Старшие сестры советовали мне не оставаться вдовцом, приводя мне мое безотрадное положение при многих делах оставаться одному, не имея с кем разделить часов отдыха. Зная, что мне нравилась одна из сестер Арнольди, они, при свидании с истинными старинными нашими друзьями с детства, ее тетками, хотели разузнать от них, согласится ли старшая, Елизавета Арнольди, на мое предложение, если бы я его сделал. При благоприятном же для меня ответе они сделают и предложение от моего имени, так как сам я был в Петербурге, вызванный князем Василием Васильевичем по поводу дел осиротевших внуков его, детей дочери. Тогда же он завещал им 14000 десятин его заволжской земли, которыми я заведовал вместе с землями Л.К. Нарышкина.
На обратном пути, в Москве, я получил письмо от сестер, которые уведомляли меня о ее согласии и поздравляли меня. Невеста же моя была та самая Арнольди, красавица, о которой я упоминал при поездке нашей по родным и когда отец ее, указывая на свою жену, а ее мать, как бы предугадывая этот союз, сказал: "Вот бы вам найти теперь такую же, как моя, кроткую и добрую жену"; и с этого свидания образ ее запал в мое сердце, но отдаленность, обстоятельства, средства не дозволяли мне и думать о таком счастии, которое Господь в милосердии Своем мне посылал.
Женился я на первой жене по совету товарища В., более по желанию окончить холостую мою жизнь, которая меня уже тяготила; предлагаемая невеста была хороша собой, близкая родственница друга, хорошего благородного семейства, а о той, которая при первом свидании пленила меня, я не мог и думать. Отец ее, хотя всегда расположенный к нашему семейству, был довольно гордого характера, занимал важный пост, и хотя последнее время он службу оставил, но как просить руки его дочери, не имея никаких средств для того, чтобы содержать прилично его дочь? Их же состояние при девяти детях было ничтожно. Когда он скончался, я был вдовцом, имел хорошее место с хорошим содержанием, и потому с восторгом, хотя и с недоверием, согласился на предложение моих сестер, только и мечтавших о нашем счастии. Когда я получил эту весть о неожиданном счастии, ее очаровательный образ предстал передо мной во всей восхитительной красоте, и я, не помня себя от радости, начал торопить к немедленному отъезду сестру, гостившую у своей племянницы Набоковой, которой муж был тогда правителем канцелярии попечителя Московского университета.
Перед моей поездкой в Петербург я был проездом в Вельможке у Арнольди; провел восхитительный день и вечер с нею и ее сестрами, братом, который только что женился и уезжал от них с молодой женой в ее имение. В тот день Арнольди была так мила со мной, так внимательна, что, пожалуй, общее нам, мужчинам, самолюбие и нашептывало мне: может быть, она была так мила, что я ей был по сердцу; но уезжая от нее, засевши в повозку, конечно, я старался отгонять эту радужную мечту, казавшуюся мне химерой. Теперь же я садился в возок уже с уверенностью, что рука Арнольди протянута мне и при свидании может быть покрыта горячим поцелуем жениха, и потому дорога показалась мне за какое-то вечное плутание. Но наконец мы подъехали к дому Надежды Васильевны, ее старшей тетки, у которой гостили наши сестры; это верст десять от Вельможки, где она жила в отеческом доме вместе с сестрами и невесткой, женой старшего брата ее, Елизаветой Алексеевной, которая была ее другом и которая должна была вместе с нею принять меня за жениха. На другой день все мы, Надежда Васильевна с сестрами и я с Иваном Александровичем, поехали к ним. Вот наконец мы у крыльца, входим, в зале она со своей невесткой, подхожу, почти отуманенный новостью моего положения, так как я лично не объяснялся с нею в любви и не просил ее согласия; подходя к ней, я проговорил что-то вроде восторга, благодарности за то счастие, которым она меня дарила своим согласием, что давняя мечта моя была она, что я, со своей стороны, с рукой моей приношу ей всю жизнь мою, с этой минуты всецело посвященную ее счастию. Протянутая рука была покрыта поцелуями, и мы стали жених и невеста; затем обоим нам отверзлись объятия родных ее и моих, и с этого часа началось мое счастие, счастие, подобное которому может быть и есть на земле, но не думаю, чтобы было высшее; хотя после смерти отца не прошло и 6 месяцев, но как я торопился по неотложным делам возвратиться в имение и не мог откладывать отъезда, то решено было ускорить свадьбу и обвенчаться на третий день; приехал и мой брат, которому написали сестры.
17 февраля 1856 года мы обвенчались в их сельской церкви, а на другой же день в нескольких экипажах уехали ко мне в Пады, взяв с собой ее сестер, а мои сестры с братом поехали к себе.
В этом уголке на берегу живописного Хопра и началась моя счастливая жизнь. Как молодые, мы поехали прежде к сестре ее, В.А. Суровцевой; она жила в 30 верстах от Падов с мужем и детьми. Муж ее, Н.Н.С, был богатый помещик, большой хозяин и еще больший хлопотун, беспрестанно бегавший, суетившийся, но вся эта суета его, однако ж, всегда была как-то дельная. Большой поместительный дом их был прекрасно меблирован; огромный сад, в котором можно заблудиться; великолепный цветник перед обеими террасами, по одну и по другую сторону дома, которым занималась сестра, большая любительница цветов; фруктовый сад со множеством превосходных фруктов, как-то: яблок, груш, бергамот, слив, и такая пропасть ягод, что излишек продавался на базаре в Турках; за садом под горой протекал Хопер, где была устроена купальня и стояла лодка для катанья по реке; из самого дома виден был только один сад с одной стороны, а с другой - большая дорога; церковь, ход в которую шел также молодым садом. Длинная широкая аллея, доходившая до лесистого обрыва к Хопру, во дни семейных праздников, именин, рождения с темнотою освещалась разноцветными фонарями. В эти дни съезжалось всегда множество гостей; все было молодо, весело, танцевали до упаду под звуки небольшого оркестра, выписываемого на это время. Все четыре дочери, из коих одна была ребенком, были очень милые, умные и хорошо воспитанные девицы; если все они были недурны, то две из них, старшая и младшая, были очень хороши собой, и на их свадьбах Трубецкое (так называлось село) было залито светом и веселием. Этот дом старшей сестры нашей был приятнейшим местечком для всех его посещавших. Сам глава дома был очень оригинальный человек, добрейшая душа, хлебосол, радушен в душе; но кто его мало знал, тому по наружности он представлялся каким-то нелюдимым и выходил в прихожую к приезжавшим гостям с таким нахмуренным недовольным видом, который как бы говорил: "Зачем вас принесло?" Протягивая руку, он, насупясь, едва протягивал два пальца, но все это была одна только странная наружность, а между тем, в сущности, он бы пропал от тоски, если бы так часто и так много не приезжало к ним гостей. Хозяйка дома, сестра моей жены, в молодости блистала красотой, которую сохранила и в летах зрелых. Она очень любила общество, хлопотала, чтобы всем было весело, приятно и свободно, не терпела церемоний. Своим умом, тактом, женским уменьем она была настоящей полной хозяйкой дома, и несмотря на деспотический характер и выходившую часто из меры горячность мужа, он делался ягненком, когда видел хоть одну слезинку на глазах жены, которая, зная свою силу, была полной владычицей во всем. Она выросла и провела ранние годы юности в Пензе и Тамбове, где отец занимал высшие посты в администрации. Она одна из всех детей моего тестя была в возрасте балов и ее одну вывозили на балы. Она производила большое впечатление и даже восхищала своей красотой и грацией. Следовательно, все усвоенное ею в эти годы молодого счастия и торжества она внесла и в тихую деревню, сделав ее довольно шумной. Выйдя замуж, хотя по красоте, уму и приятности муж ее был ей не пара, когда я вошел в их семью, но в молодости уланским офицером он был, говорят, очень красив. Детей она воспитывала роскошно, судя по множеству гувернанток и по огромной цене, им платимой. Конечно, для тихой деревни такое воспитание было роскошно, но кто ж мог знать их будущую судьбу? Все дочери прекрасно владели языками французским, английским и немецким, были образованны, все занимались музыкой и хорошо играли на фортепьяно, но старшая, А.Н., достигла в музыке такой степени, что могла бы, если захотела, с большим успехом давать концерты. Дружба между сестрами, родственная и нежная приязнь детей и их отца, который очень любил мою жену и меня и часто говаривал: "Переменимся женами, бери Варю, которая больше подходит к тебе по летам, а мне отдай Лизу!" Виделись мы часто или у них, или у нас, и во все время нашей жизни в Падах наша родственная дружба росла и никогда никакое облачко не омрачало ее. Летом приехал опекун Нарышкиных, Емануил Дмитриевич Нарышкин, с которым я познакомился и познакомил его с женой, ее сестрами и с семейством доктора. С его поступлением опекуном управление имением нисколько не изменилось им, так как он удостоил меня тем же доверием, какое питал ко мне покойный Л.К. Нарышкин. Мы объезжали с ним все имение: поля, конторы, многочисленные овчарни; конторскою отчетностью, порядком управления, всеми текущими делами он остался очень доволен, и все, что требовало его разрешения, было тотчас же разрешено. Мне хотелось прибавить жалованье и наградить достойно служащих; он все это сделал с величайшею готовностью. Определение его опекуном было большим счастием как для имения, так и для детей, а также и для меня, потому что зависеть от такого прекрасного, деликатного человека было очень приятно, особенно когда это был не какой-нибудь новичок в делах владельческих имений и сам был владетелем 20 тысяч крестьян, находившихся в самом благоденственном состоянии.
Емануил Дмитриевич был действительно отцом своих крестьян; потом он продал все свои населенные земли, но продал уже после освобождения крестьян.
Во время приезда он застал у меня старшего брата моей жены, тогда еще военным; он служил старшим адъютантом корпусного командира генерала Врангеля. Он служил в Севастопольскую кампанию, а по заключении мира располагал выйти в отставку и также взять частное место, которое давало бы большее, против военной службы, содержание, так как у него уже было пятеро детей, а состояние его было очень ограниченное при девяти братьях и сестрах. Это желание его вскоре и исполнилось: он поступил управляющим к тому же Емануилу Дмитриевичу, в его тульские оброчные имения.
В этот памятный год была коронация благодетельного покойного Государя, а зимой опекун пригласил меня приехать в Петербург по делам имений, им принятых в опеку. По милости Божьей, не оставлявшей меня Своею помощью, дела по имению шли своим порядком и доходы постепенно возрастали, так что от 100 тысяч, иногда и невступно до моего поступления, они много увеличились, и в последние три года моего управления от совершеннолетия сына его, В.Л., Падовская контора высылала чистого дохода уже более 200 тысяч рублей. Но чтобы быть справедливым, я должен сказать, что весь этот успех принадлежит опекуну, Емануилу Дмитриевичу Нарышкину, а мне принадлежит только частицей, как работнику и верному исполнителю его предначертаний и распоряжений. Те же блистательные результаты были, когда он был опекуном и потом попечителем у князей Четвертинских, которых огромные долги в его управлении были не только уплачены, но и доходы с имения в 86 тысяч десятин возросли значительно. Затем он принял на себя попечительство над юношей графом Воронцовым-Дашковым, и тут результаты были те же. Все его имения, тамбовские и другие, он поручил своему главному управляющему, Николаю Васильевичу Веригину, а саратовские, 6000 душ, - мне. Хотя это попечительство продолжалось около двух лет, несмотря, однако, на такой короткий срок, благодаря его распоряжениям я с одного из двух порученных мне имений, принятого с доходом в десятилетней сложности валового 30 тысяч, а чистого 15 тысяч, в его попечительство выслал 60 тысяч чистого. Когда князь Василий Васильевич узнал об этом, то спросил у меня, сколько я за это получаю жалованья, и когда узнал, что 1200 рублей, то сказал: "Это очень мало, и я непременно скажу Емануилу, чтобы он тебе прибавил". Я умолял его не делать этого, так как Емануил Дмитриевич мог подумать, что я выразил ему недовольство этим жалованьем, тогда как при поручении мне этих имений он не мог еще знать, как пойдут у меня дела в имениях, которыми я управлял наездом.
Другое имение было под управлением местного управляющего Егора Ивановича Шица, очень знающего и честного человека, и мне там нечего было делать кроме общих соображений по поддержанию вверенной и уже весьма рациональной системы хозяйства и управления. Это второе имение в 2500 душ было на Волге, простиралось по обе ее стороны и имело также большое тонкорунное овцеводство. Первое и большее имение в 3500 душ, село Тепловка, было в Саратовском уезде, в 60 верстах от Саратова. Оно было действительно расстроено, почти половина тягол были безлошадные. Емануил Дмитриевич, узнав о положении крестьян по представленным мною донесениям, разрешил мне из сумм мирской кассы на ближайшем конном базаре, называемом Сухой Карабулок, закупить значительное число лошадей и раздать по неимущим дворам, так что дело вдруг изменилось; посевы пшеницы можно было удвоить; при имении громадной молотильной машины, приводимой в движение рекой, хлеб вымолачивался быстро; а за сбытом дело не стояло, так как Саратовская пристань была близко, и дела стали быстро поправляться. Когда я в первый раз приехал в имение, то при въезде в село я был поражен улицей лачужек, подпертых бревнами, чтобы не упали и не передавили семейств. Емануил Дмитриевич разрешил лес, которого при имении было 9 тысяч десятин, на постройки, и улица возобновилась, что видеть было очень отрадно. В Тепловской вотчине до меня был, впрочем, человек умный, но Емануил Дмитриевич желал изменить все управление, дававшее такие плоды, хотя, может быть, если бы он остался, имение бы и исправилось. Я же не определил никакого образованного управляющего, чтобы не входить в споры и пререкания при разных взглядах, а поставил бурмистра из богатых крестьян, одобряемого всем обществом, и он был у меня только точным исполнителем моих распоряжений, исходивших, конечно, от высшего попечителя. В этой вотчине было несколько отдельных экономии, каждая имела свои поля и свое полеводство. В каждой были господские гумна, амбары, флигель для конторы, писаря и все принадлежности как бы отдельного хозяйства под наблюдением вотчинного бурмистра. Для отвращения расхищения я завел такой порядок, чтобы на дверях каждого амбара была дощечка с обозначением действительного количества хлеба; при каждой перемене убыли или прибыли, велика ли или мала она была, надпись стиралась и выставлялось новое количество; это для моей поверки, жившего от имения в 200 верстах. Я приезжаю, еду по всем экономиям, выбираю какой-нибудь амбар и делаю перемерку согласно надписи; таким образом, всегда мне было известно действительное количество находящегося в амбарах хлеба. Конечно, при свободном труде такие перемерки будут начетисты, но все же могут делаться от времени до времени как необходимые.
В имении, заглазно, наездами управляемом, у меня заведен был особый журнал управления, куда вписывались ежедневно все дела по вотчине: состояние работ, размер оных, порядок жалобы, проступки и прочее. Журнал этот я по приезде пересматривал и на полях полагал свои резолюции. Сельские дела, как и в Падах, ведались сходами при наблюдении бурмистра. Все же мои распоряжения делались из Падов, где был особый стол для Воронцовских имений, и сюда высылалась вся отчетность и донесения конторы, которая контролировала действия бурмистра.
Это превосходное имение графа могло давать большие доходы, на что я мог надеяться. Так как посевы были значительны, то для поддержки плодородности земель я ввел залужение некоторых истощенных уже земель, как и в Падах. В Падах, где я управлял 16 лет, я мог видеть плоды этой системы, здесь же я был такое короткое время, что мог только положить начало, а другим предоставить развивать его или придумать что-нибудь еще более полезное.
Другое имение, Алексеевка, хорошо управляемое господином Шицем, было очень богатое; там крестьяне большею частию, если не все, были раскольники и церкви не посещали, так что я, бывши однажды в самый праздник Успения, не видел ни одного крестьянина; только несколько из служащих были у обедни. Жители занимались садоводством, владели обширными усадьбами и садами и были очень зажиточны. Имение это, называемое Алексеевка, как я упоминал, простиралось по обе стороны Волги, и сообщение производилось большими катерами, содержимыми конторой. Луговая часть была под управлением помощника управляющего. Затруднительность сообщения через Волгу составляла большое неудобство для управления, а иногда и опасность. Так, однажды мы с управляющим, возвращаясь с той стороны, были в такой опасности. Небо было покрыто тучами, нас окружала тьма и, пропустив как-то мыс, составляющий с берегом бухту или затон, от которого по прямому направлению была пристань, мы потеряли дорогу и направлялись туда и сюда, не попадая на настоящий путь. Опасность заключалась в том, что гребцы, которых было десять человек, выбились из сил, промокли до костей от поту и падавшего снега, так что в случае сильного мороза все могли замерзнуть. Но тут, как и везде, явилась милость Божия: в то самое время, как мы уже отчаивались достигнуть берега, а течением нас могло унести далеко вниз и тогда погибель наша была неизбежна, вдруг на горной стороне, куда мы плыли, прояснилось, и мы, увидев берег, тогда употребили последние усилия и наконец достигли его, но уже не у пристани, но гораздо ниже. Была поздняя осень, снегу выпало уже много, и мы с гребцами почти по колено пробирались до дома. Когда жена Елизавета Ивановна напоила нас чаем, гребцам поднесли по большому стакану водки и закуски и дали денег, мы из любопытства посмотрели на термометр и оказалось, что было уже 7 - 8 градусов мороза при ясном небе.
Другое неудобство в этом имении заключалось в том, что пристань Бадаковская также находится на луговой стороне Волги и подвоз хлебов с нагорной стороны затруднителен, а иногда и опасен.
С наступлением совершеннолетия графа Воронцова-Дашкова Емануил Дмитриевич Нарышкин передал ему все его имения, а при другом его главном управляющем, господине Моршанском, я оставаться уже не хотел.