Возвращаюсь къ нашей совмѣстной Вевейской жизни. Трудно было помириться съ ея безлюдьемъ и монотонностью живому уму графа, и онъ, кромѣ постояннаго чтенія, старался найти еще себѣ какую нибудь пищу; такъ вскорѣ по пріѣздѣ въ Вевей надумалъ онъ было устроивать у себя въ кубанскомъ имѣньѣ стекляный заводъ, имѣя въ виду, что это производство составляетъ на Кавказѣ насущную потребность, ибо до сихъ поръ вся стекляная посуда привозится туда изъ Новороссіи и даже чуть ли не изъ еще болѣе отдаленныхъ губерній; обложилъ себя русскими и французскими руководствами; вступилъ въ знакомство съ швейцарскими стекляными заводчиками и весьма дѣятельно списывался по этому поводу съ управляющимъ его имѣньемъ; нѣсколько недѣль продолжалось его увлеченіе этимъ планомъ, пока наконецъ онъ не убѣдился, что заочно нельзя устроивать солидное предпріятіе; къ тому же его собственныя средства были недостаточны для правильной постановки дѣла, а пріискивать компаньоновъ въ Россіи посредствомъ переписки тоже было совсѣмъ неудобно. Потомъ онъ схватился за мысль поднять культуру плодовыхъ деревьевъ въ своемъ имѣніи, разузнавалъ письмами въ Бордо о наиболѣе подходящихъ для Кавказа сортахъ и, помнится, отправилъ черенки къ управляющему; но всѣ эти поиски за дѣломъ приводили его въ концѣ къ грустному сознанію, что всѣ его затѣи -- не серьезныя предпріятія, а скорѣе походятъ на праздную забаву, зло подсмѣивался надъ собой и своимъ безсиліемъ быть хоть малымъ полезнымъ своему краю, и не безъ горечи восклицалъ: "аль у сокола крылья связаны? аль пути ему всѣ заказаны?".
Такъ прошли іюнь и іюль -- самые глухіе мѣсяцы въ томъ отношеніи, что я составлялъ для графа почти единственнаго собесѣдника въ Вевей. Кромѣ меня въ эту пору довольно часто его навѣщалъ извѣстный Нубаръ-паша, всесильный египетскій эксъ-министръ; онъ только что былъ свергнутъ съ поста, который занималъ очень долго, отправился путешествовать по Европѣ и прожилъ въ Вевей 2 или 3 недѣли съ женой, со своей дочерью, бывшей замужемъ за другимъ египетскимъ министромъ Тиграномъ-пашею, и съ маленькой прелестной внучкой. Нубаръ питалъ большое уваженіе къ графу и охотно посвящалъ его въ тайны египетской государственной жизни и въ тѣ интриги, какія разыгрывались англичанами съ цѣлью забрать страну совсѣмъ въ свои руки. Графъ же цѣнилъ въ Нубарѣ умнаго и интереснаго собесѣдника. Но съ августа наша резиденція значительно оживилась, стали появляться и знакомые земляки, отбывшіе свои курсы минеральныхъ водъ, и около графа образовался небольшой кружокъ симпатичныхъ ему людей, съ которыми онъ любилъ коротать время.
По мѣрѣ приближенія отъѣзда въ Ниццу, его привязанность ко мнѣ дѣлалась крѣпче и нѣжнѣе; онъ безпрестанно возвращался въ разговорѣ къ предстоявшему мнѣ на зиму одиночеству въ Вевей и пытался меня уговаривать на переѣздъ или съ нимъ въ Ниццу, или хоть въ другой людный центръ, гдѣ была бы возможность съ кѣмъ нибудь отводить душу.
-- Я то и дѣло думаю о васъ и мучусь за васъ; ну, какъ вы проведете цѣлые 8 мѣсяцевъ совсѣмъ одни въ такой трущобѣ? И мнѣ вы будете сильно недоставать въ Ниццѣ, и весной я снова буду рваться съ нетерпѣніемъ къ вамъ; но около меня все же будетъ нѣсколько человѣкъ, съ которыми такъ или сякъ я буду убивать время, а вы вѣдь въ этомъ одиночномъ заточеніи разучитесь говорить! Право, поѣдемъ съ нами!
Хотя я самъ съ большою грустью ждалъ разлуки съ графомъ, однако наотрѣзъ отказывался покинуть Вевей, и имѣлъ на то солидныя причины, а именно; для меня внѣшнія удобства вевейской жизни (ея дешевизна, возможность жить круглый годъ безъ переѣздовъ, умѣренный климатъ при отсутствіи дѣтскихъ эпидемическихъ болѣзней и т. п.) заставляли цѣнить себя выше, чѣмъ всевозможныя развлеченія большихъ и шумныхъ городовъ; къ тому же я уже успѣлъ привыкнуть къ окружавшимъ меня безлюдью и мертвенной тишинѣ, и мнѣ нелегко было ломать установленный уже строй жизни и снова пуститься на шумъ и сутолоку, давно потерявшіе для меня всякую привлекательность. Графъ соглашался съ моими доводами до того, что самъ начиналъ высказывалъ мысль -- нанять и себѣ большую квартиру въ Вевей, устроить ее со всѣми удобствами и зазимовать; но разубѣдить его въ непрактичности такого плана было не трудно, такъ какъ между его положеніемъ и моимъ была огромная разница: ему и южный климатъ былъ необходимъ для здоровья, и его матеріальныя средства допускали безъ затрудненія переѣздъ въ Ниццу, и самъ онъ былъ несравненно живѣе и общительнѣе меня, такъ что для него отсутствіе всякаго общества было бы весьма чувствительно, а вѣчный tête-à-tête между нами, людьми, лишенными всякой живой дѣятельности, неизбѣжномъ концѣ концовъ, надоѣлъ бы ему своимъ однообразіемъ, и наконецъ жестоко было бы съ его стороны зарывать съ собой въ такомъ угрюмомъ мѣстѣ, какъ Вевей, свою семью, особенно молодыхъ дочерей. На такихъ разсужденіяхъ планъ вевейской зимовки скоро проваливался. Иногда на графа передъ отъѣздомъ находили мрачныя думы о томъ, что онъ постепенно дѣлается хилѣе и слабѣе и что онъ можетъ не пережить зимы; тогда я, замѣтивъ, какъ успокоительно дѣйствуютъ на него мои увѣренія въ противномъ, начиналъ трунить надъ его страхомъ, сводить все на ипохондрію и т. п. Помню, какъ послѣ одного изъ такихъ разговоровъ онъ сказалъ съ шутливымъ отчаяніемъ: "Ну, есть ли на свѣтѣ болѣе несчастнѣйшій человѣкъ, чѣмъ я, и котораго бы болѣе преслѣдовала людская несправедливость? И будучи наверху карьеры и почестей, я ничѣмъ не воспользовался отъ государства и остался по прежнему съ весьма, какъ вы знаете, ограниченными средствами; русскія же газеты недавно распространили извѣстіе, что я покупаю обширное помѣстье за границей! И имѣю я претензію на репутацію хорошаго полководца, потому что одержалъ нѣсколько побѣдъ, велъ цѣлую военную кампанію и ваялъ крѣпость Карсъ, которую считали неприступной, а вотъ Османъ-бей {Османъ-бей очень бойкій турецкій авантюристъ, бывшій маіоръ турецкой службы; бѣжавшій въ Россію и отчасти извѣстный въ русской литературѣ; онъ издалъ въ Итал іи небольшую книжку на французскомъ языкѣ съ описаніемъ своихъ похожденій въ Россіи и сношеній съ нашими государственными людьми; это очень поверхностный памфлетъ, наполненный всякою бранью, въ которомъ, между прочимъ, достается и гр. Лорису и говорится, что взятіемъ Карса Россія обязана автору этой книги, состоявшему тогда переводчикомъ при штабѣ кавказской арміи. Графъ вспомнилъ объ этомъ господинѣ потому, что за нѣсколько недѣль до приведенныхъ словъ Османъ-бей пріѣзжалъ въ Вевей и добивался, чтобы графъ или принялъ, или далъ ему что нибудь на бѣдность, а когда не успѣлъ ни въ томъ, ни въ другомъ, то прислалъ графу ругательное письмо и скрылся изъ нашихъ мѣстъ. Н. Б. } оспариваетъ мои военныя заслуги и увѣряетъ, что Карсъ взялъ вовсе не я, а онъ -- Османъ-бей. Наконецъ я жалуюсь, что я боленъ и страдаю, а вы, мой Брутъ, и въ этомъ не хотите мнѣ вѣрить и обзываете меня ипохондрикомъ".
Однако, въ общемъ итогѣ графъ остался очень доволенъ своимъ вевейскимъ пребываніемъ и въ 20-хъ числахъ сентября 1887 г., въ сравнительно бодромъ видѣ, пустился въ обратный путь въ Ниццу. Зима тамъ вышла не изъ удачныхъ по причинѣ дождей и необычныхъ холодовъ и хотя онъ провелъ ее сносно, безъ явныхъ обостреній своей болѣзни, но почти не выѣзжалъ, хандрилъ и скучалъ и съ февраля 1888 г. началъ уже радоваться въ письмахъ, что приближается время перекочевки въ Вевей, а 1 іюня я встрѣтилъ его на станціи при выходѣ изъ вагона и вмѣстѣ съ нимъ доѣхалъ до отеля, гдѣ онъ жилъ въ предыдущемъ году и гдѣ для него было приготовлено прежнее помѣщеніе. Здѣсь, въ той же самой комнатѣ и при томъ же самомъ освѣщеніи, въ которыхъ я привыкъ его видать ежедневно нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, мнѣ особенно легко было замѣтить во внѣшности графа значительную перемѣну, происшедшую за это короткое время: морщинъ и складокъ на лицѣ и сѣдины въ волосахъ почти не прибавилось, а между тѣмъ все лицо поблѣднѣло и осунулось, а въ его прекрасныхъ и всегда ласково улыбавшихся глазахъ появлялись по временамъ, не смотря на радость нашей встрѣчи, какой-то несвойственный имъ мрачный блескъ и угрюмая сосредоточенность. Я приписалъ перемѣну эту утомленію отъ 24 часовой ѣзды по желѣзной дорогѣ, да и самъ онъ жаловался на крайнюю усталость и попросилъ поскорѣе ему устроить постель, чтобы отдохнуть. Но и завтра, когда я зашелъ утромъ навѣдаться о немъ, онъ предпочелъ не встать съ кровати, хотя былъ гораздо веселѣе и безъ умолку разсказывалъ о своихъ зимнихъ впечатлѣніяхъ отъ новыхъ знакомствъ съ людьми и съ прочитанными книгами; только на третій день онъ одѣлся и перебрался на свое прежнее облюбованное мѣстечко на кушеткѣ въ углу комнаты, и наши свиданія снова пошли, какъ заведенная машина; съ точностью хронометра являлся я къ нему, и оба мы съ равнымъ нетерпѣніемъ ежедневно ждали этихъ часовъ встрѣчъ, ибо разговоръ нашъ никогда не страдалъ недостаткомъ матеріала и намъ служилъ обоимъ чуть не единственнымъ развлеченіемъ въ окружавшей насъ очень однообразной жизни. "Удивляюсь я", говорилъ графъ, "какъ мы съ вами разрѣшаемъ отлично почти не разрѣшаемую задачу: говоримъ, говоримъ каждый день, а все далеко не можемъ вычерпать нашъ разговорный фондъ, и всегда послѣ вашего ухода я вспоминаю, что не успѣлъ и половины затронуть того, о чемъ хотѣлъ было потолковать". Однако я находилъ, что въ этотъ пріѣздъ онъ охотнѣе отдается воспоминаніямъ о прошломъ и не съ прежнимъ увлеченіемъ занимается текущими событіями, хотя и продолжаетъ читать множество газетъ; онъ и самъ неоднократно высказывалъ, что сталъ гораздо равнодушнѣе ко всему происходящему и объяснялъ это тѣмъ, что настоящія теченія, такъ ярко и опредѣленно вырисовывающіяся въ европейской жизни, этотъ періодъ отступленія вспять ему крайне несимпатичны и что онъ совсѣмъ разочаровался въ скорой перемѣнѣ къ лучшему, до которой ему навѣрное не дожить. Взамѣнъ того, онъ все болѣе углублялся въ наблюденіе за ходомъ одолѣвавшихъ его недуговъ, я чаще заставалъ его въ мрачномъ духѣ, и разные мои способы, чтобы развлечь его или ободрить медицинскими аргументами, оказывались уже менѣе успѣшными, чѣмъ въ прежнее время. Мысль о близкой смерти все чаще и чаще возвращалась въ его рѣчахъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ все болѣе и болѣе овладѣвали имъ заботы о томъ, чтобы семья его могла прожить безбѣдно послѣ его смерти, и онъ рѣдкій день не былъ этимъ занятъ. Кромѣ семьи, еще сильно озабочивала его участь устроеннаго имъ во Владикавказѣ ремесленнаго училища, носящаго его имя; это тоже было близкое его сердцу дѣтище, обязанное ему не только своимъ происхожденіемъ, но и дальнѣйшимъ процвѣтаніемъ, благодаря постоянной заботливости графа о немъ; его очень радовали возраставшій успѣхъ школы, улучшеніе и расширеніе программы преподаванія, но такъ какъ годичный расходъ на училище дошелъ уже до 18,500 р., то у него рождался страхъ, что послѣ его смерти училище не будетъ встрѣчать прежней поддержки и будетъ падать, а потому онъ старался заинтересовать въ ней кой-кого изъ своихъ богатыхъ знакомыхъ, завѣщая имъ заботы о немъ.
Всѣ эти предсмертныя распоряженія и заботы не могли не настраивать его печально; притомъ и лѣто выдалось холодное и сырое, пріѣзжихъ никого не было, и въ довершеніе всего мнѣ встрѣтилась необходимость для здоровья семьи переѣхать изъ Вевей въ горы. Чтобы не покидать надолго графа, я рѣшилъ ограничить свое отсутствіе самымъ короткимъ срокомъ, а именно двумя недѣлями, и вмѣстѣ съ тѣмъ перебраться куда нибудь по близости, такъ чтобы это не помѣшало мнѣ навѣщать его по временамъ изъ моей новой резиденціи; наконецъ горный отель, куда я переѣхалъ, былъ соединенъ съ вевейскимъ отелемъ графа телефономъ, и мы условились переговариваться при помощи его, особенно если встрѣтится что нибудь экстренное. Моя отлучка продолжалась съ 17-го іюля по 1-е августа, и за это время я успѣлъ побывать два раза у графа; онъ скучалъ, сильно хандрилъ и жаловался на общую слабость и безсонницу, а во второе мое посѣщеніе 28 іюля, на ревматическую боль въ лѣвой рукѣ, которую онъ приписывалъ тому, что въ одинъ изъ жаркихъ дней посидѣлъ на своей терассѣ съ Нубаръ-нашей, заѣхавшимъ проѣздомъ по Швейцаріи снова навѣстить его. Я особеннаго значенія этой жалобѣ не придалъ и уѣхалъ, обѣщая черезъ 3 дня совсѣмъ вернуться, но уже въ самый день моихъ сборовъ къ обратному выѣзду въ Вевей меня утромъ вызвали къ телефону отеля, и графиня-дочь сообщила мнѣ, что папа очень боленъ и ждетъ меня съ нетерпѣніемъ. Въ тотъ же вечеръ я перебрался въ Вевей и пошелъ тотчасъ же къ графу. Онъ дѣйствительно расхворался не на шутку, и хотя внѣшнее проявленіе болѣзни -- такъ называемый опоясывающій лишай (herpes Zoster Zona), находившійся на лѣвой ладони и перешедшій потомъ на предплечіе и плечо, самъ по себѣ не могъ внушать серьезныхъ опасеній, но въ виду сильнаго истощенія больного и, главное, полной неизвѣстности относительно истиннаго состоянія легкихъ и другихъ внутреннихъ органовъ, а потому при невозможности своевременно предотвратить всякія осложненія, слѣдовало быть очень осторожнымъ въ предсказаніи. Графъ казался очень возбужденнымъ отъ довольно значительной лихорадки, постоянно стоналъ отъ болей и совсѣмъ упалъ духомъ; съ трудомъ можно было уговорить его обнажить всю руку, чтобы прослѣдить на ней размѣщеніе группы лишайныхъ пузырьковъ. Лечившій его вевейскій врачъ сдѣлалъ все нужное для облегченія больного, но привелъ его въ отчаяніе, предупредивъ, что болѣзнь можетъ протянуться около 6 недѣль; я постарался его успокоить и на первый разъ успѣлъ въ томъ.
Нѣтъ надобности подробно передавать послѣдовательный ходъ болѣзни; скажу только, что онъ былъ полонъ тревогъ для окружавшихъ и очень мучителенъ для больного по причинѣ сильныхъ пароксизмовъ невралгическихъ болей въ лѣвой рукѣ, безсонныхъ и возбужденныхъ ночей, довольно сильной лихорадки, замѣчавшагося по временамъ упадка сердечной дѣятельности и т. п. Все это приводило графа въ самое тяжелое психическое угнетеніе; иногда онъ терялъ всякое самообладаніе, раздражался ничтожнымъ пустякомъ, и при мнѣ не однажды повторялись сцены, послѣ которыхъ я возвращался домой, разбитый печальнымъ зрѣлищемъ этого свѣтлаго ума и мощной воли, изнемогавшихъ на моихъ глазахъ въ борьбѣ съ болѣзнью. Мои тревоги усиливались еще тѣмъ обстоятельствомъ, что никакъ нельзя было признать удовлетворительною всю постановку леченія, а между тѣмъ всѣ усилія исправить ее были напрасны. Какъ иностранный врачъ, по законамъ Швейцаріи, я не имѣлъ права лечить графа, а потому долженъ былъ для соблюденія формальности передать его одному изъ туземныхъ врачей, на что графъ, отлично понимая необходимость такой передачи, безпрекословно согласился съ условіемъ, чтобы я руководилъ леченіемъ и чтобы безъ моего согласія не предпринималась никакая врачебная мѣра. Такъ дѣло и уладилось, но и при этихъ условіяхъ мое руководительство оставалось больше номинальнымъ и очень меня мучило: не смотря на довѣріе графа ко мнѣ, я никакъ не могъ уговорить его хоть разъ дать себя изслѣдовать фундаментально, чтобы опредѣлить истинное состояніе его внутреннихъ органовъ и выяснить, нѣтъ ли причинной связи между этимъ состояніемъ и столь безпокоившей больного сыпью, что мнѣ казалось болѣе чѣмъ вѣроятнымъ. Но отпоръ со стороны графа былъ такъ рѣшителенъ, мои настоянія до того раздражали его, что я, ради нашихъ отношеній, вынужденъ былъ уступить ему и вести леченіе съ завязанными глазами; напрасно я ему доказывалъ, до какой степени онъ вредитъ и самому себѣ и насилуетъ меня, ставя въ странное положеніе врача XVIII столѣтія, имѣющаго въ своемъ распоряженіи, для заключенія о ходѣ болѣзни, наружный видъ больного, его субъективныя жалобы, пожалуй, изслѣдованіе его пульса, языка и т. п.; даже для измѣренія температуры тѣла графъ ни разу не! согласился поставить себѣ термометръ подъ мышку, а опредѣлялъ лихорадочное состояніе, держа шарикъ термометра между большимъ и указательнымъ пальцами здоровой руки. Понятно, что въ такихъ потемкахъ значительно съуживалась самая задача леченія и приходилось только заботиться о поддержаніи силъ и правильности отправленій, доступныхъ врачебному наблюденію, и главное, успокоивать моральное психическое возбужденіе больного. Ему не разъ казалось, что ему жить остается всего нѣсколько дней, онъ умолялъ меня не дать ему умереть въ гостинницѣ, а перевезти поскорѣе на частную квартиру и. т. п. Особенно памятенъ мнѣ вечеръ 17 августа 1888 г., когда я, пришедши въ условленный часъ въ отель, встрѣтилъ поджидавшую меня въ коридорѣ графиню всю въ слезахъ и съ словами: "ему совсѣмъ плохо, ступайте къ нему поскорѣе"; онъ привѣтствовалъ меня необычно мрачнымъ взглядомъ и слабымъ пожатіемъ руки и сталъ говорить тихимъ, торжественнымъ голосомъ: "ну, прощайте, дорогой мой; я чувствую, что конецъ мой приходитъ, и я вижу васъ въ послѣдній разъ: дайте же мнѣ поблагодарить васъ за дружбу и за всѣ заботы обо мнѣ", и далѣе въ этомъ родѣ. Признаюсь, сильно сжалось у меня сердце и отъ этихъ словъ, и отъ тона, съ какимъ они произносились, но убѣдившись наскоро, что ихъ ничто не оправдывало, я справился съ собой и, засмѣявшись, замѣтилъ въ отвѣтъ, что заявленіе этой предсмертной благодарности онъ смѣло можетъ отложить до болѣе подходящаго времени, и сталъ его убѣждать, что все теченіе болѣзни не только не указываетъ на смертельную опасность, а напротивъ, предвѣщаетъ близкое поправленіе; объясненіе это его успокоило, вскорѣ онъ разговорился, а черезъ четверть часами, какъ ничего не бывало, болтали уже о постороннихъ предметахъ. Но приступы такой отчаянной безнадежности въ своемъ поправленіи возвращались чаще и чаще, не смотря на то, что всѣ болѣзненные припадки видимо дѣлались слабѣе; онъ самъ не могъ не замѣчать этого улучшенія и часто просилъ извиненія въ невольныхъ нервныхъ вспышкахъ, съ которыми не можетъ совладѣть, и однажды сказалъ: "Есть чье-то извѣстное изреченіе, истину котораго я испытываю теперь на себѣ: потеряешь состояніе -- не бѣда, потеряешь здоровье -- и то даже не бѣда, а вотъ когда потеряешь самую энергію жить, тогда пиши совсѣмъ пропало". При наблюденіи этихъ вспышекъ и во мнѣ сложилось такое безотрадное убѣжденіе, что хотя графъ и выйдетъ благополучно изъ настоящаго заболѣванія, такъ какъ ему постепенно становилось лучше, и онъ могъ уже съ постели переходить на кушетку, но съ такими расшатанными нервами, которые будутъ отравлять постоянно его дальнѣйшее существованіе. Все это мнѣ такъ больно было видѣть, такъ меня волновало, что я ходилъ дома самъ не свой, не досыпалъ ночей, а между тѣмъ старался являться къ графу всегда въ маскѣ невозмутимаго спокойствія и этимъ спокойствіемъ поднималъ его упавшую энергію. Наконецъ я не выдержалъ этого напряженія и свалился; по счастію, это случилось уже въ концѣ августа, когда состояніе графа настолько поправилось, что онъ могъ обойтись безъ моихъ медицинскихъ совѣтовъ и когда изъ Петербурга пріѣхалъ одинъ изъ друзей графа, а также и его младшій сынъ, такъ что прекращеніе нашихъ ежедневныхъ свиданій не было особенно ощутимо. Пролежалъ я ровно недѣлю и, какъ только всталъ, первый выходъ мой былъ къ графу; нашелъ я его въ относительно лучшемъ видѣ, по прежнему на кушеткѣ и по прежнему обложеннымъ газетами: лишай подсохъ и исчезъ, появился аппетитъ, и пищевареніе совершалось болѣе правильно, но этимъ улучшеніе и ограничилось, потому что пароксизмы невралгическихъ болей въ рукѣ продолжались и зачастую лишали его сна, а небольшое повышеніе температуры, получаемое даже при несовершенномъ измѣреніи ея между пальцами, учащеніе перебоевъ въ сердцѣ и появленіе крови въ мокротѣ и т. и указывали, что нарушеніе легочнаго процесса все еще не вступило въ періодъ хроническаго затишья. Онъ по прежнему не въ силахъ былъ справляться съ наплывомъ тяжелыхъ предчувствій, и даже пріѣздъ кой-кого изъ старыхъ знакомыхъ только отчасти развлекалъ его, и онъ замѣтно легче утомлялся разговорами; правда, иногда и теперь случалось, что, увлекшись бесѣдой, онъ забывалъ о болѣзни, оживлялся, глаза загорались своимъ мягкимъ блескомъ, остроумная и шутливая рѣчь его радостно электризовала присутствующихъ, ибо напоминала имъ прежняго Лориса; но это продолжалось недолго, и онъ снова впадалъ въ свое сумрачное настроеніе.
Какъ только онъ почувствовалъ, что набрался достаточно силъ для совершенія обратнаго переѣзда на югъ, то началъ торопиться въ путь, боясь, чтобы новое ухудшеніе не задержало въ Вевей до холоднаго времени, и 17 сентября уѣхалъ а на слѣдующій день извѣстилъ меня депешею, что благополучно добрался до своей зимней квартиры. Послѣдовавшія затѣмъ письма отъ него были довольно успокоительны: въ Ниццѣ онъ замѣтно пріободрился, сталъ выѣзжать на прогулки, даже чаще, чѣмъ въ предыдущія зимы, и только жаловался, что лѣвая рука все продолжаетъ его сильно мучить. Послѣднее его письмо ко мнѣ было отъ 11 декабря 1888 года и ничѣмъ не предвѣщало близкой опасности, а потому полученная мною лаконическая депеша отъ 12/24-го декабря, сообщавщая о его кончинѣ, поразила своею неожиданностью. Изъ дошедшихъ до меня впослѣдствіи подробностей о предсмертной болѣзни графа знаю только, что онъ слегъ въ постель 5/и-го декабря, по причинѣ усиленія кашля и появленія лихорадочнаго состоянія, очень страдалъ отъ безсонныхъ ночей, и силы его быстро падали; встревоженная семья уговорила его призвать на консультацію нѣмецкаго врача, состоявшаго при виртембергскомъ королѣ, зимовавшемъ въ Ниццѣ, но было поздно. Консультація состоялась въ 4 часу дня 12/24, декабря, за 5 часовъ до смерти, и графъ даже въ эти послѣдніе часы своей жизни остался вѣренъ своей антипатіи къ медицинскимъ осмотрамъ; напрасно докторъ консультантъ склонялъ его допустить къ изслѣдованію груди, графъ отвѣчалъ: "не сегодня, любезный докторъ, а завтра, если только буду живъ; если-же нѣтъ..." и онъ пожалъ плечами. А въ 8 часовъ 40 минутъ того-же вечера для него наступилъ вѣчный покой, къ которому онъ перешелъ въ полномъ сознаніи.
Россія лишилась въ лицѣ его одного изъ даровитѣйшихъ, безкорыстнѣйшихъ своихъ сыновъ, и можно лишь искренно и не въ оскорбленіе живущимъ пожелать ей побольше такихъ!
Можетъ быть, многіе изъ безстрастныхъ читателей этихъ страницъ найдутъ, что онѣ написаны въ слишкомъ хвалебномъ тонѣ и спросятъ меня: "да неужели же графъ не имѣлъ никакихъ недостатковъ?" -- Несомнѣнно имѣлъ, отвѣчу я; на то онъ и былъ человѣкъ съ нервами, плотью и кровью, а потому ничто человѣческое ему не было чуждо, но прошу помнить, что я даю не характеристику графа, а только свои личныя воспоминанія о немъ,-- въ моихъ же личныхъ впечатлѣніяхъ его мелкіе недостатки и слабости съ избыткомъ вознаграждались его богатыми достоинствами, и не столько поражалъ въ немъ его обширный, свѣтлый умъ, сколько благожелательное сердце, которое въ этомъ 60-лѣтнемъ старцѣ, несмотря на точившую его медленно болѣзнь и пережитыя превратности, не зачерствѣло и сохранило горячую вѣру въ человѣчество и чисто юношескую чуткость къ проявленіямъ всего честнаго и благороднаго въ окружающей жизни. Какимъ онъ остался въ моей памяти, такимъ я и старался передать его здѣсь, насколько съумѣлъ.
(См. приложеніе).