношеніи къ нему самую строгую вѣрность. По отношенію къ противникамъ царя онъ готовъ быть суровымъ, кровожаднымъ и даже коварнымъ; впрочемъ, это -- такой недостатокъ въ его характерѣ, взбѣжать котораго въ его положеніи было бы, пожалуй, неестественно и который является весьма искусно подчеркнутымъ въ противоположность тому инстинктивному чувству доблести и чести, которое еще сильнѣе оттѣняется слабостью его повелителя. И хорошія, и дурныя качества этого сатрапа являются какъ бы результатомъ его безкорыстной вѣрности и патріотизма. Ради своей страны и своего царя онъ терпѣливо сноситъ оскорбленія; ради нихъ онъ и храбръ, и жестокъ. У него нѣтъ стремленія къ личной власти, нѣтъ жажды личной славы. Въ бою и въ побѣдѣ его единственный кличъ: "Ассирія!" Отсылая царицу и царевичей, онъ заботится не столько о безопасности своей сестры и племянниковъ, сколько о сохраненіи потомства Немврода; и въ послѣднія минуты своей жизни онъ мучится только заботой о бѣгствѣ своего царя". (Гиберъ).
Для пиршества въ Евфратскомъ павильонѣ
Устроить все пышнѣе.
"Въ трагедіи встрѣчаются слова: государыня и павильонъ, но въ нихъ нѣтъ никакого намека на Его Британское Величество, какъ вамъ могло бы со страху показаться. Вы скоро въ этомъ убѣдитесь (я уже кончаю трагедію) и увидите также, что я сдѣлалъ Сарданапала храбрымъ и... привлекательнымъ... такъ что тутъ но можетъ быть ни правды, ни сатиры на кого-либо изъ живущихъ государей" (Письмо къ Муррею 23 мая 1821 г.).
Байронъ дѣлалъ видъ, а можетъ быть,-- и въ самомъ дѣлѣ думалъ, что фразы вродѣ: "Онъ мучитъ государыню" могутъ быть понятны, какъ намекъ на процессъ королевы Каролины (см. прим. къ "Видѣнію Суда" ), на исключеніе ея имени изъ государственнаго молитвенника и пр. Если бы трагедія была поставлена въ то время на сцену, то партеръ и галлерея, безъ сомнѣнія, своими рукоплесканіями выразили бы общественное неудовольствіе этимъ процессомъ. Надо еще прибавить, что въ 1821 г. существовалъ только одинъ "павильонъ" -- и вовсе не на берегу Евфрата, а въ Брайтонѣ. Байронъ иногда не прочь былъ "схитрить" съ читателями двусмысленною игрою словъ. (Кольриджъ).
Стр. 297. Іонянка возлюбленная, Мирра.
"Названіе іонянъ было наиболѣе понятнымъ и употребительнымъ, такъ какъ оно обнимало и ахейцевъ, и беотянъ, которые, вмѣстѣ съ іонянами, составляли почти весь греческій народъ; на Востокѣ грековъ всегда называли іонянами". Митфордъ, Греція". (Прим. Байрона).
"Главною прелестью и животворнымъ ангеломъ пьесы является Мирра, гречанка, рабыня Сарданапала. Это прекрасное, героическое, преданное и эѳирное существо любитъ великодушнаго и ослѣпленнаго царя, въ то же время стыдясь своей любви къ варвару, и пользуется всѣмъ своимъ вліяніемъ для того, чтобы его облагородить, украситъ его существованіе и заставить его бороться и искать выхода изъ своего ужаснаго положенія. Ея любовь идетъ отъ сердца, а героизмъ -- отъ привязанности къ царю. Если въ ея рѣчахъ слышится иногда слишкомъ рабская покорность, несовмѣстимая съ возвышенною смѣлостью ея характера, то именно подобныхъ рѣчей и можно было ожидать отъ греческой рабыни, милой іонійской дѣвушки, въ душѣ которой любовь къ свободѣ и презрѣніе къ смерти умѣряются сознаніемъ того, что она считаетъ унизительною для себя страстью, а также и сознаніемъ своего зависимаго положенія" (Джеффри).
"Мирра, это -- Салеменъ въ женскомъ образѣ: въ ней вѣрность храбраго солдата царскому роду замѣняется личною привязанностью къ Сарданапалу. Энергія ея сѣтованій на судьбу, ея высокія дарованія, мужество и гордость гречанки уступаютъ мѣсто покорной и привлекательной нѣжности вслѣдствіе постояннаго тягостнаго сознанія своего унизительнаго положенія -- рабыня въ царскомъ гаремѣ, а еще болѣе -- вслѣдствіе того, что предметъ ея любви представляется ей несравненно болѣе высокимъ. Ея характеръ изображенъ въ высшей степени естественно, и не много найдется въ литературѣ образовъ болѣе трогательныхъ и привлекательныхъ". (Гиберъ).
Стр 300. Днѣ-три его колонны...
" Страбонъ нѣсколько сомнѣвается въ существованіи этихъ колоннъ, полагая. что это были, вѣроятно, островки или "столпообразныя" скалы. По Плутарху, Александръ воздвигъ на берегахъ Ганга большіе алтари, къ которымъ собирались туземные цари для приношенія жертвъ "по греческому обряду". Отсюда, можетъ быть, и произошла легенда о колоннахъ, воздвигнутыхъ Діонисомъ". (Прим. Байрона).
Стр. 301. Что оскорбилъ царицу я...
"Удивительно, что во многихъ мѣстахъ этой пьесы Байронъ, какъ будто, имѣетъ въ виду проступокъ христіанина, у котораго только одна жена, а во восточнаго монарха, подобнаго Сарданапалу, который имѣлъ триста женъ я семьсотъ любовницъ". (Гоггъ).
Стр. 302.
Ѣшь, пей, люби -- все прочее не стоитъ
Щелчка.
" Въ эту экспедицію онъ {Александръ Македонскій.} взялъ съ собой только небольшой избранный отрядъ гвардіи, но за то -- всѣ легковооруженныя войска. Въ первый же день похода онъ дошелъ до Анхіала, города, основаннаго, какъ говорятъ, ассирійскимъ царемъ Сарданапаломъ. Обширныя и внушительныя укрѣпленія этого города даже и во времена Арріана отднчались тою величественностью, которая особенно нравилась ассиріянамъ въ этого рода сооруженіяхъ. Тамъ былъ найденъ памятникъ, изображавшій Capданапала, съ надписью ассирійскими письменами и, конечно, на древне-ассирійскомъ языкѣ, которую греки,-- хорошо или худо,-- перевели слѣдующимъ образомъ (слѣдуетъ надпись). Предполагая, что этотъ переводъ приблизительно вѣренъ (такъ какъ и Арріанъ говоритъ, что онъ былъ не вполнѣ точенъ), можно, однако же, высказать мнѣніе, что цѣлью подобной надписи было не прославленіе необузданнаго самоуслажденія, а скорѣе -- призывъ къ спокойной гражданской жизни, обращенный къ народу, слишкомъ склонному къ мятежамъ Иначе непонятно, съ какою цѣлью ассирійскій царь могъ основать такіе города въ мѣстности, столь отдаленной отъ его столицы и отдѣленной отъ нея песчаными пустынями и высокими горами, а еще болѣе непонятно, какимъ образомъ жители этихъ городовъ могли предаваться тѣмъ необузданнымъ наслажденіямъ, какія, будто бы, рекомендовалъ имъ ихъ повелитель. Заслуживаетъ вниманія также то обстоятельство, что на южномъ побережьѣ Малой Азіи развалины городовъ, упоминаемыхъ въ исторіи, до сихъ поръ привлекаютъ путешественника своимъ величіемъ и красотою посреди того печальнаго опустошенія, которое, подъ властью варварскаго правительства, въ теченіе многихъ вѣковъ распространялось все дальше и дальше въ прекраснѣйшихъ областяхъ земного шара. Вѣдь всѣ эти города должны были находиться въ самомъ цвѣтущемъ состояніи -- благодаря благопріятнымъ условіямъ природы и климата, а можетъ быть, еще больше,-- благодаря цвѣтущему положенію торговли. Отсюда можно заключить, что Сарданапалъ руководствовался болѣе возвышенными цѣлями, нежели тѣ, какія ему обыкновенно приписываются. Но такъ какъ этотъ царь былъ послѣднимъ представителемъ династіи, низвергнутой революціею, то поношеніе его памяти могло быть политическимъ пріемомъ его преемниковъ и ихъ сторонниковъ Несостоятельность преданій о Сарданапалѣ поражаетъ въ разсказахъ о немъ Діодора Сицилійскаго". Митфердъ, Греція". (Прим. Байрона).
Исторія о памятникѣ Сарданапала съ циническою надписью основана на разсказѣ Аристобула, служившаго при Александрѣ Македовскомъ и оставившаго свои записи. Его цитируютъ Страбонъ и Атеней, говоря, что, до свидѣтельству Аристобула, невдалекѣ отъ Анхіала найденъ былъ памятникъ съ изображеніемъ царя, у котораго пальцы правой руки были сложены какъ бы для щелчка, а надпись гласила: "Ѣшь, ней и веселись; все остальное не стоитъ даже вотъ этого", т. е. щелчка. Кэнновъ Роулинсонъ высказываетъ предположеніе, что этотъ "памятникъ" былъ въ дѣйствительности колонной, на которой изображенъ былъ царь Сеннахерибъ въ обычной монументальной позѣ, правая рука поднята надъ лѣвою и съ хвалебною надписью (которой толмачи Македонскаго царя не съумѣли перевести).
Стр. 302. Червякъ вотъ богъ!
Ср. " Гамлета" д. IV, сц. 3 (изд. подъ ред. С. А. Венгерова, т. III, стр. 122): "А что касается съѣстного -- такъ этакій червячишка -- единственный монархъ. Мы откармливаемъ животныхъ, чтобы откормить себя, а себя -- для червей. Жирный король и тощій бѣднякъ -- только различныя кушанья, два блюда съ одного стола. Этимъ все кончается".
Стр. 304. Да черную неблагодарность кто жь
Не чувствуетъ?
"Зимній вѣтеръ иногда злѣе самой неблагодарности, говоритъ Шекспиръ. По крайней мѣрѣ, я гораздо больше привыкъ встрѣчаться съ неблагодарностью, чѣмъ съ сѣвернымъ вѣтромъ, а потому и думаю, что изъ двухъ золъ вѣтеръ -- худшее. Я встрѣтился съ тѣмъ и другимъ на протяженіи 24-хъ часовъ, такъ что могу судить правильно" (Дневникъ, 19 января 1821 г.).
Стр. 308. Рѣчь твоя
Какъ музыка звучитъ, какъ хоръ трагедій...
"Упоминаніе о "трагедіяхъ", какъ "любимой забавѣ" грековъ, за двѣсти лѣтъ до перваго греческаго трагика Ѳесписа, конечно, анахронизмъ. Точно такъ же Мирра не могла, въ тотъ ранній періодъ греческой исторіи, говорить о національной ненависти грековъ къ царямъ и о томъ презрѣніи къ "варварамъ", какое развилось въ Греціи только въ позднѣйшее время". (Гиберъ).
Стр. 312 Иду слѣдить за милымъ.
"У Байрона есть двѣ характерныя особенности, никогда не покидающія его въ самыхъ фантастическихъ его произведеніяхъ и введенныя имъ также и въ эту новую для него область классической трагедіи. Первая изъ этихъ особенностей состоитъ въ интенсивномъ чувствѣ привлекательности женщины и въ умѣньи не только ярко изображать индивидуальныя фигуры, но, такъ сказать, пропитывать всю окружающую ихъ атмосферу духомъ красоты и любви. Онѣ окружены какимъ-то розовымъ сіяніемъ, которое словно льется въ душу читателя. Другая изъ упомянутыхъ нами особенностей заключается въ сочувствіи поэта къ самымъ грандіознымъ явленіямъ матеріальнаго міра. Во всѣхъ его сочиненіяхъ едва ли можно найти описаніе отдѣльныхъ картинъ, безъ самыхъ возвышенныхъ обращеній къ величію неба и земли. Онъ "не поклоняется ничему, кромѣ стихій". Луна, звѣзды, океанъ, горныя выси, пустыни -- все у него является одареннымъ "новою рѣчью, новымъ языкомъ", и все посылаетъ нашей душѣ свой могучій голосъ. Онъ въ состояніи служить посредникомъ между нами и небомъ и заставлять васъ переживать всѣ чувства, возбуждаемыя вѣчнымъ одиночествомъ". (Изъ статьи современнаго Байрону анонимнаго критика).
Стр. 322. Самменъ,
Иди за мной.
"Второе дѣйствіе, по нашему мнѣнію, неудачно. Заговорщики ведутъ между собою скучный разговоръ, прерываемый появленіемъ Салемена со стражею. За Салеменомъ слѣдуетъ царь, который отмѣняетъ всѣ его распоряженія, прощаетъ Арбака, не вѣря въ его виновность, и Белезиса, желая избавиться отъ ого длинныхъ разсужденій о національной религіи. Одинъ только этотъ эпизодъ и написанъ хорошо". (Гиберъ).
Стр. 326. Да, выбора для насъ
Не можетъ быть.
Арбакъ -- самый заурядный солдатъ; а Белезисъ, надъ изображеніемъ котораго, какъ мы подозрѣваемъ, Байронъ особенно потрудился, очень обыкновенный и неинтересный негодяй. Правда, и Сарданапалъ, и Салеменъ говорятъ объ этомъ подломъ халдейцѣ, какъ о главномъ зачинщикѣ заговора, какъ о политикѣ, въ рукахъ котораго Арбакъ является только послушнымъ орудіемъ; и Діодоръ Сицилійскій также представляетъ его первымъ подстрекателемъ Арбака на измѣну и говоритъ, что онъ, пользуясь своимъ званіемъ жреца и предполагаемымъ умѣньемъ предсказывать будущее, старался воспламенять его честолюбіе, руководить его дѣйствіями, поддерживать въ немъ надежды и упрекать за его нерѣшительность. Но ничего этого мы не видимъ въ трагедіи. Байронъ такъ постарался выразить свое собственное презрѣніе къ жрецу, что даже не оттѣнилъ того коварнаго и злого вліянія, какое было необходимо указать соотвѣтственно характеру отведенной ему роли. Вмѣсто того, чтобы явиться самостоятельнымъ, неутомимымъ и всегда готовымъ на смѣлыя и рѣшительныя мѣры, онъ съ самаго же начала отступаетъ отъ своего предпріятія и колеблетъ энергію Арбака перечисленіемъ тѣхъ дѣйствительныхъ или предполагаемыхъ препятствій, которыя могутъ помѣшать достиженію намѣченной цѣли. Вмѣсто того, чтобы пользоваться тѣмъ вліяніемъ на своего товарища, какое святоша обманщикъ можетъ имѣть и на людей гораздо болѣе доблестныхъ и великодушныхъ, чѣмъ Арбакъ, Белезисъ пускается въ предсказанія, къ которымъ его товарищъ относится далеко не довѣрчиво; Арбакъ въ своихъ религіозныхъ вѣрованіяхъ является эпикурейцемъ еще въ большей степени, чѣмъ самъ Сарданапалъ. Мы ожидаемъ, что онъ съ надеждой и почтеніемъ взглянетъ на ту звѣзду, о которой халдейскій жрецъ говоритъ ему, что онъ подъ нею родился,-- а онъ указываетъ на свой мечъ, какъ на единственную свою опору, и вмѣсто того, чтобы являться слѣпымъ орудіемъ въ рукахъ жреца, -- относится къ нему совсѣмъ не уважительно. Хотя Белезисъ представленъ человѣкомъ набожнымъ и ревностнымъ поклонникомъ солнца, однако онъ нигдѣ не высказываетъ, хотя бы притворно, того профессіональнаго негодованія, какое естественно должно бы вызывать въ немъ открытое пренебреженіе Сарданапала къ его богамъ, и во всей пьесѣ мы не усматриваемъ никакихъ основаній, почему Арбакъ долженъ, противъ своей воли и убѣжденій, слѣдовать совѣтамъ такого человѣка, о которомъ онъ говоритъ съ неудовольствіемъ и отвращеніемъ, издѣваясь надъ его претензіями на вдохновеніе и святость" (Гиберъ).
"Второй актъ, заключающій въ себѣ подробности заговора Арбака, раскрытіе его бдительностью Салемена и слишкомъ необдуманное и поспѣшное прощеніе мятежниковъ царемъ,-- въ цѣломъ тяжелъ и неинтересенъ". (Джеффри).
Стр. 332.
Входитъ Паніа съ обнаженнымъ мечомъ.
"Въ самомъ началѣ третьяго дѣйствія царскій пиръ прервавъ внезапной вѣстью о заговорѣ. Тогда сладострастный царь превращается въ героя и греческая кровь Мирры даетъ себя знать!" (Джеффри).
Стр. 334. Дай зеркало мнѣ.
"Въ третьемъ дѣйствіи, когда Сарданапалъ приказываетъ принести зеркало, чтобы посмотрѣть на себя въ вооруженіи, не забудьте указать на мѣсто изъ Ювенала объ Оттонѣ (подобный же типъ, и дѣлалъ то же самое; Джиффордъ поможетъ вамъ отыскать эту цитату). Эта черта, можетъ быть, слишкомъ фамильярна, но она вѣрна исторически (по крайней мѣрѣ -- относительно Оттона) и вполнѣ естественна для изнѣженнаго сластолюбца". (Письмо къ Муррею 30 мая 1821). Цитата изъ Ювенала, однако, не была приведена вы въ первомъ изданіи трагедіи, ни въ слѣдующихъ, и появилась только въ примѣчаніяхъ 1832 г. Байронъ имѣлъ въ виду слѣдующее мѣсто изъ 2-й сатиры: "А тотъ держитъ зеркало,-- предметъ похвальбы распутнаго Оттона, въ которое онъ глядѣлся вооруженнымъ, уже отдавъ приказаніе выносить знамена. Вотъ предметъ, достойный упоминанія въ новыхъ лѣтописяхъ и въ исторіи недавняго времени,-- зеркало въ числѣ доспѣховъ междоусобной войны!"
Стр. 339. Я здѣсь, мой братъ!
"Сраженіе съ мятежниками, если мы не станемъ придираться къ нелѣпости одного изъ его эпизодовъ, въ которомъ войска нападаютъ другъ на друга въ пиршественной залѣ, представлено чрезвычайно хорошо, и Сардананалъ выказываетъ здѣсь ту своеобразную смѣсь изнѣженности и мужества, легкомыслія и даровитости, которою отличается его характеръ". (Гиберъ).
"Царь своимъ личнымъ мужествомъ рѣшаетъ судьбу сраженія и со всей своей свитой возвращается во дворецъ. Слѣдующая за этимъ сцена написана мастерски и чрезвычайно характерна". (Джеффри).
Стр. 343. Дѣйствіе четвертое.
"Четвертое дѣйствіе открывается монологомъ Мирры, охраняющей сонъ Сарданапала. Царь просыпается и разсказываетъ свое ужасное сновидѣніе, которое намъ не очень понравилось, за исключеніемъ той части, гдѣ описывается воинственная прародительница Сарданапала, Семирамида, также бывшая въ числѣ участниковъ приснившагося царю пира привидѣній. Мирра (что вполнѣ согласно съ правами ея времени и народа и съ ея собственнымъ, хотя и возвышеннымъ, но все-таки женскимъ умомъ) представлена набожною почитательницею своихъ родныхъ боговъ. Она съ достоинствомъ возмущается и нечестивою лестью ассирійскихъ придворныхъ, и вольнодумными выходками царя. Приготовляясь къ смерти, она не забываетъ совершить возліяніе, которое было всегда послѣднимъ и самымъ торжественнымъ актомъ греческой набожности; кромѣ того, она вполнѣ опредѣленно выражаетъ свою вѣру въ загробную жизнь. Но та же самая Мирра, видя, что Сарданапалъ встревоженъ зловѣщимъ сномъ, который, можетъ быть, пророчитъ ему смерть, старается утѣшать его въ духѣ его собственной эпикурейской философіи, говоря, что смерть въ сущности ничего не значитъ, и что все, остающееся отъ умершихъ,-- только "прахъ, что топчемъ мы ногами". Мы не желаемъ спрашивать и не станемъ высказывать догадокъ о томъ, чьи мысли выражаются въ этихъ словахъ,-- но, конечно, такія мысли не могли придти въ голову древнегреческой женщинѣ. Не такимъ чувствамъ должна была научиться Мирра отъ героевъ своей родины и изъ тѣхъ поэтическихъ произведеній, откуда эти герои почерпали свой героизмъ, презрѣніе къ смерти и "любовь къ доблести". Мирра скорѣе стала бы разсказывать своему возлюбленному о тѣхъ "островахъ блаженныхъ", гдѣ добрые и храбрые люди обрѣтаютъ успокоеніе отъ всѣхъ трудовъ и опасностей своей земной жизни,-- объ этомъ почтенномъ сонмѣ усопшихъ воителей и мудрецовъ, къ которому могъ бы присоединиться и онъ, если бы отказался отъ своего бездѣйствія и сталъ жить для своего народа и для славы; она стала бы говорить ему о той радости, съ какою его воинственные предки, посреди своихъ цвѣтущихъ полей, встрѣтили бы извѣстіе о подвигахъ своего потомка; ея рѣчи были бы подобны тѣмъ позднѣйшимъ греческимъ пѣснямъ, въ которыхъ говорилось, что "не умеръ Гармодій", хотя и ушелъ изъ смертнаго міра,-- говорилось о тѣхъ садахъ, наполненныхъ розами и золотыми плодами, гдѣ тѣни усопшихъ воителей, при свѣтѣ заходящаго солнца, управляютъ своими прозрачными колесницами или звенятъ своими арфами посреди благоухающихъ алтарей... Таковы были тѣ ученія, которыя естественно если людей къ пренебреженію жизнью и къ жаждѣ славы; сомнѣнія же возникли только въ болѣе позднія времена,-- въ эпоху тѣхъ софистовъ, подъ вліяніемъ которыхъ Греція скоро утратила свою былую свободу, мужество и доблесть"... (Гиберъ).
Стр. 348. Готова и галера,
Чтобъ за Евфратъ ихъ переправить.
"Совершенно непонятно, почему Байронъ, въ другихъ отношеніяхъ вовсе не безусловно довѣряющійся Діодору Сицилійскому, повторяетъ вслѣдъ за нимъ явную географическую ошибку, помѣщая Ниневію на Евфратѣ вмѣсто Тигра, вопреки но только установившемуся на Востокѣ общему мнѣнію, во и вполнѣ опредѣленнымъ показаніямъ Геродота, Плинія и Птолемея". (Гиберъ).
Стр. 348.
Имя супруги Сарданапала -- Зарина -- есть, собственно, нарицательное: "царина", т. е. царица.
"Байронъ, вѣроятно, часто воображалъ себѣ возможность неожиданной встрѣчи съ своей женой. Въ извѣстномъ настроеніи духа онъ даже писалъ къ ней письма, которыя, впрочемъ или вовсе не посылались, или никогда не доходили до нея. Сцена Сарданапала съ Зариной отражаетъ въ себѣ чувства, высказанныя въ одномъ изъ этихъ писемъ". (Кольриджъ).
Стр. 351. Хорошая, несчастная Зарина!
"Въ сознаніи Миррою своего унизительнаго положенія въ царскомъ гаремѣ, въ гнѣвѣ Салемена на Сарданапала за нарушеніе послѣднимъ супружеской вѣрности и, наконецъ, въ сожалѣніи послѣдняго о своихъ поступкахъ, поэтъ, кажется, значительно отступилъ отъ нравовъ изображаемой имъ эпохи. Какъ ни мало извѣстна вамъ домашняя жизнь ассиріянъ, но, судя по нравамъ современныхъ восточныхъ народовъ и вообще -- по обычаямъ, господствовавшимъ на Востокѣ во всѣ времена, мы все-таки имѣемъ основаніе заключать, что многоженство не считалось само по себѣ предосудительнымъ и не могло служитъ для главной жены поводомъ къ жалобамъ на мужа. Даже и въ Греціи, въ ту эпоху, къ которой относится Мирра, положеніе плѣнницы, находящейся въ полномъ распоряженіи своего властелина, считалось несчастіемъ, но не заключало въ себѣ ничего позорнаго. Но кто изъ критиковъ рѣшится осуждать поэта за такую непослѣдовательность, если она дала поводъ къ прекрасному поэтическому выраженію прекрасныхъ чувствъ?" (Гиберъ).
Стр. 353. Салеменъ уноситъ Зарину.
"Критики " Эдинбургскаго Обозрѣнія", ни знаю почему, нашли эту сцену "излишней", "неестественной" и "скучной". Я долженъ откровенно сознаться, что читалъ ее съ волненіемъ. Здѣсь Сарданапалъ изображенъ съ большимъ поэтическимъ искусствомъ и вполнѣ правдиво, какъ человѣкъ, который при всемъ состраданіи къ Заринѣ, думаетъ больше всего о самомъ себѣ и о своемъ собственномъ горѣ и сейчасъ же стремится высказать Миррѣ тѣ тягостныя чувства, какія самъ же онъ выявилъ въ себѣ своими упреками". (Гиберъ).
Стр. 366. Друзья мои, повыше возводите...
"Тогда царь повелѣлъ сложить во дворѣ дворца высокій костеръ, и взошелъ на него вмѣстѣ со всѣмъ своимъ золотомъ, серебромъ и царскими одѣяніями, а затѣмъ, заключивъ внутри костра своихъ евнуховъ и наложницъ, приказалъ поджечь его, и сжегъ себя вмѣстѣ со всѣми ними". (Діодоръ Сицилійскій).
"На погребальномъ кострѣ онъ построилъ изъ дерева палату въ сто локтей длиною, гдѣ были поставлены ложа, на которыхъ онъ и возлегъ со своею женою и наложницами. Кровля этой палаты была сдѣлана изъ широкихъ и толстыхъ брусьевъ, а стѣны изъ множества толстыхъ досокъ, такъ что выбраться изъ нея не было никакой возможности...
И онъ повелѣлъ рабамъ поджечь костеръ, и костеръ горѣлъ пятнадцать дней. Видѣвшіе дымъ удивлялись и думали, что царь совершаетъ большое жертвоприношеніе, такъ какъ одни только евнухи знали о томъ, что на самомъ дѣлѣ совершается. Такимъ образомъ Сарданапалъ, проведшій всю свою жизнь въ крайней изнѣженности, умеръ такъ мужественно, насколько это возможно (Атеней).
Послѣдній царь ассирійскій, Саракъ, когда на него напалъ Кіаксаръ вмѣстѣ съ предателемъ полководцемъ Набополассаромъ, "не будучи въ состояніи имъ сопротивляться, принялъ отчаянное рѣшеніе и, когда ему не осталось уже никакой надежды, сжегъ себя въ своемъ дворцѣ". Такой же способъ самоубійства избравъ былъ и Израильскимъ царемъ Замиріемъ (Зимри, который егда увидѣ, яко предвзятъ бысть градъ его, и вниде во внутренній домъ царскій, и зажже надъ собою домъ царевъ огнемъ, и умре (III кв. Царствъ, гл. XVI, ст. 18). Такъ же поступилъ и персидскій правитель Богесъ, который сжегъ себя, съ женой и дѣтьми въ Энонѣ (Геродотъ, VII, 107)". (Прим. Байрона).
"Въ Сарданапалѣ лорду Байрону посчастливилось гораздо больше, чѣмъ въ " Марино Фальеро", тѣмъ болѣе, что и сюжетъ, имъ выбранный, чрезвычайно удобенъ не только для трагедіи вообще, во и для того особаго вида трагедіи, который нашъ поэтъ старается ввести въ литературу. Исторія послѣдняго ассирійскаго владыки, съ одной стороны, достаточно извѣстна для того, чтобы возбуждать интересъ, вообще вызываемый славными именами и историческими воспоминаніями, а съ другой стороны -- настолько отдаленна и темна, что допускаетъ всякія измѣненія въ изображеніи событій и характеровъ, какія поэтъ признаетъ нужнымъ сдѣлать. Все, что мы знаемъ о Нивеніи и ея государяхъ, величественно, туманно и таинственно. Мы читаемъ объ обширномъ и цивилизованномъ царствѣ, возникшемъ въ эпоху, непосредственно слѣдовавшую за всемірнымъ потопомъ, и существовавшемъ во всей своей силѣ и могуществѣ въ такую пору, когда берега Греціи и Италіи не были еще населены никѣмъ, кромѣ бродячихъ дикарей. Мы читаемъ объ имперіи, власть которой простиралась отъ Самарканда до Трои и отъ горъ Іудеи до Кавказа, объ имперіи, которою въ теченіе тринадцати вѣковъ правила династія въ тридцать поколѣній, и которая рушилась въ невѣроятно краткій промежутокъ времени не столько вслѣдствіе возстанія двухъ провинцій, сколько вслѣдствіе гнѣва небеснаго и предсказаннаго ей яростнаго возмущенія стихій. Вліяніе, повидимому, оказанное какъ завоеваніями, такъ и бѣдствіями Ассиріи на судьбу народа, который, по причинамъ религіознаго характера, интересуетъ васъ болѣе всѣхъ прочихъ народовъ древняго міра, окружаетъ ореоломъ какого-то священнаго величія всѣ подвиги и злодѣянія потомковъ Немирода, внушая вамъ какое-то особое уваженіе къ этимъ страницамъ исторіи. и въ то же время все, что мы знаемъ, такъ кратко, неопредѣленно и разрозненны, что мы можемъ быть почти совершенно свободными отъ тѣхъ предвзятыхъ понятій объ изображаемыхъ лицахъ и событіяхъ, которыя въ классическихъ драмахъ, при строгой вѣрности исторіи, значительно ослабляютъ интересъ читателя, а при несоблюденіи этой вѣрности оскорбляютъ его предразсудки. Здѣсь данъ величественный общій контуръ,-- но одинъ лишь контуръ, который поэтъ властенъ наполнить, чѣмъ ему будетъ угодно; и лордъ Байронъ, изображая, въ угоду излюбленнымъ своимъ единствамъ, паденіе Ассирійской монархіи дѣломъ одной только ночи, между тѣмъ какъ въ дѣйствительности оно было слѣдствіемъ многолѣтней войны, въ сущности не противорѣчитъ нашимъ историческимъ свѣдѣніямъ и не совершаетъ ничего особенно невѣроятнаго. Хотя развитіе характера Сарданапала имѣетъ въ общемъ планѣ драмы лишь второстепенное значеніе и хотя соблюденіе единствъ вынуждало поэта ограничиваться несравненно болѣе тѣсными предѣлами, чѣмъ тѣ, какіе могли бы быть допущены при другихъ условіяхъ, тѣмъ не менѣе характеръ этотъ изображенъ превосходно; среди портретовъ, нарисованныхъ рукою этого великаго мастера, едва ли найдется другой, который могъ бы послужить лучшимъ образцомъ его таланта, силы воображенія, тонкости и энергіи рисунка, богатства и гармоническаго сочетанія красокъ. Правда, въ изображеніи этого послѣдняго и самаго несчастнаго потомка династіи Бела поэтъ но имѣлъ передъ собою неблагопріятныхъ источниковъ -- даже и въ немногочисленныхъ намекахъ древнихъ историковъ. Справедливо или нѣтъ, торжествующіе враги Capданапала обвиняли его въ самыхъ возмутительныхъ порокахъ и въ такой изнѣженности, которой нельзя было бы ожидать даже и отъ самыхъ послѣднихъ подонковъ азіатскаго деспотизма; но въ то же время мы видимъ, что Сарданапалъ съ приближеніемъ опасности предводительствуетъ своими войсками съ мужествомъ, искусствомъ и по крайней мѣрѣ, въ началѣ -- съ успѣховъ не менѣе того, какой выпадалъ на долю наиболѣе воинственныхъ его предковъ. Мы видимъ, что ему до конца остаются вѣрными его преданные слуги, ближайшіе родственники и немалое количество наиболѣе храбрыхъ его подданныхъ. Мы видимъ, что онъ заботится о безопасности своей жены, дѣтей, своей столицы -- со всѣмъ спокойствіемъ и предусмотрительностью опытнаго полководца. Наконецъ, мы видимъ его побѣжденнымъ -- не людьми, а Небомъ и стихіями, и идущимъ на добровольную смерть съ такимъ мужествомъ и жестокостью, которыя мало согласуются съ нашими обычными представленіями о человѣкѣ слабохарактерномъ и крайне развращенномъ. И даже странная легенда, разсказываемая на разные лады и безъ подробныхъ объясненій непонятная, которая изображаетъ его основывающимъ (или, можетъ быть, только укрѣпляющимъ?) въ одинъ день цѣлыхъ два города и затѣмъ унижающимъ себя циническимъ памятникомъ и надписью, повидимому, указываетъ на соединеніе энергіи съ безумными причудами, весьма возможное при безграничномъ произволѣ деспотической власти, и, можетъ быть, заставляетъ насъ объяснять его паденіе не столько его слабостью, сколько слишкомъ откровеннымъ и оскорбительнымъ презрѣніемъ его къ человѣческимъ предразсудковъ. Такой характеры соединяющій въ себѣ черты энергіи, сластолюбія и мизантропіи, безъ сомнѣнія, представляетъ немалыя выгоды для поэтическаго изображенія; притомъ, онъ принадлежитъ къ числу такихъ характеровъ, которые лордъ Байронъ всегда изображалъ съ особенной любовью и наиболѣе удачно" (Гиберъ).
"Я припоминаю, что Байронъ говорилъ мнѣ, что онъ думалъ объ исторіи Сарданапала еще за семь лѣтъ передъ тѣмъ, какъ написалъ свою трагедію" (Трилони).