Я родился въ Бостонѣ въ 1857 году.
-- Что-о! въ 1857 году?-- скажетъ почтенный читатель. Это -- явная обмолвка. Конечно, онъ разумѣетъ 1957 годъ.
-- Прошу извиненія, но это вовсе не ошибка. Около 4-хъ часовъ пополудни 26-го декабря, на этого! день Рождества въ 1857, а не въ 1957 году, впервые пахнуло на меня Бостонскимъ восточнымъ вѣтромъ, который, могу увѣритъ читателя, и въ тѣ времена отличался тою же рѣзкостью, какъ и въ нынѣшнемъ 2000 году.
Если прибавить еще, что и по наружности мнѣ не болѣе тридцати лѣтъ, то приведенная справка о моемъ рожденіи каждому навѣрное покажется настолько нелѣпой, что никого нельзя было бы осудить за нежеланіе дальше читать книгу, которая обѣщаетъ быть такимъ посягательствомъ на легковѣріе читателя. Тѣмъ не менѣе, однако, я совершенно серьезно завѣряю читателя, что вовсе не намѣренъ его вводить въ заблужденіе, и постараюсь вполнѣ убѣдить его въ этомъ, если онъ подаритъ мнѣ еще нѣсколько минутъ вниманія. Затѣмъ, если мнѣ не возбраняется допустить предположеніе съ обязательствомъ доказать его, что мнѣ лучше читателя извѣстно время моего рожденія, я буду продолжать свой разсказъ. Всякій школьникъ знаетъ, что къ концу девятнадцатаго вѣка не существовало ни такой цивилизаціи, какъ теперь, ни чего либо подобнаго ей, хотя элементы, изъ которыхъ она развилась, и тогда уже были въ броженіи. Ничто, однако, не измѣнило существовавшаго съ незапамятныхъ временъ раздѣленія общества на четыре класса или -- какъ удобнѣе ихъ было бы назвать -- націи. И дѣйствительно, классы общества различались между собою гораздо рѣзче, нежели любыя изъ современныхъ націй, а именно дѣлились на богатыхъ и бѣдныхъ, образованныхъ и невѣждъ. Я самъ былъ богатъ и тоже образованъ и, слѣдовательно, обладалъ всѣми условіями для счастья, какимъ пользовались въ тѣ времена въ большинствѣ случаевъ одни баловни судьбы. Я жилъ въ роскоши и гонялся только за приманками и пріятностями жизни. Средства для собственнаго содержанія я получалъ отъ труда другихъ, хотя взамѣнъ этого самъ не отплачивалъ никому ни малѣйшей услугой. Родители и предки мои жили точно также, и я ожидалъ, что и потомки мои, если бы я ихъ имѣлъ, должны наслаждаться такимъ же легкимъ существованіемъ.
Читатель спроситъ, пожалуй, какъ же я могъ жить, не оказывая никому ни малѣйшей услуги? Съ какой стати люди должны были поддерживать въ тунеядствѣ того, кто въ состояніи приносить пользу? Отвѣтъ очень простой. Прадѣдъ мой скопилъ такую сумму денегъ, на которую жили потомки его. Конечно, можно подумать, что сумма эта была очень большой, если не изсякла отъ содержанія трехъ ничего не дѣлавшихъ поколѣній. Но это не такъ. Первоначально сумма эта не была велика. Фактически она стала гораздо значительнѣе, сравнительно съ первоначальнымъ размѣромъ ея, послѣ того, какъ ею поддерживались три поколѣнія въ тунеядствѣ. Эта тайна потребленія безъ истребленія, теплоты безъ горѣнія, кажется почта чародѣйствомъ. Но тутъ не было ничего много, кромѣ ловкаго примѣненія искусства, которое къ счастью теперь уже исчезло, но предками нашили практиковалось съ большимъ совершенствомъ, именно искусства взваливать бремя собственнаго существованія на плечи другихъ. Кто постигалъ его -- а это было цѣлью, къ которой стремились всѣ -- тотъ жилъ, какъ говорили тогда, процентами съ своего капитала. Было бы слишкомъ утомительно останавливаться здѣсь на объясненіи того, какимъ образомъ старая организація общества дѣлала это возможнымъ. Замѣчу только, что проценты съ капитала являлись своего рода постояннымъ налогомъ, который взимался съ продуктовъ промышленнаго труда въ пользу лицъ, такъ или иначе обладавшихъ деньгами. Нельзя предположить, чтобъ учрежденіе, по нашимъ современнымъ воззрѣніямъ, столь неестественное и нелѣпое, никогда не подвергалось критикѣ нашими предками. Напротивъ, съ давнихъ временъ законодатели и пророки постоянно стремились уничтожить проценты или, по крайней мѣрѣ, низвести ихъ до возможнаго минимума. Но всѣ эти стремленія оставались безуспѣшными, какъ это и было вполнѣ естественно до тѣхъ поръ, пока царила старая соціальная организація. Въ то время, о которомъ я пишу, въ концѣ, девятнадцатаго вѣка, правительства большею частью отказались вообще отъ попытки урегулировать данный предметъ.
Чтобы дать читателю общее понятіе о способѣ и образѣ совмѣстной жизни людей того времени, я ничего лучшаго не могу сдѣлать, какъ сравнить тогдашнее общество съ исполинской каретой, въ которую впряжена масса людей для того, чтобъ тащить ее по очень холмистой и песчаной дорогѣ. Возницей былъ голодъ, и онъ не позволялъ отставать, хотя впередъ подвигались по необходимости очень медленно. Не взирая на трудности, съ какими приходилось тащить эту карету по столь тяжкой дорогѣ, она была наполнена пассажирами, которые никогда не выходили изъ нея, даже на крутизнахъ. Сидѣть внутри экипажа было очень привольно. Пыль не попадала туда и пассажиры могли на досугѣ любоваться видами природы или критически обсуждать заслуги надрывавшихся упряжныхъ. На такія сидѣнья, само собой разумѣется, былъ большой спросъ, и они брались съ боя, такъ какъ каждый считалъ, первѣйшей цѣлью своей жизни добыть для себя мѣсто въ каретѣ и оставить его за своимъ потомствомъ. По каретному регламенту каждый могъ предоставить свое сидѣнье кому угодно; но, съ другой стороны, бывали случайности, отъ которыхъ любое сидѣнье во всякое время могло быть утрачено совершенно. Не смотря на удобства этихъ сидѣній, они все-таки были весьма не прочны, и при всякомъ внезапномъ толчкѣ кареты изъ нея вылетали люди, падая на землю, и тогда они немедленно должны были хвататься за веревку и помогать тащить карету, въ которой еще недавно ѣхали съ такимъ комфортомъ. Весьма естественно, что считалось страшнымъ несчастьемъ утратить свое мѣсто въ каретѣ и забота о томъ, какъ бы это не случилось съ ними или съ ихъ близкими, постоянно тяготѣла, какъ туча, надъ счастьемъ тѣхъ, кто ѣхалъ къ каретѣ.
Но позволительно спросить: неужели люди эти думали только о себѣ? Неужели ихъ роскошь не казалась имъ невыносимой при сравненіи ея съ участью ихъ братьевъ и сестеръ или при сознаніи того, что отъ ихъ собственнаго вѣса увеличивался грузъ для упряжныхъ?
О да! Состраданіе часто выказывалось тѣми, кто ѣхалъ въ экипажѣ, къ тѣмъ, кому приходилось тащить его, особенно когда онъ подъѣзжалъ къ дурному мѣсту на пути или къ очень крутому подъему, что повторялось почти безпрестанно. Но въ такихъ случаяхъ пассажиры криками ободряли трудившихся у веревки, увѣщевали ихъ терпѣливо сносить свой жребій, обнадеживая ихъ перспективой возможнаго возмездія на томъ свѣтѣ, тогда какъ другіе дѣлали складчины на покупку мази и пластыря для увѣчныхъ и раненыхъ. При этомъ выражалось сожалѣніе о томъ, что такъ тяжело тащить карету, а когда удавалось выбраться съ дурной дороги, то у всѣхъ являлось чувство облегченія и успокоенія. Это чувство не вполнѣ вытекало изъ состраданія къ тащившимъ карету, ибо всегда бывало нѣкоторое опасеніе, что въ такихъ скверныхъ мѣстахъ экипажъ можетъ совсѣмъ опрокинуться и тогда всѣмъ бы пришлось лишиться своихъ сидѣній.
Справедливость требуетъ сказать, что видъ страданій напрягавшихся у веревки особенно сильно дѣйствовалъ главнымъ образомъ потому, что возвышалъ въ глазахъ пассажировъ цѣну ихъ сидѣній въ каретѣ и побуждалъ, ихъ еще отчаяннѣе цѣпляться за эти сидѣнья. Если бы пассажиры были увѣрены, что ни они, ни ихъ близкіе никогда не выпадутъ изъ экипажа, то, вѣроятно, они, ограничившись своими взносами на мази и бандажи, крайне мало безпокоились бы о тѣхъ, кто тащилъ экипажъ.
Я знаю, конечно, что мужчинамъ и женщинамъ двадцатаго столѣтія это должно казаться неслыханнымъ безчеловѣчіемъ, но есть два факта -- и оба весьма любопытные -- отчасти объясняющіе эту притупленность чувства человѣколюбія.
Во-первыхъ, существовало искреннее и твердое убѣжденіе въ томъ, что человѣческое общество не могло идти впередъ иначе, какъ при условій, чтобы большинство тащило экипажъ, а меньшинство ѣхало въ немъ.
Другой фактъ, еще болѣе знаменательный, заключался въ странной иллюзіи пассажировъ на счетъ того, что они нѣкоторымъ образомъ принадлежали къ высшему сорту людей, которые по праву могли разсчитывать на то, чтобы везли ихъ на себѣ другіе. Это кажется невѣроятнымъ, но такъ какъ я когда-то самъ ѣхалъ въ этомъ экипажѣ и раздѣлялъ ту же иллюзію, то мнѣ можно повѣрить въ настоящемъ случаѣ.
* * *
Въ 1887 году мнѣ минуло тридцать лѣтъ. Я еще не былъ женатъ, но былъ обрученъ съ Юдиѳью Вартлетъ. Подобно мнѣ, она занимала мѣсто внутри экипажа, т. е. семья ея была зажиточная. Въ тѣ времена, когда только за деньги доставали все, что считалось пріятнымъ въ жизни и что принадлежало къ области культуры, для дѣвушки достаточно было обладать богатствомъ, чтобы имѣть жениховъ. Но Юдиѳь Вартлетъ къ тому же отличалась красотой и граціей. Я знаю, что мои читательницы станутъ протестовать, Я уже слышу, какъ онѣ говорятъ: "красивой еще куда ни шло, но граціозной ни въ какомъ случаѣ она быть не могла въ костюмахъ того времени, когда постройка въ цѣлый футъ вышины служила головнымъ уборомъ, а, позади платье невѣроятно взбитое съ помощью искусственныхъ аксесуаровъ, гораздо больше уродовало всю фигуру, чѣмъ какія либо измышленія прежнихъ портнихъ. Можно ли представить себѣ кого-нибудь граціознымъ въ подобномъ костюмѣ?"
Упрекъ вполнѣ умѣстный, и мнѣ остается только возразить, что въ то время, какъ дамы двадцатаго столѣтія своимъ примѣромъ свидѣтельствуютъ что ловко сшитое платье рельефнѣе обрисовываетъ женскую грацію, мои личныя воспоминанія объ ихъ прабабушкахъ позволяютъ мнѣ утверждать, что самый уродливый костюмъ не въ состояніи совершенно обезобразить женщину.
Свадьба наша должна была состояться по окончаніи постройки дома, который приготовлялся мною для нашего житья въ лучшей части города, т. е. въ части, населенной главнымъ образомъ богатыми людьми. Я долженъ прибавить, что выборъ мѣста жительства въ той или другой части Бостона зависѣлъ не отъ самой мѣстности, а отъ характера мѣстнаго населенія. Каждый классъ или нація жили особнякомъ въ своихъ кварталахъ. Богатый, селившійся среди бѣдныхъ, образованный, попадавшій въ среду необразованныхъ, походилъ на человѣка, которому приходится жить въ одиночествѣ среди завистливаго и чуждаго ему племени.
Когда началась постройка дома, я разсчитывалъ, что онъ долженъ быть оконченъ къ винѣ 1886 г. Однакожъ, и весна слѣдующаго года застала его неготовымъ и свадьба моя все еще оставалась дѣломъ будущаго. Причиной замедленія, которое неминуемо должно было выводить изъ себя пылкаго жениха, являлся рядъ стачекъ или забастовокъ, т. е. одновременное прекращеніе работы каменщиками, плотниками, малярами и всякаго рода рабочими, необходимыми при постройкѣ дома.
Изъ-за чего собственно возникали эти стачки, сейчасъ не припомню. Забастовки въ то время стали такимъ зауряднымъ явленіемъ, что людямъ надоѣло доискиваться какихъ либо особенныхъ причинъ ихъ. Не въ той, такъ въ другой отрасли промышленности онѣ повторялись почти безпрерывно со времени большого промышленнаго кризиса 1873 г. Дѣло дошло до того, что считалось исключительной случайностью, если въ какой нибудь отрасли промышленности рабочіе не прерывали работы въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ.
Читатель нынѣшняго 2000 года, безъ сомнѣнія, признаетъ въ этихъ забастовкахъ первый и не ясно опредѣлившійся фазисъ того великаго движенія, которое завершилось установленіемъ новой промышленной системы со всѣми ея соціальными послѣдствіями. При ретроспективномъ взглядѣ на дѣло кажется все такъ ясно, что даже ребенокъ въ состояніи понять его, но мы люди того времени, не будучи пророками, не имѣли точнаго представленія о томъ, что должно постигнуть насъ. Отношенія между работникомъ и нанимателемъ, между трудомъ и капиталомъ, какимъ-то непостижимымъ образомъ нарушились и пошатнулись. Рабочіе классы совсѣмъ внезапно и почти повсемѣстно заразились глубокимъ недовольствомъ къ своему положенію; у нихъ зародилась мысль, что положеніе ихъ могло бы улучшиться, если бы только они знали, какъ взяться за дѣло. Со всѣхъ сторонъ стали предъявляться требованія большей заработной платы, сокращенія рабочихъ часовъ, лучшихъ жилищъ, лучшаго образованія и извѣстной доли участія въ удобствахъ жизни. Исполнить такія требованія казалось возможнымъ лишь въ томъ случаѣ, если бы свѣтъ сталъ гораздо богаче, чѣмъ онъ былъ тогда. Рабочіе сознавали смутно, чего имъ нужно, но не знали, какъ достигнуть этого, и восторгъ, съ какимъ толпились они около всякаго, кто только могъ, казалось имъ, просвѣтить ихъ на этотъ счетъ, внезапно возводилъ иного вожака партіи на пьедесталъ славы, хотя въ дѣйствительности онъ столь же мало былъ способенъ помочь ямъ. Какъ бы химеричны ни казались стремленія рабочаго класса, но та преданность, съ какой они поддерживали другъ друга во время стачекъ, служившихъ имъ главнымъ орудіемъ, и тѣ жертвы, какія приносились ими для успѣшности этихъ стачекъ, не оставляютъ никакого сомнѣнія въ серьезности этихъ стремленій.
Относительно конечной цѣли этихъ рабочихъ безпорядковъ -- такимъ именемъ большею частью обозначалось описанное мною движеніе -- мнѣнія людей моего класса очень различались, смотря по ихъ личному темпераменту. Сангвиникъ сильно напиралъ на то, что по самому существу вещей невозможно удовлетворить новыя вожделѣнія рабочихъ, такъ какъ міръ не имѣетъ средствъ къ ихъ удовлетворенію.. Только потому, что массы предавались тяжкому труду и довольствовались скуднымъ существованіемъ, не было повальнаго голода, и никакое крупное улучшеніе въ ихъ положеніи не представлялось возможнымъ, пока свѣтъ въ своей совокупности оставался такимъ бѣднымъ. Рабочій классъ возставалъ не противъ капиталистовъ, говорили эти сангвиники, а противъ желѣзныхъ оковъ нужды, державшихъ человѣчество въ тискахъ, и вопросъ заключался только въ томъ, долго ли еще тупоуміе ихъ будетъ мѣшать имъ уразумѣть такое положеніе дѣлъ и успокоиться на необходимости покориться тому, чего измѣнить невозможно.
Люди менѣе пылкаго темперамента тоже признавали это. Надежды рабочихъ представлялись неосуществимыми по естественнымъ причинамъ; но было основаніе опасаться, что сами рабочіе придутъ къ такому заключенію не раньше чѣмъ произведутъ опасный переворотъ. Они могли бы это сдѣлать, еслибы захотѣли, такъ какъ обладали правами голосованія, и вожди ихъ полагали, что они должны это сдѣлать. Нѣкоторые изъ этихъ наблюдателей, представлявшихъ все въ мрачномъ свѣтѣ, заходили такъ далеко, что предсказывали неминуемую соціальную катастрофу.
Человѣчество, разсуждали они, достигло высшаго предѣла цивилизаціи и теперь готово кувыркомъ ринуться внизъ въ хаосъ. Это, безъ сомнѣнія, образумитъ его и оно снова станетъ карабкаться кверху. Повторявшимися попытками этого рода въ историческія и доисторическія времена, быть можетъ, и объясняются загадочныя шишки на человѣческомъ черепѣ. Исторія человѣчества, подобно всѣмъ великимъ движеніямъ, вращается въ кругу и всегда снова возвращается къ первоначальной точкѣ. Идея безконечнаго прогресса по прямой линіи есть химера, созданная воображеніемъ, и не имѣетъ никакой аналогіи въ природѣ. Парабола кометы можетъ служить еще лучшей иллюстраціей историческаго хода развитія человѣчества. Направляясь вверхъ и къ солнцу отъ афелія варварства, человѣчество достигло перигелія цивилизаціи, и затѣмъ снова спустилось къ противоположному концу въ низшія сферы хаоса.
Это, конечно, являлось крайнимъ воззрѣніемъ, но я помню, какъ серьезные люди въ кругу моихъ знакомыхъ впадали къ подобный тонъ, когда поднималась рѣчь о знаменіяхъ времени. Безъ сомнѣнія, всѣ мыслящіе люди держались того взгляда, что общество приближается къ критическому періоду, который можетъ привести къ крупнымъ перемѣнамъ. Рабочіе безпорядки, ихъ причины и направленіе, а также способы избавленія отъ нихъ -- были главнымъ предметомъ толковъ и въ печати, и въ серьезныхъ бесѣдахъ.
Нервное напряженіе общественнаго мнѣнія въ то время ничѣмъ такъ ярко не подтверждалось, какъ тѣмъ возбужденіемъ, которое вызывалось въ обществѣ небольшимъ числомъ людей, именовавшихъ себя анархистами. Эти люди пытались терроризировать Америку и навязать ей свои идеи угрозами и насиліями,-- точно могучая нація, только что подавившая возстаніе половины своихъ собственныхъ гражданъ для упроченія своей политической системы, могла бы принять изъ боязни какую бы то ни было навязываемую ей соціальную систему.
Какъ одинъ изъ богатыхъ, весьма заинтересованный въ сохраненіи существующаго порядка, я естественно раздѣлялъ опасенія того класса, къ которому принадлежалъ. Личное раздраженіе, какое я питалъ въ то время противъ рабочаго класса, котораго стачки заставляли отсрочивать мое супружеское счастье, безъ сомнѣнія, придавало моимъ чувствамъ къ нему еще большую враждебность.