Нахальными были в первые дни войны прославленные герои Нарвика и Крита, посланные Гитлером завоевать русский север. Они уже знали заранее что и где лежит и готовились схватить все ценное голыми руками. Они не только были уверены в том, что их лайнеры смогут вскоре свободно разгружаться на берегах Кольского залива. Выводя из Петсамо свои горные дивизии, немецкие генералы были убеждены в том, что солдат можно не кормить, что они наедятся вдоволь в Мурманске. А чтобы не было неразберихи и путаницы, немецкие интенданты даже отпечатали синенькие талончики на завтраки, обеды и ужины в Мурманске. Так было и написано на них: «Ресторан Арктика в Мурманске. Завтрак, Обед, Ужин».
Талончики были розданы всем солдатам и офицерам перед наступлением, и они побежали закусывать в такую заманчивую гостиницу «Арктика». Но дорожка туда оказалась трудной, а сопки, разбросанные по сторонам, не очень гостеприимны. С одной из них лейтенант Симаченко встречал огнем своей роты наступающих егерей. Ему ещё придали батарею. Батарея била без устали, её снаряды перелетали быструю горную речушку Западную Лицу. Артиллеристы почернели от пыли и пороха, где-то в небе жужжали не то «мессеры», не то ястребки — были минуты, когда на них уже не обращали никакого внимания, думая только о враге, который движется по земле, пытается вырваться на горную дорогу, чтобы поскорее закусить в Мурманске.
В это время Симаченко охотно изменил бы своей привычке не спать днём. Он охотно бы завалился здесь же на колючий грунт каменистой сопки и под неугасающим холодным северным солнцем закатил бы себе такой мёртвый час, что все бы вокруг диву дались. Он наверняка бы спал под залпы батарей, под разрывы падающих неподалеку бомб; его тело желало только одного — сна, но спать было нельзя, надо было стрелять, чтобы не пустить немцев на дорогу к Мурманску.
Кажется, так недавно все это было: первые месяцы боёв и тяжелые потери в людях. Многое из пережитого позабылось.
В памяти сохранился очень ясно переезд через залив, встречный поток раненых, угрюмые, ошеломлённые лица бойцов на палубе баржи и медсестра Тамара, что махала ему вслед платочком. Как сегодня, перед глазами видел Симаченко её пухлую, прокушенную губу, по которой сбегала струйка крови. А дальше, лишь баржа переехала залив, начинался фронт. Спали вдоль обочин плохой скалистой дороги под кустами усталые бойцы. Тут же лежала пища. Много пищи: колбасы, караваи белого хлеба, банки рыбных консервов. Рядом с бойцами спали командиры. Иной под голову скатку положит, а другой просто так, на камнях. Люди отдыхали, чтобы двинуться дальше к фронту, откуда, подскакивая на ухабах, грузовые машины везли раненых.
...Тяжёлые то были дни первых боев за Мурманск, но какими далекими казались они Симаченко спустя пять месяцев, когда на землю упал первый снег и темень заполярной ночи окружала его почти целые сутки.
Рота Симаченко стояла теперь во втором эшелоне. Бойцы жили в землянках, зарытых в сопки. Маленькую свою землянку Симаченко оклеил бумажными мешками из-под сухарей. Получилось вполне прилично. Чем не обои? Иногда Симаченко казалось, что настоящая, взрослая его жизнь началась именно в этой квадратной земляночке.
Едва только озеро у подножия сопок затянулось льдом, командир разведывательного батальона капитан Тиквадзе, молчаливый смуглый человек, с лицом худым и поросшим щетиной быстро растущих волос, с крючковатым носом, не давал Симаченко покоя.
— Ты, дорогой, лыжник, хороший дипломированный лыжник, а мы все должны ходить на лыжах. Учи нас, дорогой, не ленись, потому что как придется нам немцев догонять, мы должны на лыжах как на крылышках лететь, — часто говорил Тиквадзе.
Глубокие лыжни исполосовали вдоль и поперек извилистое горное озеро, уходящее одной своей бухтой прямо к переднему краю под немецкие блиндажи. Днем и ночью Симаченко занимался с батальоном лыжной подготовкой. Он учил бойцов, как крепить лыжи, как бегать без палок, как изготовляться, не снимая лыж, к стрельбе из ручного пулемёта.
На лыжную подготовку выходил и сам капитан Сандро Тиквадзе. Он надевал лыжи и шагал вместе с ним.
Иногда, когда бойцы отдыхают, они пробуют свои силы в беге наперегонки. Капитан с трудом поспевает за командиром роты: как никак у капитана Тиквадзе нет такого стажа, как у Симаченко. Струйки пота сбегают по его впалым, щетинистым щекам, но капитан бежит упрямо вперед.
Однажды они увлеклись и не заметили, как пошли по нетронутому ещё насту к берегу узкого залива. Их заметил с гребня горы немецкий наблюдатель, и сразу же, отрезая им дорогу назад, стали квакать на озере мины. Симаченко вздрогнул и круто забрал вправо:
— Не торопись, дружок, все мы по графику ходим, — спокойно сказал ему Тиквадзе. Его голос заглушили разрывы мин.
Симаченко сделалось сразу очень легко. Он любил после повторять эти слова капитана: «все мы по графику ходим», — и они помогли ему воспитать в себе пренебрежительное отношение к возможной смерти.
Бураны и вьюги заметали лыжни на озере, батальон прокладывал их снова, но уже многим из бойцов хотелось выйти поразмяться подальше, на деле попробовать свои силы. Стоило, однако, спросить у Тиквадзе, когда же это будет, он многозначительно отмалчивался.
А вот сегодня после обеда капитан вызвал Симаченко к себе в штаб. Переступив порог землянки, тот отрапортовал прибытие, и Тиквадзе, поглядев на него пристально и с некоторой усмешечкой, сказал:
— Насколько мне помнится, дорогой, ты однажды просил у меня разрешения побывать в медсанбате?
— И не однажды, а трижды, товарищ капитан!
— Тем более. Я могу разрешить тебе эту прогулку. Только с одним маленьким условием. По соседству с медсанбатом в полку лежит для нас бельё. Его надо получить и доставить к нам. Ночью завтра, быть может, в путь-дорогу тронемся.
— Сколько пар получать?
— На весь состав. Бери наряд. Но имей в виду, белье это особое, медицинское. Как наденем его после бани, ни одна вошь на теле не усидит. Две недели вши будут бегать от нас как проклятые. Так врач мне сказал. А нам, понимаешь, того и надо. Далеко пойдём. Мыться не придется, спать на снегу придется, гигиена должна быть заранее предусмотрена. Белье получишь, пожалуйста, устраивай свои личные дела. Восемь часов тебе хватит?
— И останется.
— Значит, так и договорились. В 2.00 — ты возвращаешься в батальон. Удачи!
Уезжая на открытом грузовике вместе со старшиной за пахучим бельём, Симаченко радовался тому, что наконец его рота пойдёт в операцию. Уж больно засиделись они в своих землянках, вдали от передовых.
Ему было приятно также, что наконец-то он сможет повидать свою землячку — медсестру из Ленинграда, с которой вместе переносил он раненых летом прошлого года, ожидая переезда через залив.
* * *
Вскоре после неудачного рейса в санитарном поезде, когда Тамара заявила Карницкому, что ее убили, она поработала немного на юге фронта, а потом ее послали сестрой в медсанбат дивизии, в которой служил Симаченко.
Однажды они встретились у шлагбаума, где переправа через реку, и Симаченко сперва даже не узнал Тамару. В дублёном белом полушубке, в меховой шапке, она была строгая и важная, не то что летом. Лицо её осунулось, каштановые волосы для удобства были подстрижены, но глаза оставались такими же зеленоватыми, слегка удивлёнными, и метинка на переносице в мороз обозначилась яснее.
Они шли по мурманской дороге до развилки медленно, пожалуй, даже слишком медленно, стараясь наговориться за всё время, что не виделись. У развилки, прощаясь, Тамара сказала:
— Зашли бы когда-нибудь на огонёк. Соседи мы с вами!
Но со времени этой встречи прошло два месяца, а Симаченко всё никак не мог вырваться проведать Вишнякову.
Как-то, интересно, встретит она его сейчас? А может, забыла вовсе? Или перевели ее куда в другое место?
...Бельё получили, когда уже стемнело. Пропитанное особым мылом «К», оно не то что попахивало, но прямо-таки воняло всеми запахами дезинфекций, какие только существуют на свете. Симаченко подумал, что теперь противник легче всего сумеет обнаружить батальон по запаху. Старшину с бельём и машиной Симаченко отослал в батальон, а сам отправился на розыски Тамары.
Было очень хлопотно блуждать от одной землянки к другой по узенькой скользкой тропиночке и расспрашивать, где живут сёстры. Он чувствовал себя довольно-таки неловко. Ну, кем ему, в конце концов, приходится Тамара? Ни сват, ни брат. Случайная знакомая. И больше всего он опасался, чтобы не застать её в обществе товарок.
Землянки были разбросаны по всему склону горы, и пробраться к ним было тяжело. Все одинаковые, засыпанные сверху снегом, лишь выходы из них разные: у одной сенцы, возле другой тянется особый коридорчик, выложенный из кирпичиков дерна, чтобы не задувало. Сквозь глыбы снега, покрывающие настил одной землянки, донеслась музыка патефона.
«Отвори поскорее калитку...» — пела актриса, но Симаченко повернул круто назад, подальше от ее голоса.
«Отвори поскорее, как же, — подумал он про себя, спускаясь вниз. — Откроешь калиточку в землянку, а там либо комбат живет, либо комиссар. Спросят, зачем пришёл?»
Цепляясь руками за низкие березки, скользя и петляя, Симаченко сбегал по скользкой тропинке все ниже, пока, наконец, запыхавшись от быстрого бега, не задержался у длинной брезентовой палатки, натянутой у подножья горы. Оттуда, выпуская на улицу лучик света, выбежала женщина в тулупчике.
— Сестрица, помогите мне найти Вишнякову, — взмолился Симаченко.
— Она здесь, в перевязочной, — указывая на противоположную палатку, сказала женщина.
Перевязочная была разделена простынями на две половины: маленькую прихожую, где висела одежда, и помещение, где собственно и перевязывали раненых.
— Больно, сестрица, ой, больно... — послышался из-за простынь чей-то жалобный мужской голос.
— Экой вы нежный, — услышал Симаченко мягкий грудной голос Тамары. — Ну, видите — вот и все. Присохло немножко, оттого и больно. Перевяжу, и легче станет.
Симаченко кашлянул.
Ему не хотелось одному долго сидеть в этом предбаннике, за простынями.
Оттуда выглянула Тамара. Белая шапочка с крестиком еще больше оттеняла её вьющиеся каштановые волосы. Она держала зажатый пинцетом и облитый зелёным риванолем бинт. Симаченко стоял в полумраке, и Вишнякова со света не узнала его.
— На перевязку?
— Да как вам сказать, сестрица, — протянул Симаченко.
— Ах, это вы, пропащий? — узнавая лейтенанта, весело сказала Вишнякова. — Минуточку посидите, я перевяжу сейчас, и мы поболтаем.
Симаченко сел на скамеечке под мягкой стеной палатки и видел оттуда, как Тамара перевязывала раненому руку. Неслышно ступая по дощатому полу, в коротко обрезанных валенках, она брала щипцами из стеклянной банки то марлевые подушечки, то бинтики. Движения её были легкие и осторожные. Симаченко заметил, что у Тамары стройные ноги в хороших бежевых чулках. Должно быть, ей очень шло гражданское платье.
— А я думаю, где это мой земляк затерялся? Думала, может на другой фронт перевели... — сказала она Симаченко через перегородку.
— Да все никак оказии не было. Сегодня, наконец, отпросился, да и то поручение попутно тут одно выполнил.
— Ну, вот и все, Чернобровкин, — трогая раненого за плечо, сказала Тамара, — а еще кричать вздумал! В палату довести, или сами доберетесь?
— Ноги-то у меня целые, сестрица, конечно, сам дойду, — сказал Чернобровкин и, вставая, длинный, стриженый, в коротком сером халате, заслонил собою свет лампы. Держа раненую руку полусогнутой, будто он собирался кого-то взять под ручку, раненый вышел на улицу.
Постучав немного сосочком умывальника в углу, она вытерла руки полотенцем и, подойдя к Симаченко, поздоровалась.
— Вы на лыжах сюда забрели?
— На машине.
У входа послышалось легкое поскрипывание сапог.
Лицо Тамары сделалось внимательным, потом она вскочила, с нею вместе инстинктивно приподнялся и Симаченко.
В перевязочную вошёл среднего роста худощавый человек с лицом монгольского типа, с остро выпирающими скулами и строгим пронизывающим взглядом, в котором, казалось, никогда не найдется места ни для улыбки, ни для теплого, приветливого выражения.
— Товарищ военврач второго ранга, — непривычно отчеканивая каждое слово, сказала Тамара, — дежурная по операционно-перевязочному взводу Медсестра Вишнякова. Только что закончила перевязку раны больного Чернобровкина.
— А это кто?— спросил врач, показывая на Симаченко, и лейтенант заметил, что вошедший наредкость чисто говорит по-русски.
Симаченко хотел представиться сам, но Тамара, опережая его, сказала:
— Мой знакомый. Ленинградец. Приехал меня навестить.
— К сожалению, я вынужден оборвать вашу беседу, — сухо сказал военврач, — и не только потому, что перевязочная не место для свиданий, а еще и по той причине, что сейчас сюда принесут раненых. Если понадобится, будете наркоз давать. Готовьте столы!
С чувством досады шагал Симаченко по укатанной санной дороге к батальону.
Полыхало в небе северное сияние. Желтые, оранжевые, голубые, малиновые, молочно-белые, как вспышка прожектора, его лучи то врезывались, как ножи, в синее небо, то, перебегая от одного края небосклона к другому, завивались в гирлянды, дрожали точно от холода, исчезали, рассыпались, обнажая звезды, чтобы через минуту снова соединиться в густых завитках. А вокруг волнистой линией окружали медсанбат засыпанные густым снегом горы. Там, за ними, на севере, откуда доносилась временами пулеметная стрельба и залпы орудий, начинался передний край. В каких-нибудь пяти километрах отсюда сидели в своих блиндажах и землянках горные немецкие егери.
Чувствуя себя не очень уютно на краю чужой холодной земли, напоминая о себе, они постреливали. Когда Симаченко оставил уже позади землянки медсанбата и его подземный гараж, где-то над головой прошелестел немецкий снаряд и разорвался метрах в пятистах на озере.
— Пугаете? Ладно, мы вас пугнем! — подумал Симаченко, предвкушая приближение боевой операции.
Но в то же время, радуясь выходу из землянок на широкие военные дороги, он не мог подавить в себе обиды на доктора с монгольским лицом, который вежливо выгнал его из медсанбата. «Привезли раненых, медсанбат не место для свиданий, ожидаются две операции», — всё это, конечно, было справедливо, но тем не менее Симаченко чувствовал горечь после своей прогулки. Не то что поболтать вволю с Тамарой, но даже и попрощаться с ней ему не удалось.
Сияние меняло краски. Всё больше и больше красных, розовых, багровых появлялось и исчезало на небе.
«Будет буран, — решил Симаченко. — Сияние красное, значит к бурану, — говорят окрестные рыбаки и оленеводы, знатоки погоды в этих краях. Ну, и пес с ним, буран так буран, лишь бы поскорее дело интересное началось».