Левенды и калионджи. -- Низам-джедид. -- Халет-эфенди. -- Просьба янычар. -- Смерть Халета. -- Его жена. -- Аллеи из разбойников. -- Первое совещание. -- Речь визиря и фетвы муфтия. -- Положение об эшкенджи. -- Хатишериф. -- Низам-аттик. -- Раздача оружия. -- Учение. -- Опрокинутые котлы. -- Неистовства янычар. -- Спокойствие султана. -- Вельможи и распоряжения. -- Магометово знамя. -- Сила предрассудков. -- Глупость янычар. -- Молитвы и атака. -- Артиллерийский офицер. -- Мясная площадь и побоище. -- Трупы. -- Платан и песня.
Янычары должны были предвидеть свою судьбу, когда Абдул-Хамид, отец Махмуда, уничтожил корпус левендиев, или флотских солдат, в 1774 году после Кайнарджийского мира. Левенды были всегдашние соперники янычар, столько же буйны как они, но не столь многочисленны. Народ так много терпел от буйства левендиев, что Абдул-Хамида, как избавителя своего, прозвал святым за их истребление. Вместо левендиев образовал султан корпус калионджи, и в то же время завел регулярную артиллерию, которую обучали в Левенд-Чифтлике французские[95] офицеры. Селим III продолжал дело начатое предшественником; он присоединил к артиллеристам роты ружейных, и препоручил образование их по европейскому образцу Омар-Аге, бывшему долго в плену в России.
По рассказу турецкой летописи Вассиф-Эфендия сами янычары подали Селиму поводе к введению между ними европейской тактики. Это было во время первой войны с Екатериною. Янычарские офицеры явились к Великому визирю Ходжа-Юсуф-Паше, жаловались ему на то, что их войска было 100,000, а только 8,000 русских переправились чрез Дунай и обратили их в бегство, и все от того, что их не научили этому новому способу сражаться, которым европейцы их побеждают; они писали просьбу султану, чтобы их научили сражаться подобно европейцам, и просили визиря подкрепить их просьбу своим представлением. Селим ободренный этим слишком горячо принялся за европейскую тактику. Он образовал несколько регулярных батальонов, одел их в куртки и шаровары турецкого покроя и в черкеские шапочки, построил им прекрасные казармы в Скутари на берегу[96] Босфора и вскоре увеличил их число до 15,000. Янычары сначала спокойно видели этот зародыш регулярного войска, и многие из них вступили в его ряды. Три тысячи этого войска были в египетской компании против французов. Их хорошее содержание, их храбрость в защите Акры, их дисциплина и кротость, которыми привязывали они к себе жителей, привыкших дотоле к варварскому обращению турецкого солдата, возбудили к ним зависть других войск, в особенности янычар, предчувствовавших, что новое, войско отнимет у них первенство. По возвращении их в Константинополь исключительная заботливость султана о регулярных полках, и возрастающее их число, явно вооружили янычар против Низам-Джедида или "нового устава", так назвал султан свое регулярное войско. Селим не касался привилегий янычар, и он, по выражению турецкого историка, "не обуздал могучих лиц оджака, бешеных скакунов, которые по воле неслись на пажитях беспорядка". Янычары ждали только удобного случая для ниспровержения всех его планов. Случай представился в 1807 году при открытии войны[97] с Россией. Не будем повторять здесь подробностей их возмущения, ниспровергнувшего с престола добродетельного Селима, их трусости при появлении Мустафы-Байрактара, и ужаснейшего из стамбульских кровопролитий, коим началось царствование Махмуда, и в коем могучий Байракшар сгорел в подвалах Сераля примирительной жертвой между султанов и оджаком. Янычары оставшись победителями не подозревали, чтобы Махмуд после подобного урока мог еще помышлять о планах своего двоюродного брата; но Махмуд, наученный, а не напуганный этим уроком, готовил им медленно свою султанскую месть. Неудача Селима показала ему только, что он слишком спешил, действовал слишком открыто, а не имел довольно жестокости и довольно хитрости для подобного предприятия. Махмуд решился задушить своего врага, но задушить после долгих лобызаний, и сжимая его дружески в своих объятиях.
Здесь нам должно упомянуть о самом достопримечательном лице Махмудова царствования, о любимце, который столько лет правил султаном и империей, который[98] приготовил все развернувшееся ныне с такою быстротою преобразование, но не дожил до того дня, когда его планы созрели. Это Халет-Эфенди.
Халет служил в молодости носильщиком у армянского купца Серпо; в этой школе приготовился он носить предназначенное ему в "книге судеб" бремя государственного управления. Какой-то Эфенди, имея дело с армянином, был поражен наружностью и умом его носильщика, и взял его в свою службу. Это было началом политического поприща Халета; он способностями своими пробил себе дорогу при Дворе, сделался известным султану, и когда занимались выбором посланника ко Двору Наполеона, взоры Махмуда пали на него. В новом дипломатическом поприще Халет-Эфенди изучил науку правления, имея образцом европейские государства; вникнул во внутреннее их устройство, взаимные соотношения и в быть европейской жизни. По его возвращении султан с восторгом внимал поучительным его рассказам, и в тайной беседе с ним раскрывал предначертанные им планы преобразований. Он приобрел[99]
искреннюю дружбу своего монарха, сделался первым его любимцем, и хотя всегда довольствовался должностью хранителя султанской печати "Низамджи", и не захотел сделаться визирем, но и визирь и все вельможи трепетали пред ним.
Ему приписывают долговременную систему политики султана относительно янычар; он соединял все правила европейского макиавеллизма с таинственностью восточных дворов. Он научил султана ласкать опасных врагов, поселять между ними недоверчивость и раздоры, губить одних другими, в при удобном случав освобождаться от них то подкупленным кинжалом любимой рабы, усыпляющей свою жертву в любовных восторгах то отравою в дружеской, чашке кофе, или в шербет подносимом немым невольником.
В начале Греческой войны притеснения вельмож и дороговизна съестных припасов породили неудовольствия в народе; какой-то фанатик Дервит Бекташи встревожил янычар своими пророчествами; правительство велело сослать пророка в Малую Азию, но люди посланные Халетом утопили его в[100] Мраморном море; это вооружило янычар. В пятницу 25 октября 1822 года, когда султан ехал в мечеть, представили они по обыкновенно свою жалобу на Халета и на других министров. Долго они ждали султанского решения; наконец они просили своего Агу, чтобы он потребовал объяснения у султана. Янычар-Ага имел привилегию держать султану стремя, когда он садился на лошадь пред дверьми мечети; он в немногих словах изъяснил султану негодование янычар, и говорил о необходимости их успокоить. Султан тогда вспомнил о просьбе, и с гневом узнал, что по проискам Халета она была утаена; а в этой просьбе была фраза оскорбительная для султанского самолюбия: янычары говорили, что Халет сделался полномочным правителем Халифата. Султан, чтобы лично удостовериться в народном мнении, несколько дней, подобно Гарун-аль-Ратиду, переодетый посещал народные гульбища; янычары узнавали своего повелителя, и стали при нем громко повторять подобные намеки. Это погубило Халета; и он и другие министры были сменены. Халет, предчувствуя свою[101] судьбу, умолял только о жизни, и в прощальной беседе с Султаном напомнил ему свою неизменную привязанность; Султан успокоил его, снабдил собственноручным охранным фирманом, и уверил, что его ссылка в Бруссу, в Малой Азии, была не надолго. Халет с почетной стражей отправился к месту ссылки; на пути он получил повеление ехать в Иконию; это показалось ему новою милостью; в Иконии он был связан узами братства с орденом дервишей Мевлеви. Недалеко от городка Булабат проскакал мимо его султанский капиджи с фирманом о его казни; капиджи представил свои фирман местному Аге, извещая что опальный вельможа за ним едет. Ага выехал на встречу к прежнему любимцу, принял его с почестями, как в дни его величия, и угостил у себя. Халет доверчиво пил кофе наедине, с ним, когда представился к нему капиджи с фирманом; он с благоговением приложился к фирману, и в то же время представил охранный фирман, коим был снабжен от Султана. Ага сравнил, два султанские повеления, и заметил что повеление о казни было дано после.[102]
Халега уверял что должна быть ошибка, и просил отсрочки, но его задушили на гостеприимном диване, и чрез несколько дней голова любимца была выставлена на серебряном блюде на дворе Сераля. Жена Халета, питавшая к нему тайную ненависть, так была обрадована сим известием, что принесла благодарственную жертву Аллаху из двух ягненков; потом захотела полюбоваться зрелищем его головы, но была сильно поражена безжизненным укором ее взгляда, и для успокоения своей совести купила ее за 2,000 пиастров, и предала земле в богатом мавзолее, который приуготовил для себя Халет в дни своего могущества, подле Теккие дервишей Мевлеви в Пере. И в этом последнем убежище судьба халетовой головы была подобна беспокойной его жизни. Гроб изменил ему, как изменила дружба. Неистовые янычары насильственно вырыли его голову, и в виду султанского киоска с ругательствами бросили в Босфор, как бы в урок новым любимцам и советникам. Потом однако дервиши, признательные за благодеяния Халета, послали рыбаков, которые тайно принесли им его[103] голову, и теперь оказывают особенное благоговение к гробу, в котором она похоронена. Все имение Халета было конфисковано; пытками выведали у банкира его, жида Хаскеля, где хранились его богатства, и около 5 миллионов рублей поступило в казну.
Ниспровержение Халета было последним торжеством янычар. Махмуд согласил в этом случае чувство оскорбленного самолюбия с удовлетворением фанатиков, которые по особенному инстинкту узнавали своих недоброжелателей; но он не отказался от планов казненного советника. Подобно римлянину, который во всяком случае говаривал: hoc censeo, et delendam esse Carthaginem--Махмуд направлял все свои помышления и все деяния к своей сокровенной и обширной мысли, коей тяжкое бремя так осторожно носил во все свое продолжительное царствование. Мысль эта была ужасная; кто бы из его предшественников не ужаснулся пред нею? -- он думал не о преобразовании но об истреблении своего лучшего войска. Его железная воля так свыклась с ней, что и теперь он[104] деятельно преследует их ненавистную память (В 1830 году султан посетил семейство одного бывшего посланника; две пожилые девицы, Баронессы Г. показывали ему свои портфели; султан с удовольствием рассматривал виды Константинополя, но когда ему попался вид старых янычарских казарм, он оттолкнул от себя портфель, и явно выразил свое негодование на бумагу, которая сохраняла память зданий, им истребленных.).
Махмуд начал предуготовлять свой подвиг издалека. Он упорными усилиями очистил окрестности столицы от шаек разбойников, которые при вспышке политических беспокойств соединялись обыкновенно с янычарами, и безнаказанно продолжали свои разбои в сак мой столице. Не долго спустя по вступлении Махмуда на престол все большие дороги, ведущие к Константинополю, представили ужасное зрелище. Разбойников сажали на кол сотнями. Эти трупы, которых иногда несколько дней не покидаешь мучительная жизнь, расставленные по обеим сторонам больших дорог, составляли отвратительные аллеи, по коим с трепетом во безопасно пробирался народ в столицу Хункяра.
Прежний янычарский Ага Гуссейн и[105] наследовавший ему в этом звании, последний Ага-Паша Магомет Дже-аль-Эддин, всеми силами содействовали исполнению султанских планов, подрывая могущество покорного им корпуса. Все средства коварной измены были ими употреблены; в каждом орта были люди подкупленные, которые ню возжигали взаимные ненависти янычар, то направляли их к поступкам противозаконным, а босфорская пушка возвещала казнь тех, кои своим умом или силою характера могли быть опасными противниками, и коих не удавалось подкурить золотом или обещаниями. "Эти вельможи, говорит турецкий историограф, вполне доказали свою преданность султану, отрубив множество янычарских голов".
13 мая 1826 года соединился в доме муфтия чрезвычайный совет из первых сановников военной и духовной иерархии. Верховный визирь предложил совету присутствовавших улемов рассмотреть в отношении к закону проект правительства, состоявший в том, чтобы взять из каждой янычарской роты по нескольку солдат, и учить их регулярной службе. Бесполезно говорить, что все мнения[106] были уже предуготовлены, для этого собрания. улемы отвечали, что образование регулярного войска согласно с учением Пророка; Янычар-Ага уверил, что его офицеры рады содействовать; все исполнили свои роли. Султан был твердо убежден в скорой вспышке бунта, и тем более хотел оградить свои действия святостью религиозного мнения улемов.
Три дня спустя другое собрание, гораздо многочисленнее первого соединилось у муфтия. Визирь в длинной речи изложил прежнее величие Оттоманской державы, когда она показывалась европейским государствам "грозною гидрою, открывавшею над каждым из них одну из своих пожирающих пасшей" -- и сравнивал с настоящим положением, "когда строптивые рая греки, слабые камыши, удерживали и разбивали неугомонный поток Оттоманского мужества". Всю эту перемену приписывал он ослаблению военной дисциплины янычар; он говорил, что даже ненавистные греки давно вкрались в расстроенные их дружины, то уверяли их, что войны предпринимаемые правительством имели только целью их собственное истребление, то распускали[107] слухи, что министры Порты подкуплены врагами, и продают Оттоманские земли. Визирь спрашивал свободного мнения всех присутствовавших о средствах искоренения сего зла и возвращения Оттоманскому войску прежней его силы.
Затем Реиз-Эфенди изложил трудности греческой войны, и угрожающие со стороны европейских держав опасности.
Улемы отвечали что обстоятельства требовали, чтобы все правоверные изучили науку войны, и оказали бы совершенное повиновение воле султана. Был прочитан султанский рескрипт, коим подвергался рассмотрению совета устав нового образования регулярного войска. В силу сего устава каждая янычарская рота (Читатель заметит, что слово орта заменено без различия словами рота и полк. ) должна была представить 150 человек Эшкенджи, т. е. солдат, находящихся в действительной службе, и кои должны были образоваться в регулярные роты. Устав вовсе не касался остальных янычар, но со всеми подробностями излагал род, службы регулярных рот, по образцу европейских войск,[108] определял им постоянное содержание от правительства, пенсии и проч.
В подтверждение устава муфти прочитал фетва, писанный "могучим пером закона" и основанный на том, что сам Пророк, сражаясь против неверных, употреблял собственное их оружие--сабли и стрелы; потому и теперь следовало принять тактику врагов исламизма на их же поражение. Другой фетва, выданный муфтием в этом же собрании, давал право правительству наказывать всех злонамеренных людей, которые попытались бы поселить неудовольствия в войске и в народе, по случаю принятых правительством мер.
Все присутствовавшие поспешили приложишь свои подписи к приготовленному уже акту, коим обязывались содействовать нововведению султана. Таким образом в этом заседании духовная власть вручала воинам корана штык и тактику христианской Европы. А европейская тактика, по мнению улемов, годилась для правоверных, потому только, что по ее правилам воины строятся в правильные ряды, так как мусульмане в своих[109] мечетях: (магометане в мечетях соблюдают, чтобы строиться линиями).
В тот же день султанский Хати-териф был прочитан толпе янычар пред Домом Янычар-Аги. Эсад-Эфенди, нынешний историограф турецкой империи, рассказу коего мы следуем, заимствуя даже собственные его выражения, служил в ту эпоху секретарем. Он сам читал Хати-шериф, и как он уверяет, "так громко, что могли его услышать обитатели того света". Первое обнародование этих актов не произвело столь сильного действия на янычар.
Составлен был список для желавших записаться в Эшкенджи, и они с такой ревностью подписывались, т. е. по турецкому обыкновению прикладывали свои печати, что этот список "как пучок розы, едва расцветший, был уже смят". На третий день уже считалось до 5,000 эшкенджи. Давно тайным образом значительный запас оружия был приготовлен в Серале; правительство медлило раздать его, опасаясь, что янычары ожидали раздачи оружия для открытия мятежа. Вместо предположенного церемониального[110] обмундирования войска на равнине Даут-Паша, собрали по нескольку солдат и офицеров на Янычарской площади Этмейдане ( Мясная площадь, так названная потоку что в ней раздавались янычарам провизии.), с молитвами и религиозными обрядами раздали им мундиры и ружья, и четыре обучателя начали первый урок ружейных приемов офицерам.
Султан назвал свою новую систему Низам-атик, "старое уложение", для противоположности названию Низам-джедид "новое уложение" данному султаном Селимом его регулярному войску. Но янычары вскоре, поняли, что проект был тот же; они начали роптать, и многие из них, охотно принявшие участие в преобразовании, были увлечены товарищами в тайные совещания оджака, где рассуждалось о том, как ниспровергнуть нововведение. Они то хотели немедленно открыть мятеж, то предпочитали повременить, чтобы большее число оружия было роздано Эшкенджи. Но измена окружала их тайные совещания; правительство было уведомляемо обо всем, не робкая осторожность была заметна во всех его действиях.[111]
Султан предвидел возмущение янычар; его тайная политика даже готовила его; он не хотел бы чтобы янычары покорились новому порядку вещей; было очевидно, что из них и при них невозможно будет образовать регулярное войско, и их истребление было необходимо для его планов. Но он хотел, чтобы они сами призвали на свою главу султанскую опалу, чтобы пред законом и пред народом была оправдана их казнь.
Последнее их возмущение имело поводом обстоятельство незначительное: на учении один Эшкенджи, которого заставляли маршировать, сказал: так только гяуры умеют ходить; египетский офицер, один из обучателей, его ударил; в следующую ночь--это было три недели спустя после прокламации -- со всех сторон Константинополя высыпали янычары на площадь Этмейдана. На утро (4 июня) открылся мятеж, по обыкновению тем что котлы с пилавом были опрокинуты. Отряд бунтовщиков изменою овладел котлами пятого полка Джебеджи, или хранителей оружия, и таким образом этот полк, привязанный дотоле к правительству, нашелся[112] в роковой необходимости присоединиться к бунтовщикам.
Более всего кипели злобою янычары на своего Агу, изменника их братства; толпа их бросилась в его дворец; не было ли его дома, или успел он спастись,-- но янычары не нашедши его излили свое мщение на окна, на диваны, на старух оставшихся в гареме, и изрубили его людей. Другие бросились во дворец Верховного визиря и в дом египетского офицера Неджиб-Эфендия, который был одним из главных лиц новой тактики. Они оба, вероятно предвидя опасность, ночевали в предместьях; их дома были разграблены; скрытное подземелье, спасло гарем Визиря от взоров и от обид фанатиков, а в доме Неджиб-Эфендия они захватили несколько миллионов пиастров. Они подожгли Диван Визиря, в коем хранились государственные Архивы, чтобы скрыть пред светом стыд, нанесённый янычарскому корпусу новыми уставами.
Между тем буйные их отряды обегали константинопольские улицы, и сбирали всех праздношатающихся, всю сволочь Стамбула, особенно многочисленное сословие носильщиков[113] (хамаль), всегдашних приятелей оджака. Везде прозывалось священное для янычар имя Хаджи-Бекташа, и раздавались неистовые крики "смерть аге, смерть муфтию, смерть визирю". Они надеялись, что перепуганное правительство и в этот раз для утешения их согласятся на примирительную, выставку голове. Но времена переменились.
Махмуд в это время, спокойно сидел в загородном дворце в Бетикташе, на Босфоре, и ежеминутно получал донесения о происходившем, внутренне радуясь беспорядкам коими начали свой мятеж янычары, и вооружили проплаву себя промышленные классы народа. Впрочем, они старались успокоить купцов и ремесленников, и убеждали их открыть базары и лавки. "Если кто из наших похитить кусок стекла, кричали они на улицах, мы вознаградим хозяина алмазом; если кто обидит народ, мы изрубим его топорами".--Эти шумные голоса, говорит Эсад-Эфенди, раздаваясь на рассвете по всему городу, отторгли честных людей от объятий сна, и погрузили в океан удивления.[114]
Таково было утро Стамбула в незабвенный день 4 июня.
Верные бостанджи были под ружьем на дворе Сераля; Калионджи держали гавань; ага-паша, глава янычар и злейший их враг, высадил у серальской пристани артиллерию и все войска, которые успели соединиться под его начальством. Визирь и все вельможи собрались на совещание в босфорском киоске Сераля, Яли-киоске, и вскоре увидели они длинный ряде каиков, в коих повелитель правоверных ехал к ним из Бетикташа с своими приближенными, чтобы лично участвовать в их совете. Султан произнес краткую речь великим сановникам своего престола, возбуждая их рвение в наступающий решительный час. Эсад-Эфенди уверяет, что он, видя горячую их готовность идти на мятежников, опоясал меч, и хотел лично ими начальствовать; но что они упросили его остаться во, дворце. Они желали только, чтобы султан вручил им санджиак-шериф, для призвания народа "под этот[115] величественвый кипарис сада побед, под зеленое знамя халифов".
Султан собственноручно вручил это знамя своим наместникам--Визирю муфтию, велел открыть серальский арсенал и раздавать правоверным оружие и снаряды, в чрез Кадиев известить всех жителей Стамбула, Галаты и Скутари о выносе великого знамени, и возбудить их религиозное рвение в критическую минуту борьбы, которая решала участь царства. Глашатаи султана встречались в разных кварталах города с глашатаями янычар; одни призывали Пророка и Хаджи-Бекташа, другие Пророка и санджиак-шериф; все делалось, как и во всех бунтах в Турции, во имя религии.
Мечеть Султан-Ахмета назначена главной квартирой Султанских сил; в ней был водружен санджиак-шериф; визирь с муфтием, сидя на мехрабе, возвышенности занимающей место алтаря в мечетях, совещались с корпусом улемов, о том, имеет ли право правительство наказать мятежников. Такова сила предрассудков; всякий шаг[116] защитников престола должен был утверждаться торжественным ободрением улемов, и нет сомнения, что без Магометова знамени, первой святыня исламизма, которой вид так сильно возжигает всегда фанатизм правоверных, Махмуд не мог бы остаться победителем в этот день (Санджиак-шериф был сперва чалмою одного из Магометовых воинов; потом сделался первым знаменем исламизма и хэлифов; он перешел к турецким султанам вместе с халифатом по завоевании Каира Селимою I. В Серале хранятся также другие мусульманские святыни: черное шерстяное платье Магомета, надетое им по восточному обычаю, в знак высочайшей милости, на одного поэта, воспевшего его славу; один из четырех зубов, вышибленных у Магомета в Ухюдской битве, и клочок Пророковой бороды. Но санджиак-шериф почитается выше всех этих святынь, и имеет неимоверное влияние на фанатизм мусульманской черни. Его выносят обыкновенно в лагерь, когда сам султан или Верховный визирь предводительствует армией; все правоверные должны соединяться под этим знаменем. В 1769 году, при вынос его, толпа эмиров, т. е. потомков Магомета, которые составляют самую грязную чернь Стамбула, была разъярена таким фанатизмом, что бросилась на христиан, зрителей этой военно-религиозной процессии). В первый раз это священное знамя развивалось тогда против янычар. Опасаясь его появления, они[117]....[118] ской славы. Махмуд был обязан своим спасением пишу, что у него не было брата, и что его старший сын незадолго умер. Это обстоятельство подало повод к нелепым слухам, будто он сам посягнул на его жизнь; во положительно известно, что молодой султан умер от оспы, и Махмуд велел тогда же, привить оспу другим детям, не спросясь у муфтия: согласно ли это с законом Магомета.
Янычары могли по крайней мере укрепиться соединенными силами у одних из сухопутных ворот Константинополя, удержать сообщения с окрестностями, и во всяком случае иметь верное убежище в горах. Из 100,000 янычар, бывших в Константинополе, до 25,000 приняли деятельное участие в мятеже; другие заперлись в домах, не решались пристать к ним, ни драться против них; но движете этой фанатической массы могло быть грозно для правительства, имевшего только немногие роты артиллерии, батальоны морских солдат и дворцовую стражу Бостанджи; что же касается до солдат, записанных в регулярные[119] Эшкенджи, они в этот день растоптали свои мундиры, и пристали к оджаку.
Гуссейн-Паша и Магомет-Паша вышли из мечети и повели свое войско к Этмейдану, с двумя пушками, по большой улице Дивана; отряды артиллерии и вооруженного народа были расставлены по всем узким и кривым улицам, ведущим к сей площади. Имамы с муфтием в своих молитвах в мечети призывали благословения Пророка на рать султана, а султан сидел в одном из киосок Сераля, и смотрел, как автор, на открытие колоссальной своей драмы. Первый выстрел очистил улицу от янычар; они заперли большие ворота своей площади, и укрепились в казармах. Паши предложили им покориться и уповать на помилование, но предложения были отвергнуты. Пушечные выстрелы сломали ворота; тогда сила янычар ужаснула войско пашей; янычары дружно бросились на пушки; артиллеристы убежали; один офицере, Кара-Джехмен, оставшись у орудия, выпалил из пистолета по затравке; этот выстрел решил судьбу воинов Хаджи-Бекташа и целой Империи. Картечь в десяти шагах произвела[120] ужасное опустошение в куче янычаре; трупы и раненные заслонили узкую улицу; артиллеристы возвратились, и открыли убийственную пальбу по всей площади. Отчаяние янычар не внушало им довольно храбрости, чтобы вновь попытаться отнять пушки; губительные выстрелы возвещали им последний час. Успех ободрил войска султана и вооруженных граждан; все рынулись на Мясную площадь, которая сделалась тогда площадью трупов. Казармы, в коих скрывались несколько тысяч янычар, были подожжены, и среди пламени и дыму долго продолжалась резня. Те из янычар, которые были пощажены опьяневшим от паров крови солдатом, связанные попарно посылались к Верховному визирю, который в мечети, окруженный вельможами, как Сатурн, среди, своего светлого кольца, принимал поздравления.
Это все кончилось около полудня; но и вечер этого дня был облит кровно; тысячи янычар, искавших спасения в своих домах, не принявших никакого участия в бунте, были схвачены, представлены Визирю, одни казнены, другие подвержены пытке для открытия[121] сообщников. Секира палачей и их адские инструменты довершали победу над оджаком. Палачи всю ночь были в работе. Старые казармы (эски-одалар), кофейные дома, все места, в коих могли скрываться оробевшие янычары, были строго обысканы, и неумолимая казнь их ожидала в тюрьмах, в подвалах, в крепостях. Переодетые офицеры Визиря всю ночь обходили разные кварталы города, чтобы узнать, где могли скрываться еще янычары, и не готовится ли новая вспышка мятежа.
Поспешные, темные казни были впрочем для янычарской черни; визирь на другой день продолжал заседать в мечети, производил суд над значащими лицами оджака, и посылал одного за другим к палачам в Гипподром. Известно, что и в обыкновенное время правосудна в Турции есть вещь самая поспешная; судья сделает следствие, присудит, а у первого переулка, или первого окна, с первою надежной веревкой, палач исполнит приговор.
Янычар-Ага, Мустафа-Паша, Гуссейн-Паша, каждый в своем доме были заняты подобно Верховному Визирю. Последний из них присоединял и иронию и какую-то зверскую[122] веселость к своим кровавым приговорам. У начальника пожарной команды (Пожарная команда (тулумбаджи) состояла из янычар.) спросил: как он не поспешил тушить пожар в казармах?--и мигнул служителям; те повели его в подвал где его ждал палач со шнурком из змеиной кожи. У других спрашивал, как они не были у котлов, и от чего не пришли поставишь их на место, когда их опрокинули; одного из янычарских командиров принесли к нему в сундуке, как нашли спрятанным в гареме; Гуссейн изъявил удивление, что такой высокий чин мог поместиться в такой тесноте.
Каждый из пашей выставил в тот день в Гипподроме по нескольку сотен обезглавленных янычар. Кругом огромного платана; на этой площади, собрали кучу трупов, в память того, что торжествующие янычары в другую эпоху повесили на этом дереве вытребованных ими министров; Эсад-Эфенди говорит о министрах, что они и при жизни и по смерти занимали высокие места, а турецкий поэт сравнивал этот[123] платан с баснословным деревом востока уак-уак, которого плоды имеют человеческую форму, и издают странные, звуки. Вот содержание его стихов:
Преступные люди повесили пред мечетью Ахмета-Хана невинных рабов божьих. Теперь на этом месте преступники лежат лишенные жизни. О древо, коего ветви были прежде обременены человеческими телами, и коего корень окружен ныне трупами, не ты ли уак-уак? Твои плоды созрели и упали.