Дѣятельность Боткина какъ клинициста.-- Устройство лабораторіи и пріема для приходящихъ больныхъ въ клиникѣ.-- Отношеніе къ слушателямъ.-- Секціи.-- Лѣтнія занятія.-- Эпизодъ въ Трувилѣ.
Съ этого времени плодотворная дѣятельность Боткина могла развиваться безъ всякихъ помѣхъ. Она была слишкомъ сложна, чтобы очертить ее краткими штрихами, и слишкомъ, спеціальна, чтобы сдѣлать ее вполнѣ удобопонятной для не врачей -- и если мы пытаемся теперь этого достигнуть, то чувствуемъ при этомъ сами, на сколько такая попытка превосходитъ наши слабыя силы.
Сдѣлавшись полновластнымъ хозяиномъ клиники, Боткинъ посвятилъ ей свои лучшія силы съ такимъ рвеніемъ и съ такою безкорыстною любовью, какія весьма рѣдки въ современныхъ клиницистахъ, всегда отвлекаемыхъ отъ преподавательскаго дѣла частною практикою, и какіе (что особенно безпримѣрно) сохранялись въ немъ на одинаковой высотѣ, нисколько не ослабѣвая съ годами, до самой смерти. Эта любовь къ клиникѣ составляла въ его жизни самое главное господствующее чувство, и всѣ другіе житейскіе интересы, не только общественные, не только частной практики, но даже я рѣшаюсь сказать, какъ это ни покажется невѣроятнымъ, а многимъ даже чудовищнымъ, интересы личнаго здоровья и благополучія, матеріальной будущности нѣжно любимой имъ семьи -- все это уходило у него на второй планъ, лишь только случайно затрогивался вопросъ о возможности прекращенія для него клинической дѣятельности. Между прочимъ вспоминается мнѣ, какъ въ концѣ 1887 г., за два года до его смерти, я, изслѣдовавъ его впервые въ Парижѣ, посовѣтовалъ оставить на годъ занятія и провести зиму въ Ниццѣ; онъ даже поблѣднѣлъ, замахалъ рѣшительно руками и, задыхаясь отъ волненія, вскричалъ: "ну, какъ ты можешь подать мнѣ такой совѣтъ? да развѣ ты не понимаешь, что клиника все для меня и что безъ нея я жить не могу? я тогда совсѣмъ пропащій человѣкъ" и т. д.-- и въ его горячихъ, взволнованныхъ словахъ слышалась такая искренность и непоколебимая убѣжденность фанатика, что оспаривать его не было никакой возможности.
Въ клиникѣ сосредоточилась вся его страсть къ наукѣ, и именно самая благородная сторона знаній -- примѣненіе ихъ къ жизни; отъ клиники онъ получалъ двойное удовлетвореніе Во 1-хъ, въ ней онъ продолжалъ учиться самъ, провѣряя все, что ему давали, какъ книгу, такъ и тѣ соображенія и задачи, которыя зарождались, вырабатывались и въ несмѣтномъ количествѣ накоплялись въ его постоянно работавшемъ мозгу; въ свою очередь и клиника, какъ непосредственное наблюденіе больныхъ, безпрестанно наталкивала его на новые вопросы и выводы, служившіе цѣлямъ его самообразованія.
Во 2-хъ, въ клиникѣ онъ любилъ, и чуть ли не больше всего, свое преподавательское дѣло; въ чтеніи лекцій онъ видѣлъ не простое исполненіе своего долга -- для него онѣ составляли живую, неодолимую потребность его натуры дѣлиться собственными обширными знаніями и прививать къ молодымъ формирующимся умамъ туже вѣру въ медицину, какъ точную науку, какая одушевляла его самого.
При такой-то безграничной любви къ дѣлу, при необыкновенныхъ способностяхъ, трудолюбіи и громадныхъ познаніяхъ Боткинъ, овладѣвъ клиникой, постарался поставить ее на такую высоту, на какой до него не стояла ни одна клиника у насъ, да едва ли и въ Западной Европѣ. Раньше, говоря о его берлинскихъ занятіяхъ, мы приравнивали его къ знаменитому клиницисту Траубе и находили между ними много сходнаго; и точно, среди европейскихъ клиницистовъ, только Траубе одинъ могъ соперничать своими клиническими дарованіями съ Боткинымъ, хотя и онъ во многихъ отношеніяхъ уступалъ, по нашему мнѣнію, русскому ученому. Траубе былъ сравнительно большій эклектикъ и сосредоточивался на нѣсколькихъ излюбленныхъ имъ вопросахъ, глубокой разработкѣ которыхъ онъ посвятилъ свои замѣчательныя способности и наблюдательность, тогда какъ Боткинъ охватывалъ своею любознательностью все, входящее въ рамки клинической медицины, и почти нѣтъ ни одного отдѣла болѣзней, въ изученіе котораго онъ не внесъ бы собственныхъ, самостоятельныхъ наблюденій. Особенно же, какъ преподаватель, Боткинъ былъ гораздо цѣльнѣе и симпатичнѣе, чѣмъ Траубе; въ;то время, какъ послѣдній изъ простого денежнаго разсчета старался какъ можно болѣе ограничить доступъ слушателей въ свою клинику и держалъ у входа въ нее сторожа, на обязанности котораго лежало не пропускать никого безъ билета, купленнаго оплатою гонорара, Боткинъ наоборотъ былъ самый доступный преподаватель; онъ, какъ трибунъ, любилъ говорить передъ набитой слушателями аудиторіей и, какъ сѣятель истины, радовался, что чѣмъ больше окружающая его толпа, тѣмъ и жатва для цѣлей преподаванія будетъ обильнѣе. Наконецъ, въ Траубе было много сухости и черствости, непріятно поражавшихъ въ его отношеніяхъ къ клиническимъ больнымъ; онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на объектъ изслѣдованія, какъ на неодушевленныя куклы, предназначенныя служить задачамъ преподаванія, а потому въ обращеніи его къ нимъ съ вопросами и при изслѣдованіи ихъ всегда были замѣтны грубость и всякое отсутствіе сочувствія къ положенію больного -- и эта рѣзкая манера учителя невольно усвоивалась его учениками.
Въ противоположность этому Боткинъ былъ воплощенная человѣчность и доброта: онъ такъ мягко и участливо обходился съ больными, съ такой искренней сострадательностью проникался страданіями ихъ, что одними этими врожденными своими качествами пріобрѣталъ неограниченное довѣріе больныхъ, причемъ такая естественная гуманность, чуждая всякой сантиментальности, оказывала прекрасное воспитательное дѣйствіе на слушателей, неизбѣжно привыкавшихъ даже во внѣшнихъ пріемахъ подражать обаятельной личности учителя, и дѣлала его клинику, при всѣхъ прочихъ ея медицинскихъ достоинствахъ, самой образцовой школой для будущихъ врачей Что же касается собственно до лекцій, то большею частью къ каждой изъ нихъ онъ готовился весьма старательно, перечитывалъ для нея массу сырого матеріала и зрѣло обдумывалъ ея планъ. Такая добросовѣстная подготовка дѣлала то, что его лекціи, не блистая особеннымъ краснорѣчіемъ и бьющими на впечатлительность молодежи фразами, являлись дѣловитой умной импровизаціей, въ которой все было разсчитано на то, чтобы слушатели какъ нельзя яснѣе и отчетливѣе поняли и основательнѣе усвоили излагаемую профессоромъ тему. Если же мы прибавимъ, что чтенія эти всегда сопровождались демонстраціями на больныхъ, производимыми съ самою совершенною техникою и съ безукоризненною тщательностью, то станетъ понятнымъ, какъ лекціи Боткина сильно дѣйствовали на слушателей, при отсутствіи всякихъ внѣшнихъ эффектовъ, именно своею сущностью, убѣдительной ясностью и обстоятельностью. Многіе изъ массы его учениковъ могли бы передать, какъ эта трезвость мысли профессора, вмѣстѣ съ его искреннимъ воодушевленіемъ своимъ дѣломъ, впервые заронили въ нихъ сѣмя безкорыстной любви къ наукѣ скрасившей впослѣдствіи всю ихъ жизнь, но наша родная инерція дѣлаетъ то, что мы покуда мало встрѣчаемъ въ печати такихъ разсказовъ; между тѣмъ они лучше всего помогали бы уяснить всю силу живого слова Боткина, его вліянія на молодежь и показать Значеніе его какъ преподавателя. А что ученики достойно цѣнили высокія качества учителя, наглядно доказывается тѣмъ взрывомъ глубокаго горя, какое вызвало извѣстіе о его смерти въ самыхъ глухихъ и отдаленныхъ углахъ Россіи, выразившимся въ цѣломъ рядѣ печальныхъ манифестацій; по нимъ хотя отчасти можно судить, какими рѣдкими феноменами являются въ нашей жизни такіе идеальные наставники, и какъ чувствуютъ это тѣ, кому судьба доставитъ счастливую возможность въ пору своего развитія находиться подъ ихъ руководствомъ и заимствовать хоть часть того свѣта, который они внесли съ собою въ жизнь человѣчества.
Нельзя не пожалѣть также, что и въ медицинской литературѣ сохранилось, относительно, весьма немного его лекцій, взявъ въ соображеніе почти 30-лѣтнюю преподавательскую дѣятельность Боткина.
Только въ 1881 году Боткинъ началъ издавать Еженедѣльную Клиническую газету, гдѣ помѣщались преимущественно сообщенія изъ многочисленныхъ работъ производившихся съ этого года въ клиникѣ его слушателями; но главное украшеніе изданія составляли нѣкоторыя изъ собственныхъ лекцій Боткина, которыя записывались въ клиникѣ ассистентами и впослѣдствіи были изданы отдѣльными выпусками. Такихъ выпусковъ было три, причемъ послѣдній явился уже послѣ его смерти, подъ редакціей д-ровъ Бородулина, Сиротинина и Янковскаго.
Эти лекціи нагляднымъ образомъ свидѣтельствуютъ, что онъ до конца своей жизни оставался самымъ свѣжимъ и талантливымъ клиницистомъ своего времени и что таже ясность аналитическаго ума, тоже мастерство наблюденія и группировки явленій и чрезвычайно добросовѣстное знакомство съ самыми животрепещущими научными вопросами, какія отличали его вначалѣ его клинической дѣятельности, не только сохранились въ немъ до конца, а скорѣе еще много выиграли въ тѣхъ свойствахъ, которыя пріобрѣтаются въ зрѣломъ возрастѣ жизненнымъ опытомъ въ видѣ массы пережитыхъ фактовъ и большимъ отрезвленіемъ мысли. Перечитывая эти лекціи, попавшія въ печать, еще болѣе убѣждаешься, какъ ясно и широко велось имъ образованіе молодежи, и въ то же время какъ много содержалось въ нихъ поучительнаго и для зрѣлыхъ врачей, и для другихъ клиницистовъ, и для самой науки -- и нельзя не пожалѣть, что мысль записывать и печатать эти лекціи родилась только въ послѣдніе годы Боткинской жизни, тогда какъ всѣ его прежнія лекціи за предыдущее 20-лѣтіе профессорства такъ и погибли для медицинскаго міра; правда, онѣ служили службу своего прямого назначенія, т.-е. образовали и просвѣтили множество молодыхъ врачей, но не попали въ тотъ складъ человѣческихъ знаній, какимъ служитъ печать, которая одна способна сохранять для науки и потомства результатъ мозговой работы выдающихся мыслителей и ученыхъ. О такомъ сохраненіи лекцій Боткина должны были бы озаботиться окружавшія его лица, потому что самъ Боткинъ былъ необычайно скроменъ и, всю жизнь всецѣло занятый своими ближайшими обязанностями, вовсе не думалъ о томъ, чтобы знакомить внѣакадемическій медицинскій міръ съ своими самостоятельно выработанными взглядами, вполнѣ удовлетворяясь тѣмъ, что дѣлился ими съ своей аудиторіей. Точно также ему сосѣмъ чуждо было то славолюбіе, какимъ страдаютъ современные ученые я которое ихъ такъ нерѣдко доводитъ до мелочныхъ препирательствъ изъ-за права на первенство по поводу какого нибудь новаго открытія или наблюденія: множество фактовъ, впервые подмѣченныхъ Боткинымъ, вошло въ европейскую науку впослѣдствіи или отъ имени какого нибудь заграничнаго ученаго, или какъ выводъ изъ позднѣйшихъ наблюденій многихъ только потому, что все свое самостоятельное и новое, мысли или наблюденія, Боткинъ не спѣшилъ отдавать въ печать, а несъ въ свою клинику и передавалъ слушателямъ, хотя послѣдніе, по недостаточности своего медицинскаго развитія, сплошь и рядомъ не могли и не умѣли еще достаточно оцѣнить важность и значеніе сообщаемаго имъ. Къ счастью, въ его аудиторіи всегда было не мало подготовленныхъ цѣнителей въ лицѣ ассистентовъ и въ толпѣ молодыхъ врачей, продолжавшихъ и по окончаніи курса ревностно посѣщать лекціи Боткина; эту-то послѣднюю категорію слушателей сказанная сторона лекцій его, т.-е. изложеніе самостоятельныхъ продуктовъ его мысли, тѣмъ болѣе интересовала и привлекала, что она еще не стала достояніемъ ученой печати.
Спеціально входить въ подробности того богатаго вклада, какой внесла наблюдательность и устная ученая дѣятельность Боткина въ область клинической медицины, мы здѣсь не можемъ, такъ какъ для этого пришлось бы вдаться въ частности, неумѣстныя въ біографіи, предназначенной преимущественно для публики; это задача другого, болѣе спеціальнаго труда. Скажемъ только, что въ этомъ будущемъ трудѣ придется перечислить чуть не всю номенклатуру внутреннихъ болѣзней, потому что при разборѣ каждаго больного онъ давалъ много такого, что не было заимствовано изъ постороннихъ источниковъ, а принадлежало его собственному мышленію и неутомимой вдумчивости во всякое болѣзненное явленіе; такъ, особенно много расширилъ онъ и освѣтилъ патологію желчной колики, болѣзней сердца, подвижной почки, селезенки, тифа, хроническихъ страданій мозгового вещества, желудочно-кишечнаго катарра и т. д. Благодаря той же тщательности наблюденія и изслѣдованія больныхъ, Боткину удаг лось возстановить въ ряду болѣзней возвратную горячку, которая нѣсколько десятилѣтій прежде являлась въ Европѣ и была описана, а затѣмъ считалась въ числѣ изчезнувшихъ и упоминаемыхъ лишь въ исторіи медицины эпидемій, хотя едва ли мы ошибемся, утверждая, что она изрѣдка продолжала появляться, но по сходству смѣшивалась съ тифомъ.
Кромѣ этихъ выдающихся преимуществъ лекцій Боткина, обязанныхъ его личной талантливости, въ его клиникѣ, вслѣдствіе всесторонняго изслѣдованія, всякая болѣзнь наглядно для студентовъ утрачивала свое шаблонно-книжное опредѣленіе и индивидуализировалась, т.-е. въ ней подмѣчались всѣ уклоненія, какими видоизмѣнялась она въ каждомъ конкретномъ случаѣ по причинѣ особенностей пораженнаго ею организма; вмѣстѣ съ тѣмъ само собою получалось широкое примѣненіе правила, что надо лечить больного, а не болѣзнь. Такимъ образомъ рамки науки раздвигались до безконечности, и всякій вдумчивый студентъ по переходѣ черезъ клинику пріобрѣталъ убѣжденіе, если онъ не пріобрѣлъ его раньше, что въ служеніи наукѣ вообще и медицинѣ въ частности, даже среднему, но трудолюбивому уму открыто обширное поле для послѣдующихъ изслѣдованій, для той плодотворной работы, которая медленно, но неуклонно ведетъ къ познанію истины, т.-e. къ осуществленію самыхъ благородныхъ и безкорыстныхъ идеаловъ человѣчества. Пусть читатель вспомнитъ ту мертвую законченность катехизисныхъ, по выраженію Боткина, истинъ, какую студентъ. Боткинъ вынесъ при своемъ образованіи изъ русской медицинской школы; тогда онъ лучше всего пойметъ и колоссальный переворотъ, совершившійся въ медицинѣ съ введеніемъ въ нее экспериментальнаго метода наблюденія, и заслуги Боткина для Россіи, какъ главнаго, наиболѣе талантливаго и ревностнаго распространителя этого метода въ нашемъ отечествѣ.
Взявъ клинику на свои руки и желая поставить ее такъ, чтобы она могла совершенно отвѣчать современнымъ требованіямъ изученія клинической медицины, Боткинъ немедленно устроилъ при ней лабораторію для того, чтобы дать самое широкое примѣненіе клиническому опыту, какъ въ видахъ болѣе совершеннаго образованія молодежи, такъ и для разработки множества еще не изслѣдованныхъ наукою вопросовъ, безпрестанно возникавшихъ въ немъ самомъ при преподаваніи. Это было нововведеніе, какое до Боткина, помнится, не имѣла ни одна европейская клиника. Въ этой лабораторіи вначалѣ ему все приходилось дѣлать самому, покуда не удалось выработать дѣльнымъ помощниковъ и передать имъ подготовительную часть, такъ сказать, черную работу; первое время онъ не только всякому желавшему заниматься выбиралъ тему, подробно знакомилъ съ нею, указывая и на печатные источники, съ которыми необходимо предварительно познакомиться; не только постоянно слѣдилъ и руководилъ, но долженъ былъ знакомить съ техникой изслѣдованія, съ элементарными пріемами обращенія съ реактивами, животными и т. п. Вторымъ его дѣломъ было учрежденіе при клиникѣ амбулаторіи -- пріема приходящихъ больныхъ два раза въ недѣлю, достигшаго вскорѣ огромныхъ размѣровъ и послужившаго новой, дополнительной школой для практическаго образованія будущихъ врачей, а для Боткина -- источникомъ новыхъ наблюденій. Только что покончивъ съ лекціей и съ обходомъ палатныхъ больныхъ, онъ переходилъ въ амбулаторію, гдѣ его ассистенты и желающіе изъ студентовъ изслѣдовали больныхъ и въ сомнительныхъ случаяхъ обращались къ нему за разъясненіемъ или провѣркой, причемъ онъ часто долженъ былъ прочитывать чуть не цѣлыя лекціи по поводу этихъ случайныхъ, но поучительныхъ въ какомъ нибудь отношеніи, больныхъ.
Понятно, что, при такой неутомимой дѣятельности профессора наступила для клиники новая жизнь; молодые, способные ученики сгруппировались около него и, увлекаемые его личнымъ примѣромъ, отдавались горячо работѣ. Въ первыя же 10 лѣтъ изъ его клиники вышла цѣлая фаланга молодыхъ профессоровъ, занявшая мѣста клиницистовъ въ провинціальныхъ университетахъ, такъ: Виноградовъ -- въ Казани, Покровскій -- въ Кіевѣ, Лашкевичъ -- въ Харьковѣ, Поповъ -- въ Варшавѣ, не говоря уже о томъ, что въ самой академіи большая часть клиникъ перешла въ руки его бывшихъ ассистентовъ; такими были Манассеинъ, Чудновскій, Полотебновъ" Пруссакъ, Успенскій, Кошлаковъ и др. Всѣ они составили такъ называемую Боткинскую школу и, усвоивъ методъ Боткинскаго тщательнаго, разносторонняго изслѣдованія больныхъ, а также пріучившись къ лабораторнымъ изслѣдованіямъ, съ большимъ или меньшимъ успѣхомъ самостоятельно развивали выводы экспериментальной медицины дальше и продолжали начатое Боткинымъ дѣло -- поддерживать медицинское образованіе въ Россіи въ уровень съ положеніемъ европейской науки -- и нельзя не согласиться, что въ этомъ отношеніи были достигнуты русскими врачами въ короткое время громадные успѣхи.
Здѣсь умѣстно будетъ вспомнить еще одну почетную заслугу Боткина въ исторіи русской медицины. Раньше, въ первой главѣ, мы упомянули вскользь о печальномъ антагонизмѣ между врачами русской національности и нѣмецкой, вслѣдствіе большей и меньшей доступности докторскихъ дипломовъ -- антагонизмѣ, постепенно обострявшемся и приведшемъ наконецъ къ горячей и продолжительной борьбѣ, въ которой Боткинъ принималъ дѣятельное и, по своему видному положенію, первенствующее участіе; за это онъ нажилъ себѣ не мало враговъ въ противномъ лагерѣ, причемъ не мало вынесъ упрековъ въ узкой партійности и фаворитизмѣ. По нашему мнѣнію, тутъ слѣдуетъ винить не Боткина а то привилегированное положеніе, которое было создано для нѣмцевъ предшествовашими порядками и которыми они воспользовались черезъ чуръ въ ущербъ своихъ русскихъ собратій. Если же онъ, всецѣло преданный служенію наукѣ, а потому лучше всякаго другого понимавшій вредъ для ея интересовъ отъ существующей ровни между врачами равныхъ приходовъ, не могъ оградить ни этой науки отъ вторженія человѣческихъ страстей, ни себя отъ боевой роли, то это лучше всего доказываетъ, что несправедливость была слишкомъ вопіюща и вынудила его на вмѣшательство. Заслуга Боткина въ томъ и заключается, что онъ положилъ конецъ забитому положенію врача русскаго происхожденія; поднявъ его образованіе до возможной степени совершенства, онъ въ тоже время заботился открыть ему соотвѣтствующее его знаніямъ поле дѣятельности и могъ утѣшиться еще при жизни, что успѣлъ достичь этого. Вотъ почему, встрѣчая въ числѣ его учениковъ исключительно русскія имена, мы видимъ при этомъ, что ученики эти не были затерты, какъ то было съ ихъ предшественниками, а пользуются теперь независимымъ положеніемъ, и всѣ единогласно признаютъ, что какъ матеріальнымъ улучшеніемъ судьбы, такъ и нравственнымъ подъемомъ своего самосознанія они обязаны въ значительной мѣрѣ Боткину, и какъ преподавателю, и какъ энергичному защитнику ихъ интересовъ.
Если студенты считали за особенное счастье быть слушателями Боткина и гордились своимъ учителемъ, то еще болѣе ихъ былъ счастливъ онъ самъ, когда ему удавалось подмѣтить среди нихъ способнаго юношу, въ котораго онъ стремился полнѣе перелить свои научные завѣты и въ которомъ надѣялся оставить себѣ достойнаго, любящаго свое дѣло преемника. Такихъ молодыхъ людей онъ немедленно приближалъ къ себѣ, помогалъ имъ словомъ и дѣломъ и возбуждалъ къ дѣятельности, увлекая собственнымъ примѣромъ. Несмотря на неизбѣжныя и нерѣдкія разочарованія, онъ не измѣнилъ этой живой потребности близкаго общенія съ наиболѣе талантливыми и трудолюбивыми учениками до послѣдняго времени, отличалъ ихъ при постоянной смѣнѣ своихъ ассистентовъ, открывалъ имъ доступъ въ свой домъ и ко многимъ привязывался съ чисто родительской нѣжностью. Для характеристики такихъ трогательныхъ отношеній приведемъ отрывокъ изъ некролога, напечатаннаго имъ по поводу смерти одного изъ учениковъ и ассистентовъ -- Н. А. Бубнова (умеръ 18-го декабря 1884 г.), гдѣ, между прочимъ, Боткинъ говоритъ: "Провожая тѣло нашего товарища, моего ученика и молодого друга, скорбя глубоко со всѣми знавшими покойнаго, я невольно припоминаю жизнь его за послѣднія 9 лѣтъ, которая прошли передъ моими глазами, и въ этихъ-то воспоминаніяхъ я нашелъ возможность если не примиренія съ тяжелой утратой, то, по крайней мѣрѣ, нѣкотораго утѣшенія, дающаго силы покориться печальной судьбѣ нашего молодого товарища. Недолго жилъ онъ на свѣтѣ, но много сдѣлалъ и оставилъ на себѣ тотъ нерукотворный памятникъ, въ которомъ олицетворялось сочетаніе наилучшихъ свойствъ человѣческой природы: любовь къ ближнему, чувство долга, жажда знанія. Благодаря этимъ отличительнымъ свойствамъ природы покойнаго Н. А., являлась та энергія и сила, которая поражала всѣхъ, знавшихъ покойнаго. Онъ носилъ въ себѣ этотъ священный огонь, который давалъ ему возможность преодолѣвать всѣ встрѣчавшіяся на пути трудности и испытанія въ жизни; не изъ разсчета на блистательную карьеру трудился онъ какъ студентъ, какъ молодой врачъ, оставленный при институтѣ академіи какъ хирургъ-волонтеръ частнаго санитарнаго отряда въ Сербіи, какъ врачъ "Краснаго Креста" въ нашей послѣдней турецкой кампаніи, наконецъ какъ ассистентъ клиники. Вѣтеченіе всѣхъ этихъ трудовыхъ 9 лѣтъ, страстная, безкорыстная любовь къ ближнему, чувство долга и жажда знанія были главными стимулами его жизни и, въ силу сложившихся обстоятельствъ, онъ могъ себѣ давать не разъ высочайшее счастье въ жизни -- удовлетвореніе существеннымъ потребностямъ своей души". Поговоривъ потомъ о дѣятельности Бубнова, Боткинъ заканчиваетъ словами: "Но не объ ассистентѣ клиники скорблю я, а о погибшемъ честномъ дѣятелѣ. Осталось въ утѣшеніе одно: что онъ былъ, и да будетъ память его служить примѣромъ для будущихъ дѣятелей на благо нашей родины".
Если такъ смотрѣлъ Боткинъ, когда ему самому уже перешло за 50 лѣтъ, на любовь къ ближнимъ, на долгъ и на жажду знаній, какъ на величайшее счастье въ жизни, и такъ, любовно привязывался къ тѣмъ изъ молодыхъ своихъ учениковъ, въ которыхъ подмѣчалъ стремленіе къ тѣмъ же идеаламъ, то можно себѣ представить, съ какимъ рвеніемъ и энергіею принялся онъ за дѣло, когда, будучи въ расцвѣтѣ лѣтъ и силъ, сдѣлался самостоятельнымъ преподавателемъ клиники, получивъ при этомъ широкій просторъ для распространенія своихъ научныхъ познаній и гуманныхъ взглядовъ. Неутомимость его была поразительна; въ первые годы, пока его не стали отрывать отъ клиники другія занятія, онъ отправлялся въ нее въ 10 часовъ утра и оставался тамъ вплоть до вечера въ постоянной работѣ, то за лекціей, то за пріемомъ приходящихъ больныхъ, то за занятіями въ лабораторіи, гдѣ руководилъ заразъ многими начатыми изслѣдованіями; домой онъ возвращался прямо къ 6-тичасовому обѣду, безъ малѣйшихъ признаковъ утомленія, напротивъ, всегда живой, веселый и видимо удовлетворенный результатами своего трудового дѣла -- а пообѣдавъ, поболтавъ съ семьей, поигравъ съ часъ и болѣе на віолончели, садился за медицинскія книги, за приготовленіе къ завтрашней лекціи и просиживалъ за чтеніемъ до 3--4-хъ часовъ ночи.
Его могучая, здоровая натура удивительно легко справлялась съ такимъ непрерывнымъ умственнымъ напряженіемъ и не испытывала никакой потребности въ отдыхѣ. Наступила лѣтняя вакація между семестрами 1861--1862 годовъ, первый обязательный отдыхъ для Боткина, когда клиника съ лабораторіей закрылись на лѣто и онъ съ семьей перебрался на дачу въ Ораніенбаумъ. Но что онъ и тутъ не отдавался праздности -- лучшимъ доказательствомъ можетъ служить сохранившееся у меня его письмо изъ Ораніенбаума, которое я привожу почти цѣликомъ, такъ какъ въ немъ онъ прекрасно передаетъ самъ то увлеченіе, какое овладѣвало имъ во время ученыхъ работъ.
"Только что прочелъ твое письмо и въ доказательство того, какъ оно меня сконфузило заслуженнымъ образомъ, тотчасъ же сажусь отвѣчать. Ей Богу, гадко самому вспомнить мою подлую лѣнь, которая обуяда меня въ корреспонденціи. Одно меня можетъ нѣсколько оправдать -- это то, что все это время я работалъ очень исправно. Не говоря о томъ, что я гибель прочиталъ, я еще сдѣлалъ цѣлую работу, и ради нея ты не ругай меня. Я взялся за лягушекъ и, сидя за ними, открылъ новый кураре въ лицѣ сѣрно-кислаго атропина; надо было продѣлать съ нимъ всѣ опыты, какіе были сдѣланы съ кураре. Новизна пріемовъ работы (по этому отдѣлу я еще не работалъ), удачные результаты и поучительность самой работы до такой степени меня увлекали, что я просиживалъ за лягушками съ утра до ночи, просиживалъ бы и больше, если бы жена не выгоняла меня изъ кабинета, выведенная наконецъ изъ терпѣнія долгими припадками моего, какъ она говоритъ, помѣшательства. Теперь я эту работу настолько кончилъ, что отправилъ предварительное сообщеніе въ здѣшній новый нѣмецкій журналъ. Работѣ этой я чрезвычайно благодаренъ, она многому меня выучила. Окончивши ее, я увидѣлъ, что августъ на дворѣ, вспомнилъ, что для лекцій студентамъ мало было сдѣлано, по крайней мѣрѣ изъ того, что было назначено, и съ лихорадочною дрожью схватился за чтеніе. До какой степени меня обхватываетъ какая нибудь работа, ты не можешь себѣ вообразить; я рѣшительно умираю тогда для жизни; куда ни иду, что ни дѣлаю -- передъ глазами все торчитъ лягушка съ перерѣзаннымъ первомъ или перевязанной артеріей. Все время, что былъ подъ чарами сѣрно-кислаго атропина, я даже не игралъ на віолончели, которая теперь стоитъ заброшенной въ уголкѣ. И такъ, не сердись на меня, помирись съ тѣмъ припадкомъ, который, разыгравшись у меня, иногда заставляетъ забывать о пріятеляхъ, и смотри на это. какъ на припадокъ сумасшествія".
Проработавъ подобнымъ образомъ все лѣто и затѣмъ слѣдующій академическій семестръ, онъ на вакаціи 1862 г. отправился за границу. Здоровье жены требовало леченія въ Эмсѣ, а ему самому хотѣлось пожить снова въ Берлинѣ, куда его влекли живыя воспоминанія о недавней его рабочей жизни въ немъ, а главное, опять таки желаніе не прогулять безъ пользы лѣто и вновь заняться въ патологическомъ институтѣ; онъ остался тамъ около 1 1/2 мѣсяцевъ, аккуратно посѣщая лекціи Виргофа и клиники.
"Пребываніемъ въ Берлинѣ я чрезвычайно доволенъ", писалъ онъ, "освѣжился въ научномъ отношеніи такъ, что готовъ былъ остаться тамъ и засѣсть за работу. Даже Фрерихсъ. олицетворенная слабость, какъ клиницистъ, былъ для меня очень полезенъ своими ошибками, которыя служили мнѣ поученіемъ. Въ Берлинѣ я съ ужасомъ увидѣлъ тяжелое положеніе ученаго въ Россіи, до какой степени мы стоимъ тамъ изолировано: всякій, запершись у себя, предоставленъ единственно своимъ силамъ. Эта поѣздка убѣдила меня въ необходимости, если не ежегодно, то по крайней мѣрѣ черезъ два года выѣзжать за границу, а то завянешь и сдѣлаешься никуда негоднымъ".
Закончилъ эту свою поѣздку Боткинъ морскими купаньями въ Трувиллѣ, гдѣ съ нимъ приключилось слѣдующее непріятное обстоятельство, очень его взволновавшее и которое мы приводимъ, какъ образчикъ тѣхъ совершенно неожиданныхъ тревогъ, какія вноситъ безпокойная русская жизнь въ существованіе даже такихъ ученыхъ, какъ Боткинъ, сосредоточенно и исключительно преданный наукѣ -- а подобныя тревоги, сваливавшіяся съ неба въ его мирную жизнь, ему пришлось переживать неразъ. Это лѣто была всемірная выставка въ Лондонѣ, для обозрѣнія которой туда пріѣзжало не мало русскихъ, причемъ нѣкоторые изъ нихъ навѣстили проживавшаго въ этомъ городѣ извѣстнаго эмигранта Герцена. Вдругъ въ одномъ изъ номеровъ издаваемой имъ газеты "Колоколъ" появилось извѣщеніе, что кое кто изъ его посѣтителей узнанъ, а потому Герценъ, сообщая объ этомъ, переписываетъ и фамилій ихъ, числомъ около 15, предупреждая, что они, при возращеніи въ Россію, должны быть особенно осторожны, такъ какъ на границѣ ихъ могутъ встрѣтить непріятности. Среди напечатанныхъ фамилій стояло и имя С. П. Боткина.
Кто-то передалъ Боткину непріятную новость, которая повергла его въ сильное разстройство, тѣмъ болѣе, что будучи совершенно незнакомъ съ политическими вопросами того времени, онъ имѣлъ довольно смутное понятіе о Герценѣ и о той агитаціи, которая имъ велась. Первой мыслью его было выписать двухъ своихъ малютокъ, оставленныхъ въ Москвѣ на попеченіе бабушки, и не возвращаться назадъ въ Россію; но онъ вскорѣ одумался и послѣдовалъ убѣжденіямъ близкихъ людей, что не можетъ же онъ испортить всю свою будущность, въ виду опасенія подвергнуться серьезному преслѣдованію изъ-за какого-то явнаго недоразумѣнія и ложнаго обвиненія, такъ какъ онъ не только не посѣщалъ Герцена, но вовсе и не ѣздилъ на лондонскую выставку. На границѣ, при возвращеніи, Боткина и жену дѣйствительно подвергли самому строгому обыску, но послѣ личныхъ объясненій съ шефомъ жандармовъ, дѣло это дальнѣйшихъ послѣдствій не имѣло.