Поросская ночь. -- Тревога. -- Взятие Гелласа мятежниками. --Приготовления. -- Буря. -- Недоумение. -- Канарис. -- Посещение.-- Миаулис.-- Прибытие адмирала. -- Греческое войско. -- Русские бани. -- Никита Туркоед.
Ночь с 14-го на 15-е июля дышала роскошью южного неба; луна была в полном блеске. Я был тогда в Поросе.
Около полуночи мы сидели еще на террасе дома занимаемого капитаном К-вым, которого бриг в это время починивался в монастырской бухте. Бледные горы Трезены, как недвижные привидения, неверно рисовались Между темным небом и темной полосою моря. Гористый берег Пороса принимал фантастические формы, с лунными полусветами на пригорках, с таинственным мраком долин.
Посреди порта стоял на якоре корвет Идра. Красивые линии его рангоута, сомнительно обозначенные сиянием луны, росли в темноте, и теряясь в тонких оконечностях мачт, казались исполинских размеров.[68]
Фрегат Геллас, Эммануил, пароходы и много других судов, разоруженные выстроились спящим рядом у арсенала, и пред мрачным монументом Гастингса.
Сия часть города столь живая, столь шумная при арсенальских работах, уснула после усталости дня, и ни одно плескание волн, ни одно весло калимерки, ни одна рыбачья песня не тревожили ее покой.
И наша шумная беседа затихла в этот заветный час, вслушавшись в молчание ночи.
Полуночный сон Пороса был прерван тревогою, которой плачевное эхо раздалось на рассвете по всей Греции, и долго, долго волновало сию страну, и много пролило крови.
Несколько пистолетных выстрелов раздалось на городском берегу; барабаны зашумели на корвете; тогда только заметили мы два огромные, черные тела, которые тащились по воде. Это были катера с двумястами идриотов. Молчание свое прервали они криком, достойным зверских страстей, их одушевлявших: Смерть Канарису! кричали с катеров, палите если покажется![69]
Мы поспешили в дом интенданта, чтобы там ожидать, чем это кончится.
Слышанные нами сигнальные выстрелы городской стражи и тревога на корвете разбудили весь город. Губернатор в халате был окружен гражданами, чиновниками и стражей; жители, испуганные спросонья, оделись, вооружились и спускались со своих неприступных скал. Весь город был в движении; дети плакали, а матери из-за полуотворенных ставень глядели на вооруженные фигуры, которыми дикие скалы, и час ночи, и выражение лица, и бледный свет луны, отраженный на азиатском оружии, придавали что-то ужасное. Толпа бросилась на высокий берег, чтоб видеть происходящее в порту.
Катера обступили фрегат Геллас. При свете луны, было видно движение многих теней; послышалось несколько голосов, и все затихло в порте. Корвет Идра осветил тогда свою батарею, его команда построилась у пушек, он готовился, казалось, защищаться от бунтовщиков, в случае нападения; но во всем этом проглядывала измена. Экипаж его состоял из идриотов; команда была вверена капитану[70] Сахини. Имея от правительства поручение крейсировать по Архипелагу, для сохранения спокойствия на островах-- он тайно служил орудием недовольным приматам своего острова, и располагал везде умы против графа Каподистрия.
Я с любопытством смотрел на все движения жителей поросских, зная об их бессмысленном неудовольствии на правительство. Между ними было глухое волнение; перешептывались вполголоса, и изредка только было слышно непонятное слово на их албанском наречии, коего дикие звуки совершенно выражали их страсти.
Фрегат Геллас давно уже был разрушен, президент, желая везде действовать силою убеждения, не хотел отягощать Грецию издержками, которых бы требовало содержание огромного корабля в море. На фрегате было только десять инвалидов, со стариком, братом Миаулиса, бунтовщики, под предводительством капитана Криези, с кровавыми угрозами их выгнали, и приступили к вооружению фрегата; отдав береговые канаты, шпрингами поставили[71] его в защитную позицию, зарядили пушки и начали поднимать стеньги.
Но работы были остановлены бурным ветром, который около рассвета взволновал поросский порт. Казалось, что природа, славшая дотоле, ужаснулась на заре преступлением, покрытым мраками ночи. Необыкновенно свежий, в сие время года, ветер будто плакал в густом рангоуте фрегата, предсказывая ему погибель.
На утро работы в арсенале были оставлены; жители толпами бродили, смотрели на фрегат, который, встав, от годового сна, переменил место, и спрашивали друг друга: зачем батарея его так пристально смотрела на город, и неужели она грозила им ядрами, если не объявят, себя на стороне бунтовщиков? Волнение увеличивалось, и губернатор должен был окружить свой дом стражей. Убеждения и угрозы идриотов обращали к ним большую часть поросцев, которые дотоле не смели противиться правительству.
Корвет Канариса в это время починивался; я думал что сей Ипсариот напуган ночными угрозами. В Греции, где физиономии вообще[72] так выразительны, привыкши судить о людях по наружному виду, я не мог иметь высокого понятия о его храбрости при незначащем выражении его лица. Но Канарис спокойно стоял у своего корвета; смотрел за скорым окончанием работ, и не обращал ни какого внимания на зверские взгляды бунтовщиков, которые начали смело ходить по арсеналу, и брать все, что им было нужно для вооружения фрегата. Его верные матросы усердно кончали свои починки, взяли свезенные на берег пушки, и корвет оттянулся среди порта.
На другой день прибывший из Идры Миаулис поднял вице-адмиральский флаг на Гелласе, а мы ожидали с нетерпением приказаний из Навплии. 18-го числа прибыл к нам Телемак, и вместе с Улиссом, стоявшим еще во внешнем заливе, вошел в поросский порт. Я был тогда с капитанами у Миаулиса, чтобы требовать объяснения столь дерзкому поступку в том порте, где всегда стояли наши суда, где были магазины нашей эскадры.
На Гелласе производились еще шумные работы вооружения; на нем уже было более 500 человек.[73]
Я в первый раз видел Миаулиса: огромного росту, с выражением дикой храбрости на лице, он не обещает ни ума, ни образованности. Я желал бы увидеть сего моряка в лучшей эпохе его поприща: когда он, с карабином, приставленным к груди рулевого, заставил непокорный бриг ворваться в неприятельскую линию, и насильно одержать победу; когда он, со слезами в глазах, выпрашивал у своих матросов еще несколько часов терпения, под громом сто пушечного корабля; или когда, упрекая себя в погибели Миссолунги, надевал на всю жизнь траур, за то что не успел помочь героям. Может быть, в столь дорогие минуты, при благородном порыве искреннего патриотизма, его наружность сделала бы на меня более приятное впечатление. Но тогда я видел только человека, унизившего себя до простого орудия буйных умов.
Он говорил с нами в незначащих фразах о правах своего острова, о общей воле, выраженной адресами многих провинций и т. п. Когда мы объявили ему, что все это до нас не касалось, что наша цель была сохранить спокойствие в поросском порте, и не выпустить[74] в море военных судов, самовольно вооруженных, он согласился на наше требование: дождаться в поросском порту начальников союзных эскадр.
Между тем, корвет Идра и пароходы соединились с ним, и заняли боевую позицию вдоль берега; корвет Канариса, Специя, еще не совсем вооруженный, был силою захвачен, и Канарис был арестован на фрегате двое суток.
19-го числа мы обрадовались, увидев в море флаг контр-адмирала Рикорда на фрегате Княгиня Лович; два брига греческого правительства ему сопутствовали.
В городе оставаться уже было невозможно; там с каждым днем волнение возрастало; губернатор, демогеронты, все мирные граждане удалялись.
Я на катере встретил адмиральский фрегат еще в море. Между тем, как мы входили в, порт, легкие войска правительства, спускаясь, с Трезенской горы, занимали Морейский берег.
Адмирал немедленно потребовал у Миаулиса приличных объяснений; имел с ним в тот же день свидание, и старался увещаниями[75] склонить его оставить столь безрассудное предприятие.
В то же время был послан офицер в Идру, просить к нам кого-нибудь из приматов более толковых, для пояснения непонятного поведения их острова, или по крайней мере для получения положительного ответа: какая их цель? Результатом всех убеждений адмирала нашего было, что и Миаулис, и приматы обязались принять те предложения, которые им будут сделаны со стороны трех начальников союзных эскадр, и выдать бывшие в их руках народные суда, при первом общем требовании. И так должно было надеяться, что при появлении союзников все кончится. Мы их ждали ежеминутно.
Между тем, число войск правительства умножалось; вскоре прискакал из Навплии и регулярный кавалерийский полк, командуемый полковником Калержи. Образцовый и четвертый линейный полки и три батальона нерегулярных румельотов были уже расположены лагерем у подошвы Трезенских холмов. Русские бани, построенные на семь берегу, служили главною квартирою Эллинских сил.[76]
Если бы грусть, наводимая зрелищем сих приготовлений безрассудной распри, могла позволить в это время шутки, я бы охотно сравнил сей стан
.....По брегу немолчно шумящего моря,
со станом Ахеян под Троей. Чернобокие корабли были построены пред ним. Дело шло о похищении не ветреной красавицы, а дорогого фрегата народного.... Вы бы здесь увидели, как в оживленной картине Гомера, вождей, сидящих на лугу кругом жареного барана, блюда всегда любезного для этих воинов, от Агамемнона до Никиты Туркоеда.
Я забыл сказать, что он был здесь новым Агамемноном-- главнокомандующим войска; и редко найдется физиономия, которая бы лучше служила типом мужества и благородства древнего героя Илиады. Его классический профиль, спокойный огонь взгляда, простодушная улыбка и прокрадывающаяся под фешкою седина, бледная белизна лица, простая одежда на гибко обтянутом стане, и эта легкая, чуть слышная стопа, и висячий на бедре дорогой кара-коросан, добытый ценою крови из шатра трех бунчужного паши -- все в нем очаруст[77] вас, все заговорит об герое, истребители турецкой конницы в Аглаво-Кампо, о добродетельнейшем и беднейшем из всех вождей греческих.