Имение Кривцовых называлось село Репьевка, с деревнями в 12 тысяч десятин и 1500 душ крестьян, Балашовского уезда Саратовской губернии. После смерти управляющего им заведовал бурмистр, грамотный и довольно развитой дворовый человек, очень хороший, умный и опытный хозяин. Я, конечно, не решился по самолюбию следовать каким-нибудь агрономическим фантазиям в новом для меня деле, но прежде стал присматриваться и изучать крепостной порядок барщинских работ, чтобы кроме трех дней, издавна заведенных, не нашлось ни одного часу лишнего, стараясь только идти с самого начала, и учился этому русскому хозяйству. Затем, увидев незавидное состояние крестьян, я ввел вспомогательную запашку и посев пшеницы, чтобы из доходов поддерживать обедневшие семьи по каким-либо несчастиям, как-то: падеж лошадей, коров и тому подобные бедствия. Попробовал унавоживать для пробы частицу пахотной земли овечьим вместе со скотским навозом, но результатом было то, что рожь была так сильна, что вся легла, и, конечно, после этого опыта я его уже не повторял, так как превосходная земля не требовала удобрения. Опекун, Р.И. Кривцов, был отличный хозяин и, конечно, очень благодетельный владетель, но державшийся рутинного крепостного порядка, который мне был не по сердцу. Я надеялся, что, как с декабристом, можно будет нам сообща сделать многие улучшения и облегчения для крестьян. Это удалось мне только отчасти, так как я через полтора года отказался. Особенно мне не нравился сбор с крестьянских дворов кур, яиц, холста и прочего; я представлял ему об отмене этого сбора, но он на это не согласился, так как имение не принадлежало ему и он не считал себя вправе изменять в нем порядки. Вспомогательная запашка моя, им одобренная, принесла хорошие плоды: составился капиталец, который впоследствии, как я слышал, много увеличил благосостояние крестьян. Я представлял ему о возобновлении развалившихся домов и получил разрешение исполнить. Конечно, в полтора года я не мог и не сумел бы много сделать для наших тружеников, но не знаю, за что, думаю, за одни попытки улучшить их быт я приобрел их любовь, так что много времени спустя я имел утешение узнать, что они вспоминали меня с любовью, - так сильно чувство признательности в этих простых христианских сердцах, что и малейшее желание им добра проникает в глубину их сердца. Мне даже совестно вспоминать, что перед отъездом моим, ехавши домой с поля, я встретил большую толпу женщин, покончивших работу; я остановился и сказал им: "Ну, милые, прощайте, я завтра уезжаю!" Из толпы слышу: "Прощай, Александр Петрович, дай тебе Бог здоровья", и несколько голосов произнесли: "Жалко расставаться с тобой, так жалко, как душе с телом". Не говорю уже, как мне отрадно было слышать эти слова, так что слезы навернулись у меня на глазах! И что же, какое благодеяние сделал я им? Ровно никакого, а они полюбили меня за то только, что в праздники никто никуда не был употребляем, что законные дни работы были строго наблюдаемы и лишнего ничего от них не требовалось. Как мало требует этот великодушный народ, но и этого малого он не имеет! С другой стороны, эти полтора года в Репьевке были для меня самым приятным временем. В 10 верстах от меня была Блошинка, где это время жила сестра с мужем и детьми, моими племянницами, а старшие сестры мои по возвращении из Симбирска от сестры приехали также ко мне и жили почти все лето, племянницы и их семейство также подолгу гостили у меня. Местоположение Репьевки очень хорошенькое, много мест для гулянья, живописная речка Тамала пробегает возле дома, огромный пруд при мукомольной мельнице близ самой усадьбы, при доме большой сад. Ко мне приезжали также наши добрые и сердечные друзья, Варвара Васильевна, а также Н.В.М. с племянницами Арнольди; я их звал к своим именинам приехать к нам и с девицами Арнольди, о которых я упоминал при поездке нашей к родным и из которых одна мне особенно нравилась. В имении были превосходные мастеровые, и я заказал к их приезду построить лодку для катанья по пруду, который подходил почти к дому. Дом управляющего был хотя без претензии и мебель была по старине крепкая, кожаная или ситцевая, диваны, внутри которых ставились ловушки для мышей, во множестве тут живших, но все же дом был большой и просторный. У меня жили сестры, гостили племянницы, а иногда приезжала и сестра с мужем, и мне уже не нужно было хлопотать со столом и опасаться каких-нибудь неустройств с приездом гостей; старшая сестра была отличная хозяйка и заведовала всем; всего у нас было вдоволь.
К 30 августа, моим именинам, обещали приехать наши добрые друзья Надежда и Варвара Васильевны, обещавшая привезти племянниц Арнольди. Наступило время приезда моих дорогих гостей, которого я ждал с нетерпением. Дорога, по которой они должны были приехать, шла в гору, и я не отходил от окна, пока наконец увидал вдалеке экипажи. Мой вороной конь был готов, я сел на него и поехал им навстречу. Заглянув в карету, которая для меня остановилась, я увидел милые и дорогие лица Варвары Васильевны и Надежды Васильевны, а из девиц, вместо ожидаемых сестриц, сидели в карете тоже молодые, милые, хотя не так красивые и не так близкие нам девицы от другого брата. Одна из них прекрасно пела, другая играла на рояле. Конечно, я не показал моего разочарования, галопировал около кареты, перекидывал к ним кой-какие, может быть, и пошлые любезности, переезжал от одного экипажа к другому и соскочил у крыльца, чтобы подать руку дамам.
Тогда обедали по-деревенски в 3 часа, а потому, скоро закусив разных разностей, сели за стол. Хотя дом мой был дом холостого человека, но хозяйничали у меня сестры мои, повар был хороший и обед был вкусный, полный, хотя и не изысканный. После обеда все разошлись по саду, качались на качелях, а я между тем приготовил лодку, отправил телегу с самоваром и разными печеньями в лес к роднику, куда мы должны были приплыть. Родник был замечателен по чрезвычайному обилию воды. Он стремительно вырывался из горы, струя которого была толщиною в вершка в три. Местность на горе, где мы расположились пить чай, была осеняема большими деревьями, а под горой протекала река, по которой мы должны были приплыть. Я усадил своих дам и девиц в шлюпку, сам сел на руль и в качестве капитана отдал приказ, чтобы все сидели недвижимо, так как самодельная лодка была очень качкая и малейшее нарушение баланса могло ее опрокинуть. Молодые пассажиры спрашивали: "Господин капитан, можно ли кашлянуть? Что делать, если захочется чихнуть?" Ответ был: "Воздерживаться до крайности, иначе мы все будем купаться волей-неволей". Все это сопровождалось веселым звонким хохотом, особенно когда гребцы наши, сыновья Надежды Васильевны, вызвавшиеся сесть в весла, вытирали пот, текущий с голов их. Они страшно измучились, но грести было необходимо, чтобы добраться до места. На носу сидел человек, который от времени до времени заменял одного из гребцов, выбившегося из сил. Путешествие было преприятное и превеселое, да и может ли быть иначе среди милой оживленной молодости! Не желавшие плыть более робкие издам приехали на место гулянья в экипажах, в особенности отличались трусостью сестра моя, Жукова и Надежда Васильевна. С места гулянья все возвратились в экипажах. Так окончилось наше гулянье, оставившее во всех самое приятное впечатление.
Лето это в моей холостой и неоседлой жизни не было для меня очень приятно; ко мне приехал познакомиться со мной сосед мой, полковник Л.А. Сумароков, с которым потом мы были друзьями до самой его преждевременной несчастной смерти: он упал с таратайки, переломил ногу и от антонова огня умер. Близким соседом был также князь М.Г. Голицын (Горбатый); в 20 верстах в своем имении жила Екатерина Федоровна Кривцова, сестра нашего товарища декабриста Федора Федоровича Ватковского, вдова безногого Кривцова, бывшего губернатора воронежского. Дочь ее была замужем за Батюшковым - личность, известная всем по многообразной и плодотворной деятельности своей. С Екатериной Федоровной, умной, кроткой и добродетельной дамой, по общности наших религиозных убеждений, мы очень сблизились, и это соседство было для меня истинной отрадой и утешением. Если случалось не видеться долго, то она иногда писала мне и я к ней, и письма ее я берегу и теперь. Имение ее, Любичи, достойно упоминания по его устройству, изящным постройкам, огромному тенистому саду. Все это было, так сказать, создано мужем ее, Николаем Ивановичем Кривцовым, потому что тут, как мне рассказывали, была голая степь, а теперь это был чудный сад, который он сам насадил, вырастил и наслаждался его тенью, тогда как для этого нужны многие десятилетия. Все в этом имении показывало, сколько ума, вкуса, знания и деятельности было в этом человеке. Все там было устроено отчетливо, разумно и изящно. Обсерватория, им выстроенная, с высокой красивой башней, напоминала шпиль мавританских башен; систематически расположенные постройки для церковнослужителей, оранжереи, зимний сад, соединяющий с прекрасным обширным домом маленькую домовую церковь прелестной архитектуры и с большим вкусом украшенную; одним словом, это было очаровательное местечко. В то время, когда я бывал там, оно уже было очень уединенно; у них была одна дочь, которой тогда не было. Жила одна Екатерина Федоровна и гостила или, можно сказать, жила с ней Н.А., вдова другого брата, нашего товарища, с которым мне пришлось сидеть в одной куртине Петропавловской крепости; только одна стена разделяла нас, кажется, близко, но мы никогда не видались с ним. Между этими двумя дамами я проводил приятнейшие дни моего пребывания и управления в Репьевке. Она была очень умна, мила, хороша собой, и время, проведенное мною между ними, никогда не изгладится из моей памяти. Муж ее, Николай Иванович, был известный атеист, но, конечно, не убежденный, как все атеисты; его лучше назвать скептиком. Он никогда не говел, отвергал все религиозное, и думаю, что жизнь Екатерины Федоровны, искренней и доброй христианки, не была легка. Она давала мне читать разные его заметки, писанные на французском языке, а также и по-русски, образцового слога и красноречия, из которых я и увидел не столько проповедь неверия, сколько сомнения, пытливость, желание проникнуть в то, что сокрыто для умов гордых и открыто простой вере и смирению, и открыто так ясно, хотя и таинственно, что смиренно верующий в живаго Бога и Его откровение уже не поколеблется. Тут он задавал себе вопрос: чем будем мы после нашей смерти? Цветком ли, распустившимся на нашей могиле, или ангелами, летающими в бесконечном пространстве небес. Я не помню всех подробностей этих блестящих по слогу страниц; вероятно, после смерти Екатерины Федоровны все перешло к дочери, но помню только то, что меня особенно поразило, - это шаткость, неустойчивость всех мышлений в людях, рутинно следующих безотчетному и безлогичному отрицанию. Откровение Божие дано человеку, как разумному, сознательному, мыслящему существу, руководством к вечности, а без веры в откровение один мрак был бы уделом человека на земле, что было бы недостойно Всеблагого Бога, его сотворившего разумным и свободным. В селе Паника был священник, выходивший из ряда обыкновенных сельских священников, по широте своего взгляда на религию вообще, как и на внутреннее действие ее на человека. Он своею ревностию и добродетелями достиг того, что самые нравы и привычки его прихода изменились. В Панике, где он священствовал, каждому проезжающему в праздники было заметно благотворное влияние пастыря. Там не увидишь, бывало, никаких оргий, ни ругательств, ни пьяных; крестьяне все в праздничных одеждах, скромно гуляют по улицам или сидят на завалинках и ведут беседы. Я сколько раз был поражен этою особенностью, и уже потом мне объяснили это редкое явление наших деревень. Екатерина Федоровна была его духовная дочь, которой совесть, веру и любовь к Богу он узнал по тому, когда она по немощи не могла говеть в церкви, он приобщал ее дома. Николай Иванович, видя это, говорит: "Вот так приобщиться и я бы желал", и затем обращается к самому священнику и говорит ему: "Не можете ли вы, батюшка, приобщить и меня так, как вы это делаете для жены?" Священник отвечал ему: "Жена ваша верующая христианка, которой совесть, исповедание и усердие мне известны, а вам я не могу дать Божественных Тайн иначе, как чтобы вы публично в церкви исповедовали вашу веру в Бога и искупление Его кровью". Конечно, он по гордости ума своего не сделал этого, но не мог отказать в уважении этому священнику. По своему уму, характеру, образованности Николай Иванович был человек увлекательный, а потому в его время многие из знакомых, его посещавших, были заражены его идеями, и один из наших друзей был в числе их, но Господь похитил его от погибели; перед смертью он обратился и умер христианином. Много говорили тогда о его девизе, который будто бы он велел вырезать на своей могиле по-латыни: "Ничему не верю и ничего не страшусь!" Но оказалось, что это было его девизом на перстне с его гербом. Похоронен он близ села, и с дороги виден памятник над его могилой в виде какого-то мавзолея. Он был большой англоман, и все в доме носило печать этого англоманства. Дом его был копией, конечно, в меньшем объеме, с замков английских лордов: комнаты наверху, назначенные для приезжих, имели до мельчайших подробностей все удобства и полный комфорт, в приемных комнатах были развешены прекрасные гравюры из английской жизни, как-то: скачки, бега, ужение рыбы в разных видах. Одним словом, все в его жизни, привычках, в идеях, в прежней государственной службе показывало в нем своеобразную и весьма интересную выдающуюся личность.