Вверх по Волге. — «Тетя Лиза». — В Нижнем Новгороде.
Наконец раздался пароходный гудок, и мы поплыли вверх по Волге. Это было крупным событием, так как с тех пор как удалось вернуть Баку от англичан, это был первый пароход, отапливавшийся нефтью. Пароходы, которые я видел до сих пор, жгли дрова. Это, конечно, требовало громадной затраты труда на приготовление дров и доставку их к пристаням. Дрова занимали большую часть палубы, не давая места грузу. Кроме того, оставшиеся без употребления наливные суда изнашивались от времени. Это был далеко не единственный пример того, какое зло принесли России вмешательство в русские дела и блокада. На каждом шагу можно было видеть, какие это имело губительные последствия для состояния транспорта. Я видел громадный мост через Волгу, взорванный Колчаком, или чтобы остановить Колчака — не помню, что именно. Вследствие этого было вырвано необходимое звено в цепи, от которой зависело снабжение продовольствием целой области.
Пароход шел в Нижний Новгород и вез груз сушеной рыбы с Каспийского моря. Весь трюм был набит рыбой. Рыба висела бесконечными гирляндами, где только было место. Никуда нельзя было уйти от ее острого запаха, который шел впереди парохода, возвещая о его прибытии, и оставляя о себе память после отхода.
Теперь я познакомился с моими двумя новыми попутчиками. Это были Коловин, состоявший на службе военного комиссариата, и его жена. Петров и я занимали одну каюту, они — другую. На пароходе не было буфета, но у каждого из нас был запас провизии, выданный нам перед отъездом. Коловины предложили нам устраивать нашу еду сообща в их каюте.
Благодаря этому в течение трех дней и ночей нашего медленного путешествия от Самары до Нижнего мы много и оживленно разговаривали. Коловина оказалась румынкой из Бессарабии. Она была олицетворением веселья — миниатюрная, с маленькими руками и ногами. Но при этом у нее был большой подвижной рот, как это бывает у всех веселых людей. Чтобы подчеркнуть, что она еще очень молода, ей дали несколько ироническую кличку «тетя Лиза».
Каждая наша еда происходила в каюте Коловиных, и не было конца шуткам, когда мы набивались вчетвером в тесном пространстве. Тетя Лиза была очень искусным поваром, хотя не всегда одинаково старательным. И при этом она была беспорядочной, хотя в ее пользу, можно привести много оправданий. Кроме того, ее беспорядочность не имела ничего общего с неряшливостью: ей просто было весело. Для нашей еды совершенно не было установлено часов. Иногда мы сидели без еды в течение шести-восьми часов, так что я начинал испытывать голод. В этих случаях мы солидно закусывали. Затем, к моему удивлению, часа через два после такой плотной еды, мы слышали, как тетя Лиза снова кричала нам: «идите кушать», или стучала ко мне в дверь ложкой, и мы снова принимались за еду. По-видимому, для Коловиных совершенно не существовало какого-либо порядка, и они ели, когда вздумается.
Я часто подолгу просиживал на палубе, следя за большими баржами, плывшими на буксире вниз по течению. Иногда мы встречались с плотом, растянувшимся на четверть версты, изгибающимся как исполинская змея, с двумя или тремя домиками на нем и многолюдным населением, состоящим из мужчин, женщин и детей.
Пароход был битком набит пассажирами, устроившимися маленькими группами, каждая из которых самостоятельно устраивала свои обеды.
Иногда мы часами стояли около качающейся пристани, в то время как волжские крючники таскали бочонки с рыбой с пением «дубинушки» (строго говоря, дубина значит кол или свая, которую вгоняют для поддержания насыпи). Запевало обыкновенно начинал:
Хо! мои голубчики, бравые ребята!
А вот идет, а вот идет…
Затем подхватывали другие; люди, тянувшие за один конец веревки пели: «а не пойдет», а у другого конца веревки; отвечали: «а вот идет», и где без конца.
Как только пароход останавливался, тетя Лиза выходила на берег и начинала торговаться из-за яиц, молока, хлеба и овощей. Она, как птичка, порхала от одной торговки к другой, оглядывая весь рынок. Она имела удивительное чутье при определении цен и выторговывала каждую копейку. Она оставалась на берегу до самого последнего момента и возвращалась на пароход перед самым поднятием трапа. Я помню, как на одной остановке она помогала мне купить маленький саквояж из Туркестана. Было чрезвычайно забавно смотреть, с каким театральным жестом она презрительно отвергла предлагаемый ей мешок и отвернулась от продавца, как трагическая королева.
Она не смущалась и не терялась ни при каких обстоятельствах, даже в Нижнем Новгороде, где нас поместили в старом казенном доме (теперь здесь был Совет) в центре Кремля, в комнате, в которой было много столов, а на них ящики и исполинские чернильницы. В комнате было четыре жестких софы, обитых зеленым плюшем, на которых мы спали. Когда мы приехали в Нижний, я чувствовал, что мы попали в цивилизованное место (в первый же вечер мы пошли на оперу Чайковского «Пиковая дама»). Здесь нас окружала уже другая жизнь, и мы чувствовали здесь дыхание революционной борьбы. Тишина старой медленно живущей России, окружавшая нас в деревне, чувствовалась и во время нашего путешествия по Волге. Когда я сошел с парохода в последний раз, за мной как бы затворилась дверь, и начались совершенно иные впечатления.