ГЛАВА I.
Светлый праздник. -- Увеселения поросцев. -- Отплытие в Навплию. -- Идра. -- Монастырь Св. Илии. -- Специя. -- Аргосский залив. -- Гомеровы царства. -- Столица Греции. -- Судьба мечети. -- Дамы. -- Генерал Жерар. -- Калержи. -- Заслуги и требования. -- Филеллены. -- Граф Санта-Роза. -- Тарела. -- Альмейда. -- Полковник Р-ко. -- Корпус эвельпидов. -- Регулярные полки. -- Русские пушки. -- Министерство. -- Сенат. -- Смесь костюмов.
Наша эскадра праздновала Воскресение Христово в Поросе. С благоговением внимали жители в полуночный час торжественному грому кораблей, который заглушал хриплый голос городских колоколов.
Но если бедные церкви острова не могли с приличным великолепием праздновать сей день,[2] по крайней мере жители постарались заменить это увеселениями в продолжение Святой недели. По берегу Мореи, на перешейке, во всех местах, где зеленая поляна, или майская тень, или перспектива моря и гор привлекали народ, веселые группы предавались пляскам и играм со всею страстью юга. Моряки, в куртках яркого цвета, в неизмеримых шароварах, подвязав, тонким платком голову -- или шумно рассуждали кругом огромного ковша с резинным вином, или, одушевленные чудною гармонией семиструнной скрипки и восточной цитры, веселились танцем островитян, тихим, любовным, как Ионический нрав. В другом месте вы могли бы любоваться смелыми прыжками и дикою живостью румельотской пляски, которая так верно напоминает древний пиррихий, и так пристала военному племени. Игра драпировки, при живых движениях танцующих, удачно обрисовывает их стан, и придает какой-то воздушный полет их цепи.
В сих плясках женщины не участвуют; но в стороне, среди круга, составленного из матерей и бабушек, девы без резвости, с боязливым удовольствием, составляют свой[3] хоровод, под внимательною ревностью своих братьев или суженых. Мы на рубеже Европы с Азией.
Пляска островитян, обыкновенно называемая Ромейкою, составлена из полуотверзтого круга, которого один конец беспрерывно гонится за другим, и никогда с ним не сходится. Это образ каких-то мыслей и чувств. Он напоминает последнюю пляску дев Калавритской области, которые, составив полукружие на высоте скалы, под припевом могильных песней, одна за другою мерно бросались в пропасть. Турки, приближаясь туда, думали, что это воздушные танцы и полеты духов.
Когда катера с командою, отпущенною на берег, пристают к городу, христосованья добродушных матросов с единоверцами не имеют конца, особенно если кубок красиво оживит в пестрой толпе праздничное веселие.
Наша эскадра ждала попутного ветра для выхода из залива; ее назначение было в Навплию -- новую столицу греческого государства.
В исходе апреля, окончив все починки, корабли в весеннем туалете оставили порт, с кокетством дам, сбирающихся на бал.[4]
Обогнув Порос, мы спустились к широкому каналу, составленному Морейским берегом и Идрою. Идра -- колоссальный камень, голый и безводный, и почти со всех сторон неприступный, кругом которого море или лежит безжизненное, как бы подавленное им, или мучиться в тесноте порывами ветров. Среди скал тянется широкий амфитеатр домов, между которыми видны огромные и правильные гранитные здания; это дома приматов. На высокой горе, над городом, монастырь пророка Илии построен на таком возвышении, как эмблема чудесного его восшествия на небо. Он памятен тем, что служил клеткой для Морейского орла -- Колокотрони, во время междоусобий.
Морейский берег и здесь зеленеет бледною оливковой рощей, и садами островитян в Периволе; самые горы его показывают следы прозябания, и взгляд, утомленный гранитом Идры, любит отдыхать на их зелени. Но в проходе между Идрою и Идроном, с обеих сторон поднимаются, наравне с мачтами, совершенно перпендикулярно над морем, голые скалы. Среди столь грубых кулис[5] выходит вдалеке Специя со своими садами, со своими белыми домами, разбросанными на широком пространстве по взморью, со своими мельницами, с мачтами в порте, и с парусами лодок, которыми пестреет кругом море; от нее в стороне Спецопула покрылась вся садами, коих зелень спускается до самых волн.
Пройдя узким каналом Специи, увидите одну из самых великолепных, из самых обширных морских картин. Это Аргосский залив. Нигде, может быть, верхи гор не составили столь фантастически переломанной линии, нигде полусвет изгибов и долин не теряется в столь гармонической перспективе, слившись отливом с поверхностью моря. Море за кормою еще теряется в свободе неизвестного горизонта, а пред вами, постепенно суживаясь, в виде безмерной реки, опирается наконец о снежные горы Аргоса, о скалы Порт-Толона и Паламиды. Бати дует здесь свежо и постоянно; в летний день, разгоряченная полуденным зноем долина Аргоса, разинув пасть своего залива, вдыхает свежий морской ветер. Ходу было до 9-ти узлов под лиселями, и мы успели[6] прежде ночи бросить якорь среди английских и французских кораблей, на Навплийском рейде.
Пред нами долина, в которой развился первобытно дух древнего геройства Греции, в которой вмещалось четыре из государств Илиады: Аргос, Микины, Тиринт и Навплия. На двух ее оконечностях стоят, как передовые стражи, исполинские памятники Венеции -- крепость на горе Ларисе, над Аргосом, и Паламида.
Наполи обтянулась вся крепостями; на возвышении стоит цитадель Ичь-Кале, а посреди порта крепкий замок Буржи. Это имена Турецкия на строениях Венеции, но классическое имя Паламиды, уваженное временем, сохранилось со времен Гомеровых неизменно.
На другой день я осматривал город, один из всех городов Греции, не истребленный войною; в нем укрывалось правительство в эпоху Ибрагима, и могло видеть стан 40.000 арабов, расположенных в долине на пушечный выстрел.
Навплия представляет смесь зданий дряхлых с красивыми домами нового построения, улиц неопрятных, немощеных с прекрасным[7] шоссе, венецианских казарм и турецких мечетей.
Полуразвалившийся дворец Проведитора своими высокими окнами и сводами напоминает архитектуру Венеции; лев Святого Марка, который торчит здесь и там по укреплениям -- ее могущество, а часто встречаемая горделивая надпись Нос aelernitaiis monumentum posuit -- ее тщету. Память Венеции сохранилась на крепостях, память турок в фонтанах и в красивых мечетях. Надписи из Корана покрывают золотыми узорами огромные мраморы над иссякшей струей. Нельзя не пожалеть о том, что после турок так мало заботились о сохранении сих фонтанов, как будто бы они были только годны для омывания грехов мусульман.
Из трех мечетей бывших при владении турок, одна обращена в церковь, другая в училище, третья в клуб. Сия последняя особенно очень красивой архитектуры; на куполе нет ни луны, ни креста; но правильное его полушарие напоминает Святую Софию. И этот храм правоверных служил несколько лет для совещаний депутатских, и наконец[8] обращен в залу концертов и балов; не озаботились даже и о том, чтобы покрыт паркетом его каменный пол, на что так горько жаловались Навплийские дамы.
Моральное состояние греческой столицы представляет такую же пестроту, как и самый город. Здесь найдете много образованных в Европе молодых людей, служащих в Министерствах, и еще более безграмотных генералов, пребывающих в азиатском быту; много горячих голов, досадующих, что прошла пора революций, и много офицеров регулярных полков, совершенно преданных правительству; много женщин, свято сохраняющих костюм своих матерей и восточную строгость в обращении, и несколько дам, которые как феномены блестят парижским воспитанием, и простирают до нельзя свободу европейского обращения.
В это время Навплийское общество сбиралось на вечерах, у резидентов, или у генерала Жерара, или у князя К-жи. Жерар, полковник французской службы, назначен в Грецию образователем регулярного войска; он забавляет иногда и войско и публику[9] своими фантазиями, своими красными сапогами a l'orientale, своими речами перед фронтом, где он воображает себя новым Улиссом пред ратью ахеян, и пр. Но жена его получила в наследство красоту первой актрисы нашего века -- своей матери.
Мы более посещали дом полковника Калержи, который так любит Россию. Он провел свое детство в петербургской роскоши; воспитанный потом в Париже, он рано простился с радостями европейской жизни, чтоб насладиться другими радостями более живыми, бурными и подобными смелым подвигам его родины. Изрубленный водном сражении, он лежал между телами убитых товарищей и, по обычаю турок над трупами, он лишился одного уха, которое в мешке, наполненном подобными трофеями, было отправлено Пашею в Константинополь. Его мнимая смерть обратилась потом в действительный плен, из которого он был выкуплен за большие суммы. Рыцарь в полном смысле, он не мог обойтись без рыцарского любовного приключения. Его любовь зародила в 1826 году кровавое междоусобие, и запечатлелась истреблением[10] красивого городка Софико и смертью соперника. Склонный по природе к партизанскому удальству, он, по заключении мира, присмирел, сделавшись начальником кавалерии и адъютантом президента.
Навплия особенно изобилует военными; кроме офицеров регулярных полков, сюда стеклось множество людей, которые дрались ли с неприятелем, или нет, но всегда найдут какой-нибудь случай Греческой революции, в котором докажут вам, что без них неминуемо погибло бы отечество. Все эти люди требуют почетных мест; хотят сделаться судьями, губернаторами, директорами; если мимоходом заметите им, что они и дел не разумеют, и грамоте не учились, они готовы вам отвечать, что на это есть секретари.
Между военными особенный класс составляет остаток филелленов. Впервые годы Греческой революции, когда еще не простыл энтузиазм, рожденный усилиями потомков Леонида и Фемистокла, когда в каждом городе Европы и Америки был греческий комитет, и особенно дамы, может быть, по чувству, может быть, по моде, приняли столь живое[11] учате в судьбе элленов -- много благородных молодых людей великодушно поспешили под знамя креста. Эпоха крестовых походов невозвратно прошла; но если подействовал когда-то дух религии на целые массы народов -- теперь голос страждущего человечества, и голос классических воспоминаний, так глубоко врезанных в сердце первым воспитанием, заставил многих энтузиастов принять действительное участие в борьбе Греции.
К несчастью, не одно благородное рвение к делу элленов, не один энтузиазм привлекал в сию страну филелленов со всех европейских государств. Вспомним, что в 1821 году революционная лихорадка пробежала Аппецинский и Пиренейский полуострова; толпы изгнанников, не находя лучшего поприща, принимались за борьбу греков с турками. Много старых офицеров, которые, потревожив Европу два десятилетия, не находили наконец в ней пристанища -- отправлялись в Грецию за новыми лаврами и за жалованьем.
Прибавьте к тому множество мелких честолюбцев, множество искателей приключений, множество людей, которые, соскучив в покое,[12] пришли в Грецию сами не зная зачем, и вы увидите, что общность этого легиона представит что-то очень жалкое.
Мечтатели и студенты Германии летели туда с поэтической надеждою записать свои имена на освобожденном Партеноне; каждый из беспокойных умов других государств думал взять, в руки кормило новообразуемого правления, каждый отставной поручик -- обломок Великой Армии -- метил в должность главнокомандующего. Что же вышло? Прозаические неудовольствия охладили первых; народная гордость греков не давала вторым вмешиваться вдела правительства, а третьи увидели наконец, что и образ войны им не знаком, и греческий солдат не любит и не понимает их тактики.
Кончилось тем, что одни, довольствуясь приобретенным титлом филеллена, возвращались восвояси и рассказывали за новость, что Греция страх переменилась со времен Анахарсиса; другие, забыв все красноречивые рассказы про свое участие в борьбе за веру, про свою преданность к потомкам героев, хладнокровно отправлялись под знамена турок и[13] египтян, и дрались против греков в рядах Ибрагима.
Тем дороже для человечества имена благородных людей, которые с твердостью презрели неудачи, труды и несчастия, и дали примерь самой бескорыстной преданности Греции. Лучшие из них погибли с полковником Тарела в битве при Пете (1822), и на острове Сфактерии с графом Санта-Роза (1825). Из небольшого числа переживших кровавую эпоху революции, особенное внимание заслуживает полковник Альмейда, который в это время был комендантом Навплийских крепостей. Он португалец; пользуется совершенной доверенностью президента, и оправдывает ее своею преданностью и неутомимостью в трудных обязанностях своего звания. К тому же он имеет и другое достоинство, весьма важное в Греции: его одного боятся солдаты, и вместе с тем любят; впрочем, затрудняясь выговорить имя Альмейда, они дали ему другое, более знакомое в старину -- Ахмет-Ага.
Другой достойный филеллен, подполковник Р -- ко, занимал также весьма почетное место между греческими офицерами; он был[14] адъютантом президента, начальником артиллерии и директором корпуса эвельпидов.
Корпус эвельпидов (благонадежных) совершенно соответствует названию, которое дал президент сему заведению, им устроенному. В нем получало военное воспитание юношество -- надежда Греции -- и три года после учреждения корпуса, образованные молодые люди поступали из него в армию в офицеры.
В это время греческое правительство имело уже четыре пехотные батальона, полк артиллерии и образцовый батальон -- всего до 5000 регулярных солдат. Из нерегулярных румельотов было также сформировано 20 легких батальонов, каждый в 500 человек, так что Греция имела под ружьем до 15,000 человек; и была, при мудром правителе, в состоянии завести и поддерживать, кроме флота, такую сухопутную силу без займов. К тому же в Греции еще не был установлен рекрутский набор, и солдат получал, кроме провианта, около 150 рублей в год; сукно для него выписывалось из Франции. Значительным облегчением для греческого правительства было то, что пушки для полевой артиллерии и ружья[15] регулярных полков присланы в подарок Греции в 1829 году, на фрегате Елисавета ( Выписываем здесь несколько слов президента из письма его к сенату по сему случаю: "Щедроте Российского Императора обязаны мы значительным умножением наших военных материалов. Греция не может лучше выразить своей благодарности к великодушным ее покровителям, как усугубляя усилия свои к развитию и усовершенствованию своей военной системы. Для достижения сей цели, правительство вскоре будет требовать содействия сената, на которое мы полагаемся с совершенною доверенностью" ).
Артиллерия и два первые батальона были обмундированы совершенно по-европейски, но образцовый и 3-й и 4-й линейные, при регулярном обмундировании, сохранили свою народную фустанеллу и фешку. Их строй был весьма красив; офицеры были покрыты золотом. Кавалерия состояла из двух уланских и двух карабинерных эскадронов. Во всей организации войска была заметна с большим вкусом соединенная роскошь, которая во всяком другом случае была бы неприлична для Греции, по казалась необходимою, чтобы внушить народу любовь к регулярной службе.
Регулярному войску были вверены крепости[16] греческие, а нерегулярное было расположено по границе и в разных пунктах Румелии. Сие последнее было более обременительно для правительства, чем полезно в службе; но должно было содержать на жалованье толпу солдат и офицеров, в уважение старых заслуг и в избежание новых беспорядков.
Министерство графа Каподистрия состояло в это время из гг. Спилиади для внутренних дел, Ризо для внешних и торговли, графа Виаро Каподистрия для морских сил, Родиуса для военных, Гената для юстиции, Ставро с двумя товарищами для финансов, и Хрисогело для духовных дел и народного просвещения.
Все они назывались статс-секретарями, но были просто секретарями президента, каждый по своей отрасли. Ум президента присутствовал тогда во всех частях управления; даже значительные бумаги всякого министерства писались обыкновенно им собственноручно. И в то же время успевал он посещать все области, опустошенные войною, внимать голосу поселян, помогать нуждам их, собирать детей в училища, освобождать пленников из рук Мехмета-Али, и быть дальновидным[17] посредником в выгодах Греции пред европейскими государями.
Я говорил уже об его образе жизни. Когда принц Леопольд отказался от греческого престола, президент занял дом, который был изготовлен для его принятия, на площади называемой трех адмиралов, в память Наваринской битвы. Этот дом назвали дворцом, но и в нем граф Каподистрия продолжал свой прежний быт, свою простоту, которая так приятно напоминала древних философов в отечестве Фокиона. Он принимал в своем кабинете за письменным столиком; ни какого украшения не было заметно в нем, кроме золотого бюста Императора Александра.
Место бывших прежде сеймов, совещательных корпусов и пр. занимал уже два года Греческий сенат, состоящий из 27 членов. В нем заседали известнейшие лица всех частей Греции. Но сей Сенат никак не мог напомнить, по крайней мере наружными формами, ни совета Амфиктионов древней Греции, ни собрата Царей в Риме. В Сенате была оригинальная смесь костюмов: старинный[18] турецкий бениш, архипелажский шаровар, румельотская фустанела в сто аршин ширины, албанская чалма на бритой голове, немецкий фрак, венецианский полуплащ, -- моды двадцати веков и двадцати народов случайно сошлись в столь малочисленном собрании.
Впрочем, Сенат, хотя и состоящий большей частью из людей необразованных, показал во многих случаях, что здравый смысли благородное намерение были для Греции нужнее и спасительнее всех выспренних теорий.