Вюрцбургъ.-- Берлинъ.-- Берлинскій патологическій институтъ.-- Виргофъ.-- Траубе.-- Наше совмѣстное житье съ Боткинымъ.-- Его отъѣздъ въ Вѣну.
Проѣхавъ прямо въ Вюрцбургъ, Боткинъ съ великимъ увлеченіемъ набросился на работу. Послѣ патологической анатоміи московскаго университета, ея устарѣвшаго преподаванія, на лекціяхъ Виргофа передъ нимъ открылся совершенно новый міръ знаній, то неизвѣстное ему дотолѣ животворное направленіе въ медицинѣ, котораго онъ вскорѣ сдѣлался однимъ изъ ревностныхъ и видныхъ поборниковъ. Для непосвященныхъ скажемъ коротко, что Виргофъ считается справедливо творцомъ ученія о клѣточкѣ въ животномъ организмѣ, легшемъ въ основаніе современной намъ науки; причемъ онъ не только создалъ его, но и сложилъ въ стройное цѣлое. Главнымъ орудіемъ въ дѣлѣ его открытій явился микроскопъ -- инструментъ, не находившій въ преподаваніи медицины въ Москвѣ еще никакого употребленія, такъ что студенты наши того времени, если и видали иногда его, то издали, на почтительномъ отдаленіи, и считали егоза какое-то таинственное, кабалистическое орудіе. Боткину такимъ образомъ пришлось начинать новую науку съ азовъ, съ знакомства съ микроскопомъ, съ элементарнаго изученія какъ нормальной, такъ и патологической гистологіи. Онъ какъ нельзя лучше понялъ громадное значеніе новаго направленія и всю цѣну личнаго руководительства Виргофа, такъ что когда послѣдній осенью того же 1856 года получилъ приглашеніе на каѳедру въ Берлинъ, то и Боткинъ тотчасъ же перебрался за нимъ въ прусскую столицу.
Это появленіе Виргофа въ Берлинѣ, вторичное, такъ какъ онъ и ранѣе былъ тамъ университетскимъ профессоромъ, но въ 1849 году былъ удаленъ правительствомъ за либеральный образъ мыслей -- придало берлинскому медицинскому факультету тѣ блескъ и славу, которые до сихъ поръ дѣлаютъ изъ этого города что то вродѣ Мекки для врачей всѣхъ національностей. Въ центрѣ обширнаго сада, гдѣ помѣщаются клиники Charitй; вскорѣ возникло, по мысли Виргофа, зданіе патологическаго института со всѣми необходимыми для занятій приспособленіями, и Боткинъ сталъ въ немъ почти безвыходно проводить цѣлые дни, дѣля свои занятія, между микроскопомъ и лабораторіей, которой тогда завѣдывалъ Гоппе-Зейдеръ, въ настоящее время весьма извѣстный профессоръ страсбургскаго университета.
Кромѣ того онъ аккуратно посѣщалъ расположенную въ томъ же больничномъ саду клинику проф. Траубе, ибо эта клиника отличалась не столько богатствомъ матеріала, сколько всестороннимъ и строго-научнымъ изученіемъ его, что было особенно дорого для Боткина. И дѣйствительно, въ ряду славныхъ клиницистовъ нашего вѣка Траубе принадлежитъ одно изъ первыхъ мѣстъ; этотъ невзрачный съ виду и очень скромный маленькаго роста человѣкъ, съ типичными чертами еврейской физіономіи! обладалъ, какъ клиницистъ, первоклассными и драгоцѣнными способностями, имѣвшими именно много общаго съ тѣми, какія были присущи и натурѣ Боткина. Кромѣ одинаково основательной подготовки въ физіологіи и мастерского владѣнія методами изслѣдованія, онъ тоже поражалъ необыкновенною наблюдательностью и пытливостью ума, помогавшими во всякомъ самомъ шаблонномъ клиническомъ больномъ уловить индивидуальныя особенности и разборъ его сдѣлать интереснымъ и поучительнымъ не только для студентовъ, но и для врачей,-- даже для послѣднихъ, какъ лучшихъ цѣнителей всѣхъ тонкостей діагностики, еще въ большей степени, чѣмъ для первыхъ. И у Траубе, какъ у Боткина, мысль работала неутомимо и постоянно въ одномъ и томъ же направленіи, не отвлекаясь ничѣмъ, выходящимъ изъ сферы любимой спеціальности, поэтому голова у обоихъ была полна множествомъ возникшихъ въ ней и не разработанныхъ еще вопросовъ и гипотезъ, и, высказывая ихъ мелькомъ передъ слушателями, они открывали послѣднимъ неизвѣданные еще горизонты науки и бросали новый свѣтъ на многое. Почти съ каждой лекціи отъ нихъ обоихъ можно было вынести что-нибудь свѣжее, новое, чего не вычитаешь ни въ какой книгѣ: мысль или наблюденія, не сдѣлавшіеся пока общимъ достояніемъ науки, а только назрѣвавшія въ мозговой лабораторіи профессора. Я уже выше сказалъ, что самъ Боткинъ, какъ слушатель, высоко цѣнилъ эти достоинства въ Траубе, и, послѣ его лекцій, его уже не могъ удовлетворить ни одинъ изъ тогдашнихъ знаменитыхъ клиницистовъ -- ни Оппольцеръ, ни Шкода, ни Труссо, не говоря уже о старикѣ Шенлейяѣ, который въ бытность Боткина въ Берлинѣ завѣдывалъ тамъ же госпитальной клиникой, но уже представлялъ изъ себя полную руину, весьма почтенную по прежнимъ заслугамъ, только безплодно занимавшую живое мѣсто. Съ Траубе же у Боткина вплоть до смерти перваго поддерживались самыя дружескія отношенія, и Боткинъ, во всякій свой проѣздъ черезъ Берлинъ, непремѣнно навѣщалъ своего собрата, обѣдалъ у него и былъ знакомъ семьями.
Но, заговоривъ о профессіональномъ сходствѣ этихъ двухъ даровитыхъ наставниковъ, т. е. Траубе и Боткина, необходимо отмѣтить и огромное различіе, бывшее между ними, и которое заставляетъ насъ отдать несравненно большее преимущество безцѣннымъ качествамъ Боткина. Траубе былъ очень черствый человѣкъ, съ своими клиническими больными всегда непривѣтливъ, безстрастенъ, смотрѣлъ на нихъ какъ на объектовъ, подлежащихъ изслѣдованію, какъ на неодушевленныхъ куколъ, требовавшихъ починки. Особенно непріятно и даже отталкивающимъ образомъ дѣйствовалъ на слушателей тотъ способъ, какимъ онъ обставилъ доступъ въ свою клинику: за право посѣщенія ея въ теченіе семестра всякій слушатель долженъ былъ внести лично профессору два фридрихсдора (около 15 рублей) гонорара и получалъ взамѣнъ его билетъ, который надо было каждый разъ предъявлять при входѣ въ его больничныя палаты сторожу, строго охранявшему этотъ входъ; исключенія не дѣлалось ни для кого, такъ что врачи, попадавшіе въ Берлинъ проѣздомъ и на нѣсколько недѣль, лишены были возможности попасть въ клинику Траубе и воспользоваться первокласными достоинствами ея руководителя. Эта нравственная сторона у Боткину была совершенно иная, и въ этомъ отношеніи онъ стоялъ неизмѣримо высоко надъ Траубе, какъ болѣе идеальный наставникъ молодыхъ поколѣній врачей; многія тысячи его паціентовъ и тысячи слушателей нашего клинициста могутъ засвидѣтельствовать его всегда мягкое и необыкновенно сердечное обращеніе съ больными, его безсребріе, его беззавѣтное, чуждое всякихъ личныхъ разсчетовъ, служеніе не только самой наукѣ, но и каждому страждущему человѣку; эти гуманныя его качества придавали его дѣятельности такой яркій цвѣтъ, что мы, упоминая о нихъ теперь лишь мимоходомъ, навѣрное вернемся къ нимъ впослѣдствіи.
Кромѣ клиники Траубе, Боткинъ посѣщалъ еще лекціи извѣстныхъ въ то время -- невролога Ромберга и сифилидолога Беренширунга, но преимущественно отдавалъ свое время патологическому институту, занимаясь у Виргофа на его гистологическомъ и демонстративномъ курсахъ, присутствуя при его вскрытіяхъ и работая въ химической лабораторіи. Результатомъ этихъ занятій было появленіе нѣсколькихъ самостоятельныхъ его трудовъ въ печати, исключительно въ ежемѣсячномъ "Виргофскомъ архивѣ"; первое же сообщеніе его на русскомъ языкѣ относилось, если не ошибаюсь, къ 1858 г. въ начавшей издаваться тогда московской медицинской газетѣ подъ редакціею д-ра Смирнова и знакомило съ описаніемъ Солейлевскаго поляризаціоннаго аппарата для опредѣленія бѣлка и сахара.
Объ этой своей берлинской рабочей порѣ Боткинъ всю жизнь хранилъ самыя теплыя благодарныя воспоминанія. Тамошняя его жизнь стала еще полнѣе и менѣе одинока, когда въ 1857 году въ Берлинъ пріѣхали для занятій И. М. Сѣченовъ, офталмологъ Юнге и покойный хирургъ Беккерсъ; они тотчасъ же составили дружескій кружокъ, связанный общностію духовной жизни и интересовъ и стали неразлучно проводить время, свободное отъ медицинскихъ занятій; трогательная и нѣжная дружба Боткина съ Сѣченовымъ продолжалась до самой его смерти. Пользуясь продолжительностью вакацій въ берлинскомъ университетѣ, Боткинъ проводилъ ихъ обыкновенно въ Москвѣ въ родной семьѣ, и въ одинъ изъ этихъ пріѣздовъ, кажется, въ 1857 году онъ внезапно и тяжко захворалъ такими загадочными и бурными припадками, что болѣзнь его тогда была принята за острое воспаленіе брюшины, и только впослѣдствіи, когда припадки стали повторяться часто и въ болѣе смягченной формѣ, онъ убѣдился, что то была колика желчныхъ камней -- болѣзнь, съ которой онъ не разставался до смерти и которую онъ до поразительной тонкости изучилъ въ самомъ себѣ, особенно въ тѣхъ ея замаскированныхъ и отраженныхъ проявленіяхъ, въ какихъ она нерѣдко можетъ ускользнуть при изслѣдованіи даже у очень опытныхъ врачей.
Въ августѣ 1858 года, когда Боткинъ по обыкновенію отды халъ въ Москвѣ, я тамъ совершенно неожиданно столкнулся съ нимъ. Случилось это такъ. Я прожилъ 8 года безвыѣздно въ Иркутскѣ, исправляя тамъ должности то городового, то окружного и даже ветеринарнаго врача,-- и подъ конецъ этого пребыванія двое изъ моихъ товарищей, Шоръ и Свирскій, первый -- практиковавшій въ смоленской губерніи, а второй -- въ. ярославской губерніи, въ письмахъ стали сманивать меня предложеніемъ -- ѣхать съ ними вмѣстѣ за границу для занятія въ тамошнихъ университетахъ на годъ или на два, смотря по тому, насколько хватитъ нашихъ, внесенныхъ на этотъ предметъ въ складчину, денегъ. На письмахъ мы обговорили всѣ подробностями все выходило такъ обольстительно и прекрасно, что я съ радостью вступилъ въ этотъ тріумвиратъ и въ началѣ іюля выѣхалъ изъ Иркутска, условившись съѣхаться съ моими компаніонами въ Москвѣ. Разочарованія мои начались съ Нижняго, гдѣ меня на почтѣ ожидало письмо отъ Шора съ извѣстіемъ, что онъ по непредвидѣннымъ обстоятельствамъ отказывается отъ участія въ поѣздкѣ, такъ какъ ѣдетъ за границу съ знакомой семьей въ качествѣ врача. Но въ Москвѣ встрѣтило меня еще большее горе; я на завтра же по пріѣздѣ пустился розыскивать Свирскаго и нашелъ его умирающимъ въ злой чахоткѣ, а черезъ нѣсколько дней проводилъ тѣло бѣднаго друга на кладбище. Такое печальное - начало моего путешествія сильно меня поразило, и я было началъ колебаться, не лучше ли повернуть мнѣ назадъ въ родную даль, чѣмъ пускаться одному въ невѣдомыя иноземныя страны, объ условіяхъ жизни въ которыхъ я, живя въ глубинѣ Сибири, не имѣлъ ни малѣйшаго понятія; и я не знаю, чѣмъ бы кончились эти колебанія, если бы одинъ изъ встрѣченныхъ мной на похоронахъ Свирскаго однокурсниковъ не сказалъ мнѣ, что на дняхъ столкнулся на улицѣ съ пріѣхавшимъ изъ Берлина Боткинымъ. Трудно выразить, какъ я обрадовался этому извѣстію и, чтобы провѣрить его, тотчасъ отправился въ боткинскій домъ, гдѣ и нашелъ дѣйствительно С. П., цвѣтущаго здоровьемъ и по прежнему оживленнаго и веселаго. Онъ съ такою любовью, съ такимъ увлеченіемъ сталъ говорить о Виргофѣ, о клиникахъ, такъ ярко описалъ богатыя и для всѣхъ открытыя сокровища берлинскаго университета, что мы тутъ же порѣшили въ началѣ зимняго семестра съѣхаться въ Берлинѣ, и что онъ тамъ берется быть моимъ руководителемъ на первыхъ порахъ.
Разныя обстоятельства задержали меня въ Петербургѣ дольше, чѣмъ я предполагалъ и помѣшали воспользоваться лучшимъ и кратчайшимъ сообщеніемъ съ Германіею, т.-е. пароходнымъ, на Штетинъ, и я долженъ былъ пуститься въ почтовой каретѣ черезъ Ригу, Таурогенъ, Тильзитъ на Кенигсбергъ; отсюда тогда начиналась желѣзная дорога въ Берлинъ, куда я и попалъ около 20-го ноября, т. е. три недѣли послѣ начала семестра, когда Боткинъ меня и ждать пересталъ. Онъ тѣмъ болѣе мнѣ обрадовался, что всѣ старые товарищи разъѣхались: Сѣченовъ уѣхалъ въ Вѣну, Юнге -- въ Гейдельбергъ, Беккерсъ -- въ Парижъ,-- и предложилъ мнѣ переѣхать къ нему и жить вмѣстѣ до конца декабря, послѣ чего онъ собирался переселиться въ Вѣну по приведеніи къ концу всѣхъ работъ, начатыхъ имъ въ Берлинѣ; для меня предложеніе это явилось сущимъ кладомъ, и я изъ отеля тотчасъ же перебрался въ квартиру Боткина, занимаемую имъ въ Луизенштрассе и выходившую окнами на садъ больницы Charitй. Квартирка была небольшая, но удобная, какъ близостью отъ главныхъ пунктовъ всѣхъ медицинскихъ занятій, такъ и своею уютностью: она состояла изъ 2-хъ комнатъ, одно изъ нихъ служила намъ спальней, а другая -- салономъ. На завтра же Боткинъ свелъ меня въ патологическій институтъ, представилъ Виргофу и его ближайшимъ помощникамъ -- Гоппе и Реклинггаузену, тогда только что кончившему курсъ, а теперь извѣстному профессору страсбургскаго университета, а также и профессору Траубе, и по любезности, съ какой они меня приняли, можно легко было судить о близости и уваженіи, какими пользовался среди нихъ Боткинъ. По указанію же Боткина я не медля абонировался на болѣе необходимые курсы и съ перваго же дня погрузился въ работу. Жизнь наша потекла тѣмъ размѣреннымъ и правильнымъ темпомъ, столь свойственнымъ трудовой жизни нѣмецкихъ университетовъ и которая вначалѣ кажется черезчуръ рутинною и однообразною намъ, русскимъ, мало пріученнымъ къ методичности и порядку. Вставали мы рано, чуть начинало свѣтать позднее декабрьское утро, быстро одѣвались, на ходу проглатывали горячую горьковатую жидкость, долженствовавшую изображать изъ себя кофе, и на всѣхъ парахъ летѣли въ. больницу, обѣдали иногда вмѣстѣ, иногда порознь въ ресторанѣ ближайшаго въ больницѣ отеля Тенфера, нѣсколько десятилѣтій служившаго главнымъ пристанищемъ пріѣзжихъ иностранныхъ врачей, опять шли въ институтъ или на лекціи -- и только къ 7-ми или 8-ми часамъ вечера сходились, наконецъ, вмѣстѣ дома. Тутъ на сцену являлась тотчасъ же наша массивная хозяйка старуха фрау Крейеръ, съ чаемъ и холоднымъ мясомъ; мы чайничали, отдавались съ наслажденіемъ часа два болтовнѣ и затѣмъ садились за книги или письма до тѣхъ поръ, пока башенный бой часовъ не возвѣщалъ намъ полуночи и что пора ложиться спать. Случалось нерѣдко, что Боткинъ, увлекшись какой нибудь интересной медицинской книгой, нарушалъ это правило и засиживался далеко позже -- и за то назавтра приходилось чуть не насильно стаскивать его съ постели, потому что поспать онъ очень любилъ; поэтому онъ особенно цѣнилъ воскресенья, такъ какъ могъ тогда дать полную волю своему сну и встать въ 10 часовъ. Къ тому же, въ субботу и лекціи и всякія занятія заканчивались раньше, часамъ къ 3-мъ или 4-мъ, и мы этотъ вечеръ, а также и воскресный, посвящали разнымъ берлинскимъ развлеченіямъ -- театрамъ, концертамъ, заглядывали и на шпитцбалы, но особенно обязательнымъ считалось отпраздновать эти свободные дни посѣщеніемъ концертовъ знаменитой Либиховской капеллы. Боткинъ оставался по прежнему большимъ любителемъ музыки, а оркестръ Либиха составлялъ тогда одну изъ драгоцѣннѣйшихъ достопримѣчательностей Берлина: превосходно сыгравшійся подъ управленіемъ искуснаго дирижера, онъ съ поразительною тонкостью исполнялъ лучшія классическія творенія нѣмецкой музыки, давая общедоступные концерты по 5 зильбергрошей за входъ, т. е. по 15 коп., въ разныхъ локаляхъ (такъ называлось нѣчто среднее между трактиромъ и пивной) города, гдѣ за отдѣльными столиками помѣщались берлинцы съ ихъ семьями, кто за кружкой пива, кто -- за чашкой кофе, мужья -- нещадно дымя дешевыми сигарами, а жены, занимаясь вязаньемъ чулокъ въ то время, какъ увлекательные звуки музыки Бетховена, Моцарта, Гайдна, Глюка и др. неслись съ эстрады, съ которой тощій и совсѣмъ сѣдой Либихъ, какъ великій магъ, электризовалъ эту простую толпу бюргеровъ и ремесленниковъ, до того жадно ловившую всѣ оттѣнки чудной музыки, что въ огромной залѣ царствовало самое благоговѣйное молчаніе. Увлеченіе Боткина этими концертами передалось и мнѣ, и я впослѣдствіи никого не упускалъ случая, когда являлась возможность "сбѣгать къ Либиху".
Быстро прошли эти 5 недѣль нашего сожительства съ Боткинымъ, и едва я успѣлъ осмотрѣться и освоиться въ Берлинѣ, какъ онъ сталъ собираться въ Вѣну, находя, что исчерпалъ все, что ему могъ дать Виргофъ и патологическій институтъ и желая познакомиться съ спеціальными особенностями другихъ большихъ европейскихъ университетовъ. Онъ закончилъ всѣ начатыя имъ химическія и микроскопическія работы надъ кровью, надъ вліяніемъ на кровяные шарики различныхъ агентовъ, надъ кровообращеніемъ въ брыжжейкѣ лягушки и еще нѣсколько другихъ.
Намъ впервые пришлось жить такъ неразлучно, и за эти 5 недѣль мы сошлись еще тѣснѣе и дружнѣе, чѣмъ за всѣ предыдущіе годы знакомства хотя, казалось бы, и въ натурахъ нашихъ, и во вкусахъ, и въ самыхъ взглядахъ на предстоявшую намъ общественную дѣятельность было мало -общаго. Онъ сталъ чистымъ жрецомъ науки еще больше, чѣмъ прежде, и совсѣмъ замкнулся въ ея предѣлахъ; его обширный аналитическій умъ совершенно удовлетворялся "безграничнымъ полемъ изслѣдованія, какое раскрывалось передъ нимъ по мѣрѣ того, какъ его знанія дѣлались точнѣе, глубже и шире, и это поглощеніе всего его существа наукой было въ немъ совсѣмъ безкорыстно, безъ всякой примѣси какихъ нибудь честолюбивыхъ разсчетовъ и эгоистическихъ цѣлей; въ данное время онъ весь жилъ текущими своими занятіями, расширялъ и накапливалъ знанія, нимало не загадывая о томъ, гдѣ и какъ онъ будетъ примѣнять ихъ, и никогда не рисуя себѣ своего будущаго. Я же оставался тѣмъ же безалабернымъ юношей, какъ и въ пору студенчества и, занимаясь старательно медициной, въ тоже время отвлекался отъ нея въ сторону и литературой, и политическими, и общественными вопросами; даже въ медицинскихъ занятіяхъ я разбрасывался но всѣмъ практическимъ спеціальностямъ, которыя богато развернулъ передо мной Берлинъ, такъ какъ строилъ всю свою будущую практическую дѣятельность въ родной Сибири, гдѣ, по свойству тогдашней провинціальной практики, непозволительно было отдавать себя какой нибудь одной спеціальности, а надо было быть въ одномъ лицѣ и хирургомъ, и внутреннимъ врачемъ, и окулистомъ, и т. д. Но и этимъ я не ограничивался, и чуть открывалась возможность, я на всѣхъ рысяхъ бѣжалъ изъ больницы въ универтитетъ, чтобы прослушать лекцію какой нибудь знаменитости въ совершенно чуждой мнѣ области знаній, наприм., тогда 80-тилѣтняго географа Риттера, метереолога Дове и имъ подобныхъ. Боткинъ журилъ меня за эту энциклопедичность и разбросанность въ занятіяхъ, а я въ свою очередь глумился надъ его приверженностью къ теоріямъ, хотя въ глубинѣ души искренно уважалъ его за кропотливую и основательную провѣрку знаній, какъ за качества, отсутствіе которыхъ я чувствовалъ въ себѣ на каждомъ шагу. И не смотря на эту противоположность нашихъ характеровъ и склонностей, мы жили душа въ душу, не имѣя другъ отъ друга ничего заповѣднаго; между прочимъ, въ это время Боткинъ задумалъ жениться и, пославъ незадолго до выѣзда изъ Берлина предложеніе въ Москву, находился въ ожиданіи отвѣта въ сильномъ волненіи; въ такомъ невырѣшенномъ положеніи передъ самимъ Рождествомъ онъ уѣхалъ въ Вѣну.
Послѣ этой разлуки между нами поддерживалась постоянная переписка; письма Боткина, за весьма малыми исключеніями, сохранились у меня въ цѣлости, и хотя они скорѣе интимнаго характера и лишены общаго выдающагося значенія, я позволяю себѣ передать многія изъ нихъ, полагая, что личность Боткина въ собственномъ непосредственномъ разсказѣ о своей текущей жизни яснѣе обрисуется и больше выиграетъ въ глазахъ читателей.
Вскорѣ послѣ отъѣзда я получилъ отъ него слѣдующее письмо:
"Вѣна, 2-го января, 1859 г.
"Поздравляю тебя съ новымъ годомъ; все, что можетъ пожелать тебѣ хорошій другъ -- всего того желаю тебѣ: не хандрить по Сибири, привыкнуть поскорѣе къ одинокой жизни и помириться съ нею хоть на нѣкоторое время; да помогутъ тебѣ въ этихъ подвигахъ -- целлюлярная патологія и открытія въ области химіи.
"Благодарю тебя за пересылку моихъ писемъ; ты можешь себѣ представить, съ какимъ томительнымъ нетерпѣніемъ поджидалъ я извѣстій изъ Москвы, и только послѣдняя почта принесла мнѣ желанную вѣсточку, которую я получилъ наканунѣ новаго года, и весь вчерашній день ходилъ, какъ пьяный. Поздравить меня ты можешь, но до сихъ поръ я еще ничего не могу сказать, когда и гдѣ будетъ свадьба? Надѣюсь съ слѣдующей почтой получить болѣе обстоятельныя извѣстія, которыя, конечно, сообщу тотчасъ же тебѣ, какъ человѣку, принимающему живое участіе въ моихъ благихъ намѣреніяхъ. Всѣ праздники прошли для меня незамѣтно, потому что лекціи продолжались за исключеніемъ первыхъ двухъ дней. До сихъ поръ я вполнѣ удовлетворенъ только лекціями Людвига {Профессоръ физіологіи.}, превосходящими всякое ожиданіе ясностью и полнотою изложенія; лучшаго физіолога мнѣ еще не приходилось слышать; личность Людвига -- самая милѣйшая, простота и любезность въ обращеніи поразительны. Оппольцеръ {Клиницистъ.} безъ сомнѣнія отличный практикъ, но такъ часто грѣшитъ противъ науки, что все-таки нельзя назвать его хорошимъ клиницистомъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Соврать противъ химіи, противъ патологической анатоміи, даже противъ физіологіи ему случается нерѣдко, но при всемъ этомъ онъ прекрасный наблюдатель, смѣтливый діагностъ -- вообще типъ хорошаго практическаго врача. Впрочемъ посмотрю, что будетъ дальше. Гебра {Проф. накожной клиники.} хорошъ страшнымъ количествомъ матеріала, какой онъ представляетъ слушателямъ, но лекціи Беренширунча въ тысячу разъ научнѣе и дѣльнѣе -- и я радъ, что прослушалъ берлинскаго дерматолога, заклятаго врага вѣнскаго. Кромѣ этихъ лекцій много работалъ я дома съ кровяными шариками и, кажется, скоро окончу эту работу. До сихъ поръ изъ своего предмѣстья Аlservorstadt я выходилъ не болѣе двухъ или трехъ разъ въ городъ, который, по моему, въ подметки не годится Берлину. Вѣна мнѣ положительно не нравится, а жители ея еще меньше; интеллектуальная физіономія сѣвернаго человѣка исчезаетъ здѣсь и замѣняется рабскою, вкрадчивою; люди здѣсь такіе рабы, что противно на нихъ глядѣть; лѣзутъ цѣловать руки и едва не позволяютъ бить себя по щекамъ dem gnädigen Herrn. Квартира моя хоть и дорогонька, но отличная; не пишу тебѣ адреса, потому что забылъ названіе улицы; пиши пока къ Сѣченову. Поклонись Гоппе, Магавли {Извѣстный петербургскій окулистъ, который тогда занимался въ Берлинѣ.} и всему Берлину, о которомъ я частенько вспоминаю.
Не забывай твоего пріятеля и въ свободную минутку черкни любящему тебя Сергѣю Боткину".
Изъ двухъ, имѣющихся у меня подъ руками послѣдующихъ писемъ Боткина изъ Вѣны, я ограничусь приведеніемъ отрывковъ: изъ нихъ -- первый, отъ 2-го февраля, веселое и радостное, возбужденное по случаю скораго пріѣзда невѣсты; онъ пишетъ: "Свадьба въ Вѣнѣ будетъ очень скоро, т. е. до поста, слѣдовательно, въ 20-хъ числахъ здѣшняго февраля; невѣста выѣзжаетъ изъ Москвы 2-го февраля нов. ст.; кажется, пріѣдетъ кто нибудь изъ моихъ братьевъ. Можешь себѣ вообразить, въ какихъ счастливѣйшихъ мечтаніяхъ обрѣтается въ настоящія минуты твой пріятель. Все мечтаю и пріискиваю случай полежать на диванѣ съ сигаркой, да подумать о предстоящей блаженной перемѣнѣ. Впрочемъ не думай, душа моя, чтобы такъ проводилъ я до сихъ поръ все это время. На меня напалъ такой духъ дѣятельности, что я едва съ нимъ справлялся. Работалъ съ 8-ми ч. утра до 12-ти ч. постоянно, никуда не выходилъ, кромѣ какъ по медицинскимъ надобностямъ. Подъ нервнымъ возбужденіемъ ожиданія писемъ, работы мои шли какъ по маслу, и почти каждая недѣля давала мнѣ результаты, изъ которыхъ сообщаю тебѣ одинъ чрезвычайно важный; о немъ ты по секрету скажешь только Гоппе, прося его удержать при себѣ: мочевина растворяетъ человѣческіе и собачьи красные кровяные шарики, не производя, слѣдовательно, на нихъ того дѣйствія, какъ на лягушачьи. Фактъ чрезвычайно важенъ для физіологіи и патологіи; я его буду изслѣдовать дальше, дѣлая опыты съ инъекціями мочевины въ вены. Людвигъ приглашаетъ меня къ себѣ работать, чѣмъ, вѣроятно, я и воспользуюсь современенъ. Передай Гоппе, что лѣтомъ буду къ нимъ въ Берлинъ, чему отъ души радуюсь, потому что Вѣной недоволенъ, а остаюсь въ ней только для очищенія патологичной совѣсти. Здѣсь многому не выучишься. Порядочному человѣку въ Вѣнѣ больше 3-хъ мѣсяцевъ быть грѣхъ, что имѣй въ виду и пользуйся Берлиномъ. Смѣю ли надѣяться, что ты будешь у меня на свадьбѣ или нѣтъ? Подумай и напиши скорѣе, тогда я тебя увѣдомляю о днѣ. Если пріѣдешь, то поцѣлую тебѣ обѣ ручки, если же нѣтъ, то поплюю на нихъ".
Пріѣздъ невѣсты почему-то отсрочился, о чемъ онъ извѣстилъ меня въ письмѣ отъ 5-го марта, написанномъ далеко не въ прежнемъ радостномъ тонѣ. "Свадьба моя отложилась до послѣдняго числа апрѣля,-- писалъ онъ -- невѣста выѣзжаетъ только въ половинѣ марта изъ Россіи. Это извѣстіе получилъ по телеграфу тогда, когда уже начиналъ считать оставшіеся часы до счастливѣйшаго дня моей жизни. Оно меня такъ озадачило, что я почти до сихъ поръ не приду въ себя. Вскорѣ послѣ телеграфа я захворалъ снова своими болями въ сторонѣ печени и цѣлую недѣлю не могъ выходить изъ комнаты и до сихъ поръ нахожусь въ самомъ отвратительномъ состояніи духа. Одна бѣда никогда не приходитъ; телеграфъ, болѣзнь, а тутъ еще письмо, посланное мною къ невѣстѣ, пропало на почтѣ. Что прикажешь послѣ этого дѣлать, какъ не ходить, повѣся голову; не работается, не пишется -- чортъ знаетъ, что такое. Получилъ письмо отъ Гоппе, на которое буду ему отвѣчать, когда пройдетъ скверное настроеніе; теперь только поклонись ему и скажи, что мочевина была химически чиста, а почему они не замѣчали этого прежде, объясню послѣ, когда буду человѣкомъ"...
И точно свадебная исторія замедлилась. Я, по окончаніи берлинскихъ лекцій, тотчасъ же, около 20-го марта, перебрался въ Прагу, 6 недѣль занимался тамъ на приватныхъ курсахъ и пригналъ такъ, что 1-го мая утромъ выѣхалъ въ Вѣну къ началу лѣтняго семестра. Первымъ моимъ дѣломъ было разыскать Боткина, что было не трудно; но, вступивши въ его квартиру, я сразу попалъ въ такое царство хаоса и суеты, что первыя мгновенія не могъ понять, что такое происходитъ тутъ, пока не объяснилось, что я угодилъ въ самый день свадьбы, которая назначена черезъ нѣсколько часовъ. Въ небольшомъ боткинскомъ салонѣ собрались всѣ пріѣхавшіе съ разныхъ сторонъ для участія въ торжествѣ; тутъ были и мать невѣсты изъ Москвы, и сестра ея съ мужемъ изъ Гамбурга, и братъ жениха -- художникъ, и его кузенъ, и еще не помню кто; всѣ эти гости съ трудомъ размѣстились въ комнатѣ, по тому что большая часть мебели была завалена дамскими нарядами, картонками изъ магазйновъ и пр.; на диванѣ бережно раскинулось эфирное подвѣнечное платье; медицинскія книги и другіе атрибуты ученой профессіи отодвинуты были въ задній уголъ, откуда они, и особенно среди нихъ микроскопъ, поднявъ свою металлическую блестящую голову, словно удивленно посматривали на вторженіе въ ихъ предѣлы такихъ легкомысленныхъ предметовъ.
Послѣ перваго взрыва радостной встрѣчи и объясненій, Боткинъ тотчасъ же вывелъ изъ другой комнаты свою невѣсту, познакомилъ меня съ ней, и нѣсколькихъ короткихъ минутъ разговора съ этой прелестной дѣвушкой достаточно было, чтобы она меня совсѣмъ обворожила своимъ дружескимъ и естественнымъ обращеніемъ -- и въ память того, что она въ теченіе многихъ лѣтъ была достойной подругой и идеальной женой Боткина, было бы непростительно съ моей стороны не отвести ей нѣсколько строкъ.
Отецъ Настасьи Александровны Боткиной былъ скромный, небогатый московскій чиновникъ, А. И. Крыловъ, мать же -- нѣмка. Сама же она, имѣя въ годъ замужества 25 лѣтъ, представлялась высокой, красивой дѣвушкой съ прекрасными черными глазами, но что ее дѣлало лучше всякой красавицы -- это тонкое изящество и удивительная тактичность, разлитыя во всемъ ея существѣ и бывшія слѣдствіемъ той солидной школы благовоспитанности, черезъ которую она прошла. А воспитана она была замѣчательно многосторонней основательно: она была отличная музыкантша и тонко понимала музыку, имѣла выработанный вкусъ и къ произведеніямъ живописи и къ произведеніямъ русской, французской и нѣмецкой литературъ и всѣми этими языками владѣла въ совершенствѣ. Въ довершеніе всего, она была очень умна, остроумна, жива и чутка ко всему хорошему и доброму; поэтому внесла въ существованіе Боткина тотъ мягкій, женственный элементъ, который при трудовой жизни дѣлаетъ семейный очагъ особенно привлекательнымъ; недаромъ всѣ друзья мужа высоко цѣнили ее и въ своей привязанности мало раздѣляли эту рѣдкую пару. И матерью она была самою образцовою въ томъ отношеніи, что страстно любя своихъ дѣтей, умѣла сохранить необходимое педагогическое самообладаніе, внимательно и умно слѣдила за ихъ воспитаніемъ, во время искореняла зарождавшіеся въ нихъ недостатки. Къ сожалѣнію и, вѣроятно, отъ частыхъ родовъ, здоровье ея стало слабѣть послѣдніе годы, и медленный и прогрессивный недугъ продолжалъ замѣтно, на глазахъ мужа и близкихъ, точить ея силы, омрачать ея духъ тяжелыми предчувствіями близкой смерти, пока не свелъ эту богато одаренную женщину преждевременно въ могилу.
Но я сдѣлалъ слишкомъ далекій и притомъ слишкомъ грустный забѣгъ впередъ, тогда какъ въ описываемый мною день въ Вѣнѣ все кругомъ находилось въ самомъ счастливомъ жизнерадостномъ настроеніи, и никакое облако не смущало общаго веселья. Боткинъ успѣлъ оцѣнить рѣдкія качества своей будущей жены, былъ влюбленъ въ нее безъ памяти и зная, что всѣ препятствія теперь устранены и черезъ, нѣсколько часовъ онъ будетъ съ ней соединенъ навѣки, бѣсновался и шалилъ какъ школьникъ. Меня засыпали похвалами за то, что я поспѣлъ во-время, хотя это вышло какъ-то случайно, и вскорѣ прогнали, чтобы дать время вычиститься и вырядиться къ вѣнчанью.
Послѣ вѣнчанья, совершеннаго протоіереемъ Раевскимъ, всѣ мы изъ церкви отправились на обѣдъ въ гостиницу Erzherzog Carl, гдѣ насъ набралось около 15 человѣкъ.
Всѣ послѣдующіе дни послѣ свадьбы прошли весело и шумно: назначались разные пикники по окрестностямъ, ходили гурьбой въ оперу, потомъ начались проводы пріѣзжавшихъ гостей, и наконецъ черезъ 2 1/2 недѣли и новобрачные покинули Вѣну, гдѣ я остался для занятій. Поѣхали Боткины на пароходѣ черезъ Линцъ, Регенсбургъ во Франкфуртъ, откуда свернули въ Эмсъ, Швальбахъ, Висбаденъ, Баденъ-Баденъ, гдѣ мужъ хотѣлъ познакомиться на мѣстѣ съ устройствомъ минеральныхъ водъ. Вначалѣ они мнѣ писали часто, но когда въ концѣ іюля, по окончаніи лѣтняго семестра, я покинулъ Вѣну и тоже отправился странствовать, притомъ большею частью пѣшкомъ, по Тиролю, Швейцаріи и верхней Италіи, переписка стала невозможной, потому что и они и я часто мѣняли мѣста своего пребыванія, и я совсѣмъ потерялъ молодую чету изъ виду. Съ начала сентября я попалъ въ Парижъ и началъ обзоръ тамошнихъ больницъ, положивъ остаться въ этомъ городѣ до 1-го ноября и уѣхать на зиму снова въ Берлинъ на зимній семестръ. Срокъ мой уже приходилъ къ концу, когда, а именно въ самыхъ послѣднихъ числахъ октября, пришло письмо отъ Боткина изъ Лондона, въ которомъ, коротко сообщая о томъ, что свое путешествіе они закончили островомъ Вайтомъ ради морскихъ купаній, писали, что на дняхъ они собираются въ Парижъ на зиму, а нѣсколько дней спустя я получилъ записку, увѣдомлявшую, что они прибыли въ Парижъ и помѣстились въ rue Fleurus противъ Люксамбургскаго сада.
Можно было бы сказать, что я нашелъ ихъ въ совершенно томъ же періодѣ медоваго счастья, если бы не то обстоятельство, что жена Боткина была уже въ интересномъ положеніи и переносила его не особенно легко, а ея частыя прихварыванія порой нарушали и безоблачное счастье Боткина. Ради ожидаемыхъ къ l-му февраля родовъ, они рѣшили зимовать и провести весну въ Парижѣ, слушать знаменитаго физіолога Клода Бернара и ходить въ больницы {Здѣсь кончается рукопись Бѣлоголоваго и дальнѣйшее изложеніе идетъ, съ небольшимъ добавленіемъ, по печатному тексту "Біографической библіотеки" Павленкова. Г. Д. }.
До сихъ поръ Боткинъ занимался безъ всякихъ помысловъ о будущемъ и, увлекаемый самой безкорыстной любовью къ наукѣ, расширялъ свои знанія, ни мало не заботясь о томъ, гдѣ и какъ онъ будетъ примѣнять ихъ; но теперь съ одной стороны онъ самъ начиналъ сознавать, что учился довольно и что пора приниматься за практическое приложеніе этихъ знаній, а съ другой стороны женитьба и вскорѣ рожденіе ребенка вынуждали подумывать о будущемъ, тѣмъ болѣе, что небольшой капиталъ, завѣщанный ему отцомъ, начиналъ истощаться. Но тутъ весьма кстати подоспѣло приглашеніе на профессуру изъ Петербурга. Съ восшествіемъ на престолъ императора Александра II обновленіе русской жизни, коснувшееся всѣхъ сторонъ ея, коснулось и высшихъ школъ, а въ томъ числѣ -- и петербургской медико-хирургической академіи. Въ 1857 г. президентомъ ея на мѣсто Пеликана назначенъ былъ проф. П. А. Дубовицкій; онъ горячо принялся за внутреннія преобразованія, пригласивъ къ себѣ въ помощники, въ званіи вице-президента, московскаго физіолога Глѣбова, о которомъ говорилось выше, и сообща съ нимъ рѣшилъ для подъема преподаванія подсвѣжить составъ профессоровъ молодыми силами, представившими доказательства своей научной подготовленности и талантливости. Такимъ образомъ въ исходѣ 1859 г. было послано приглашеніе занять каѳедры въ академіи находившимся заграницей Якубовичу, Боткину, Сѣченову, Беккерсу и Юнге, имена которыхъ сдѣлались извѣстными, благодаря ихъ трудамъ, помѣщеннымъ въ иностранныхъ медицинскихъ изданіяхъ. Изъ нихъ тогда Якубовичу было подъ 50 лѣтъ, и онъ былъ воспитанникъ харьковскаго университета, тогда какъ остальные четверо только
3-- 4 года какъ кончили курсъ въ московскомъ университетѣ, и они тѣмъ охотнѣе приняли это приглашеніе, что, будучи связаны близкой дружбой, видѣли возможность, при одновременномъ вступленіи ихъ въ академію, бороться съ обветшалой рутиной и старыми порядками совокупными, а не единоличными силами. Боткинъ, принявъ приглашеніе, выговорилъ для себя условіе пріѣхать въ Петербургъ не ранѣе осени 1860 г., чтобы имѣть время познакомиться съ парижскою школою и клиниками и привести къ концу начатыя работы. Всю эту зиму и часть лѣта онъ провелъ весьма дѣятельно въ Парижѣ, посѣщая лекціи Клода Бернара, клиники Бартеза, Труссо, Бушю и др.; тамъ же онъ написалъ свою докторскую диссертацію о всасываніи жира въ кишкахъ и отправилъ ее на разсмотрѣніе въ академію, окончилъ свою большую работу о крови и помѣстилъ ее въ Виргофскомъ "Архивѣ", вмѣстѣ съ другой работой объ эндосмозѣ бѣлка -- наблюденіе, которое онъ производилъ надъ куриными бѣлками, лишенными скорлупы, при помощи соляной кислоты; кромѣ того онъ работалъ надъ другими вопросами.
Къ сентябрю 1860 г. Боткинъ прибылъ въ Петербургъ и послѣ защиты диссертаціи немедленно былъ назначенъ исправляющимъ должность адъюнкта при академической клиникѣ 4-го курса, которою завѣдывалъ проф. Шипулинскій, человѣкъ не безъ дарованій и не безъ познаній, но больной и уже настолько отсталый въ своемъ дѣлѣ, что ему трудно было вести клинику въ уровень съ современными требованіями науки и бороться со своимъ свѣжимъ и высокоталантливымъ помощникомъ. Студенты вскорѣ оцѣнили достоинства и преимущества Боткина и стали охотнѣе ходить къ нему на лекціи, чѣмъ къ Шипулинскому; не прошло и мѣсяца послѣ выступленія Боткина въ клиникѣ, какъ отношенія между нимъ и его патрономъ испортились до невозможности, такъ что послѣ нѣсколькихъ діагностическихъ турнировъ надъ постелью больныхъ, въ которыхъ побѣда осталась за молодымъ ученымъ, Шипулинскій менѣе чѣмъ черезъ годъ подалъ въ отставку.
Среди профессоровъ тогдашней академіи существовали двѣ враждебныя одна другой партіи: нѣмецкая и русская, находившаяся пока въ зародышѣ. Первая предложила въ конференціи передать клинику Шипулинскаго кому нибудь изъ старшихъ наличныхъ профессоровъ, Экку, или Бессеру, оставивъ Боткина въ званіи адъюнкта; но тогда Боткинъ, которому Дубовицкій, при поступленіи въ академію, обѣщалъ, что онъ тотчасъ же получитъ мѣсто ординарнаго профессора, какъ только откроется вакантная клиника, заявилъ рѣшительно, что выйдетъ тотчасъ же въ отставку, если не будетъ сдѣланъ самостоятельнымъ хозяиномъ въ освободившейся клиникѣ. Неизвѣстно, чѣмъ кончились бы эти препирательства -- весьма возможно, что академія лишилась бы Боткина, если бы не явилась въ конференцію депутація отъ студентовъ съ просьбой отдать ему предпочтеніе передъ другими конкурентами и не склонила бы тѣмъ чашку вѣсовъ въ его сторону: онъ былъ выбранъ ординарнымъ профессоромъ.