Прибытие союзников. -- Отказ. -- Отъезд. -- Силы бунтовщиков. -- Расположение кораблей. -- Блокада. -- Приматы. -- Официальный вопрос. -- Переправа войска. -- Начало военных действий. -- Дело Телемака и люгера. -- Брандерх. -- Дело Улисса и Ахиллеса. -- Планы греческих офицеров. -- Морейский берег. -- Вид морского сражения. -- Десант. -- Первый взрыв.
Начальники отрядов: французского Лаланд, и английского Лейнц, на фрегатах Калипсо и Мадагаскар, прибыли наконец в Поро 24-го числа, и тогда общим голосом начальники союзных сил потребовали у Миаулиса сдачи захваченных им судов. Я присутствовал в одной из конференций, бывших по сему случаю на французском фрегате Калипсо. С Миаулисом был и Маврокордато; его гибкий голос, его вечная улыбка, и этот взор исподлобья-- все рисовало в нем главную пружину идриотских интриг.
Миаулис отрекся от всех своих обещаний; отвечал наотрез, что он кораблей не выдаст, что он готов отражать силою[79] всякого, кто бы захотел его силою принудить и пр. Но подобная дерзость без сомнения имела другую высшую опору, а не одну волю незначащего острова и горсти недовольных приматов. Калипсо и Мадагаскар, кончив свою экспедицию ничем, отправились в Навплию для совещания с президентом. Казалось, было не до совещаний, когда фрегат, три корвета, два больших парохода и до пятнадцати других военных судов были во власти мятежников, и готовились выступить в море, взбунтовать Архипелаг и, может быть, подать повод к возобновлению пиратства. Кто мог предвидеть, до какой крайности дошли бы буйные моряки, особенно когда греческое правительство оставалось вовсе без флота, а союзные эскадры были слишком малочисленны, чтобы обуздать их?
Гг. Лаланди Лейнц предоставили нашему адмиралу потушить заблаговременно сие возникающее зло, продлить спокойствие Греции еще несколько месяцев; но предоставили ему и горесть быть свидетелем плачевных и кровавых крайностей, в которые необузданность вовлекла вспыхнувший страсти.
В обстоятельствах столь затруднительных[80] его твердость, его умеренность и непоколебимое спокойствие были достойны русского флага.
Фрегат Княгиня Лович, с Улисоми Телемаком, заняли большой пролив поросского порта, для препятствия кораблям бунтовщиков выступить в море. Южный проход, способный только для судов меньшего ранга, и построенная на голом островке пред ним крепость были в их власти, а корвет Специя стоял в монастырском заливе.
26-го числа, бригу Телемак и люгеру Широкий, было поручено обойти кругом Пороса, занять пост пред крепостью, и не позволять входить в Порос шлюпкам, которые с вооруженными идриотами приходили ежедневно увеличивать число мятежников.
Между тем войско правительства, заняв весь берег Морей, не позволяло оставшимся в Поросе жителям ездить туда за водою; на Поросе нигде нет воды, кроме монастырского ключа, о котором я говорил. Никита решился наконец переправить часть своего войска на остров, чтобы занять перешеек ведущий в монастырь.
Напрасно адмирал, желая предупредить сие,[81] трижды повторял свои предложения Миаулису: остаться посреди порта, и прекратить сообщения с городом, в который должен был вступить губернатор с полицейской стражей для возвращения безопасности жителям. Миаулис, не смея отвергнуть подобное предложение, созвал на фрегате почетных граждане Пороса, бывших на его стороне. Было смешно и досадно иметь дело с дюжиною безграмотных пориотов, которые, с важностью римских сенаторов, рассуждали о своих правах, и может быть по глупости, может быть от страха, не могли согласиться на столь спасительное предложение.
Греческий тендер и катера перевезли из пристани бань во владимирскую бухту 600 человек, которые ночью по горней тропинке пробрались вдоль острова, и изготовили свой шанцы, или как они называют тамбуры, под пушкою Гелласа, на низменном перешейке. На другое утро началась там перестрелка; сороко-двухфунтовые ядра Гелласа рыли береговой песок, и против дымного облака поднимали облако пыльное.
Между тем пориоты успели провести вдоль[82] перешейка стену для защиты своего города, и сделали батареи из старых корабельных канатов с несколькими полевыми орудиями. Приступом с сей стороны было трудно взять город; ибо румельотский солдат добродушно смеется над европейцем, который идет со штыком на пушку; он не в состоянии ни ценить, ни постигнуть храбрости, рождаемой в сердце регулярного солдата по приказанию офицера; он ставит всю свою храбрость в упорной защите занятой им позиции; его выстрелы редки и метки из-за камня, его укрывающего. В гористой Румелии, где малочисленное племя клефтов должно было вечно защищать свою независимость против оттоманских полчищ, сей образ войны был весьма выгоден. Там истощались все мелкие стратагемы, все хитрости румельстского воина. Иногда за камнем торчит его красная фешка, кругом дымится трава, будто трубка; неприятель на стороже, в уверенности, что паликар на месте, а паликар между тем ползком оставил свою позицию, обогнул турецкие шанцы, и налетает на открытого неприятеля с другой стороны. Иногда группа усталых солдат отдыхает на[83] высоте или в лесу; передовой разъезд турок уверен, что нападет на них врасплох, и осторожно пробирается; но вдруг из-за каждого камня встает будто очарованием удалой клефт, из каждого дерева летит меткий выстреле. В народных песнях часто встречается выражение: "не тронь той горы, та гора заветная; каждый камень рождает клефта, на каждом дереве висит заколдованное ружье."
27-го числа в монастырском заливе показался идриотский корвет Лалахо; шлюпка с брига Телемак была послана объявить ему, что порт в блокаде; корвет отвечал угрозами, а крепость ядрами; Телемак и Широкий еще в нерешимости, не знали чему приписать столь преступное нарушение народных прав. Бриг открыв огонь с обоих бортов, отвечал крепости, и заставил корвет Лалахо удалиться в море, а люгер, удачно став под кормою другого корвета, Специя, продольными выстрелами заставил команду его броситься для спасения за борт.
Оставленный корвет замолчал; но под меткими выстрелами крепости было невозможно оставаться долее: выпустив канаты, бриг и[84] лютер воспользовались слабым дуновением ветра, чтобы оставить пост, в котором их окружала измена. Это дело продолжалось около часу. В расстоянии пяти миль мы слышали выстрелы, и видели за мысом облака дыма. Чрез несколько часов поврежденный бриг и люгер возвратились к нам с ядрами в боках, и сообщили подробности ужаснувшие нас.
И так результат идрийского мятежа превзошел все наши опасения; в лихорадке преступного предприятия омраченные их глаза не рассмотрели флага, которого присутствие возвещало Греции мир. Нельзя было без сострадания смотреть на благородное лицо Никиты, который с другими греческими офицерами был тогда на фрегате; объясняясь простым языком чувства, он заклинал адмирала не относить к бесчестию греческого народа безумной шалости толпы бунтовщиков. Потом задумавшись приговаривал: что скажут в России?....
Перестрелка на перешейке не прекращалась до поздней ночи, а ночью нас занимало другое зрелище: на высоком холме Мореи, близ лимонной рощи, была построена маленькая батарея из мортирок; от нее гранатки[85] широкими огненными дугами по темному небу перекатывались и долетали до эскадры бунтовщиков. От времени до времени тяжелые орудия Гелласа и парохода отвечали ей невидимыми ядрами.
Положение Миаулиса становилось с каждым часом труднее. Кровь пролилась уже в разных пунктах; первый жар толпы простыл; пориоты были в отчаянном положении, и не так охотно служили на его судах. Он решился вырваться из Пороса, во что бы то ни стало.
На утро старый бриг, давно разоруженный, притянулся к арсеналу; там видно было необыкновенное движение; его вооружали с поспешностью. Мы подозревали, не брандер ли нам готовят, и наши подозрения были подтверждены пориотами, которые ночью вплавь переправились на Морейский берег, чтоб нас предупредить.
Замечательно, что последний поход этого брига имел целью дело богоугодное: он, по распоряжению президента, отвозил на Афонскую гору святые образа и разные драгоценности монастырские, которые во время беспокойств[86] хранились в Греции. Он спокойно доживал свой век, лежа на боку в порту, когда вздумали превратить его в брандер, привести им в беспорядок нашу эскадру, и воспользоваться этим, чтоб вырваться из Пороса. Но Миаулйсне имел в сем случае дела с Капитан-Пашею.
Известно, что славные подвиги греческой эскадры во время революции одолжены, большею частью успехом своих искусству в изготовлении брандеров, и смелости, с которой наводили их на неосторожного неприятеля. Часто даже, когда положение слабых греческих бригов становилось опасно под турецким кораблем, греки, и не имея брандеров, но зная пользоваться ветром, под всеми парусами шли прямо на корабль; сия непонятная дерзость заставляла неприятеля думать, что все их суда были изготовлены брандерами, наводила панический страх и на капитана и на команду, и приводила их линию в беспорядок.
Первую мысль о составлении брандера подал грекам старик, который был в Чесменской битве, и видел, как удачно действовали там брандера графа Орлова. По крайней мере, в[87] уважение сего урока, Миаулис должен был посовеститься изготовить нам брандер.
Были приняты все меры для встречи этого гостя, и ночью вооруженные шлюпки патрулями разъезжали по порту.
29-го числа два греческих брига должны были атаковать крепость, и в то же время шлюпки перевезти под оную десант из 400 регулярных греческих солдат, а бриг Улисс, вместе с пришедшим в тот же день из Неаполя и Мальты бригом Ахиллес, занять посту пролива, где стояли на якоре корветы Специя и Лалахо.
Планы были долго оспариваемы и тщательно рассмотрены между греческими моряками и сухопутными офицерами. Посмотрим, как сумели они привести все сие в исполнение.
Желая быть очевидцем дела, которое готовилось в монастырской бухте, я соединился с отрядом кавалерии, который должен был на высоте Морейского берега наблюдать за движениями бунтовщиков. Я говорил уже о равнине, которая от бань до лимонной рощи представляет бесконечное сцепление садов и виноградников. Мы проскакали ее во весь[88] опор; но и беглым взглядом успел я осмотреть на ней следы десятидневного пребывания войска. Много поросских семейств были расположены под кровом деревьев, или в построенных из ветвей хижинах, недалеко от лагеря. Земледельцы, соединившись в местечке Дамала, издалека только смотрели на свои богатые поля, и помышляли о личной безопасности, не приставая к бунтовщикам, но равно опасаясь и действовать открыто против них.
Здесь было разгульное поле для кавалеристов, которые наедались вдоволь еще незрелого винограда и ягод, и показывали свою ловкость, снимая саблей на всем скаку выбранную зорким взглядом кисть; было разгульное поле и для ядер бунтовщиков, которые с парохода Картерия посылались мешать сим забавам, и тонули в густой зелени и в мягкой почве садов.
Приближаясь к Картерии, наш эскадрон не заблагорассудил проехать открытым берегом под батареей. Поворотив направо, обогнули мы прибрежные холмы; потом, то поднимаясь по трудной тропинке на пригорок, то прорезывая узкую долину, иногда и теряясь в[89] лабиринте тропинок, холмов и долин, иногда вовсе без тропинки, пробираясь по редкой оливковой роще, достигли наконец возвышения, откуда открылись нашим взорам корабли под парусами и крепость, готовая защищаться.
Улисс и Ахиллес разговаривали сигналами; яркие флаги, минутно развеваясь по воздуху, бегали потом вниз по рангоуту. Амфитеатр, составленный Поросом и берегом Морей, расширяясь гиперболою, теряется в открытом море; но во внутренности его тесный залив и движения судов, готовых к бою, напомнили мне Навмахии, на которых древний Рим, измеряя и удовольствия свои исполинским своим объемом, показывал в широкой раме искусственного пруда свои морские сражения.
Поросские скалы были усеяны зрителями. У подошвы горы, на которой стояли мы, скрывался между кустами отряд, назначенный к десанту, и между прибережными скалами притаились готовые катера.
Представление началось красноречивыми залпами между нашими бригами и идриотскими корветами. Греческие корабли, как лица, назначенные для глубины театра, ходили в[90] благородном расстоянии, и тем бодрее палили по крепости; а крепость, занимая центр, посылала во все стороны громовые ответы из своих тяжелых орудий; дрожащий венец дыма висел над нею.
Из среди камней выглянули катера с десантом; от них зависел успех всего дела; положение непривыкших солдат среди моря, под огнем неприятеля, меня крайне занимало. Сначала они бодро вглядывались в крепость и в пушки, которые еще молчали и не совсем были к ним направлены. Но когда невидимая рука поворотила покорный чугун, когда первые ядра сделали несколько рикошет вдоль катеров, и встревоженная вода обрызгала незнакомых гостей -- солдаты почувствовали себя в чужой стихии, и под громом пушек, не слушая барабана, который их звал на приступ, требовали чтобы их возвратили к берегу. Убеждения офицера, который их вел, были напрасны; ядра ближе и ближе к ним ложились, и они наконец силою заставили матросов грести обратно.
Между тем бриги делали свое дело, хотя крепость, оставшаяся во власти бунтовщиков,[91] не переставала им вредить, а Пориоты с береговых скал тревожили ружейным огнем. Среди самого жаркого дела необыкновенный гром заглушил, голос пушек; все покрылось дымом; мачты, части палубы, пушки, станки, бочки взлетели высоко на воздух из среди мгновенного, но ужасного пожара. Когда дым стал проясняться, корвета Специи не было, а Лалахо молчал изувеченный. С обоих команд спаслась на берег, и первый был взорван; на ближних камнях дымились еще долго его остатки.
Бриги удалились, потому что оставаться было уже бесполезно, когда бунтовщики были принуждены оставить свой пост. Вскоре потом море покрылось каюками, на которых пориоты, оставляя остров, сделавшийся театром кровопролитий, переправлялись в Идру. Солдаты заняли мельницу, которая на узкой косе Морейского берега выдается далеко в море, и оттуда завели перестрелку с противолежащим берегом Пороса, Один из старых бригов, стоявших вдоль сего берега, ядрами разбил мельницу, и потом начал целиться в высоту, занимаемую эскадроном кавалерии. Ядра[92] ложились внизу у наших ног; я поскакал обратно, но веселые сады не развлекали меня после картины истребления, которой я был очевидцем.