Шли в маскировочных халатах, стремясь до рассвета как можно дальше оторваться от проезжей дороги, затеряться в пустынных сопках, в перелесках. Тихо шаркали лыжи. Тиквадзе побрился перед выходом, но уже сейчас черная щетина проросла на его энергичном лице, выделяясь на фоне белого капюшона.
Далеко позади остался заветный медсанбат, в котором, возможно, еще спала зеленоглазая Тамара. По карте выходило, что уже началась «ничья земля» — пустынная тундра, где вражеских постов не было.
Уже совсем рассвело, как за сопками послышался гул самолетов.
— Ложись! — подал команду Тиквадзе, и его батальон, приученный к быстрым перевоплощениям, распластался на снегу. Гул самолетов наростал, и вот Симаченко увидел, как из-за сопок вынырнули три «Юнкерса». Их большие черные тени скользнули по лежащим. Самолеты летели так низко, что бойцы заметили свастики на крыльях. Используя лощину, как удобный лаз в глубь советской территории, немцы еще не набирали высоту, и будь они повнимательнее, могли бы заметить разведчиков. Но батальон замаскировался хорошо. Видимо, собираясь бомбить Мурманск, немцы прошли дальше, скрываясь за вершинами гор. Оттуда ударили зенитки. Было ясно, что линия фронта осталась позади.
Бойцы полежали еще немного и затем поднятые знаком руки Тиквадзе пошли дальше, в тыл к немцам.
Трое суток бродил батальон беспокойного капитана в немецком тылу. Нескольких мелких своих гарнизонов не досчитались немцы после этого рейда. Штабные документы, карты, письма и фотографии несли с собой обратно разведчики. Но почуяв, что у них в тылу гуляет целая воинская часть, немцы бросили на розыски её отряды автоматчиков и авиацию. Чуть не задевая верхушки деревьев, проносились над лесами зеленые «Мессершмитты». Выискивая разведчиков, они затрудняли движение батальона. Чтобы легче было пробираться к своим, укрываясь от авиации, Тиквадзе рассредоточил батальон на мелкие группы и приказал им двигаться самостоятельно. Одну группу повел Симаченко.
Он возвращался довольный: за пазухой у него, под маскировочным халатом и шинелью, лежала связка немецких документов. А скольких фрицев оставили лежащими на снегу в лужах крови. В стволах автоматов не выветрился еще кислый запах пороха. Гранат и патронов было мало, да и провизии ни у кого уже не сохранилось. Разве какой завалящий сухарь в кармане. Где-то совсем уже близко пролегала линия фронта. Разведчики выходили к себе домой правее, ближе к немецким укреплениям. Поросшая леском гряда сопок преградила дорогу. На них могли оказаться немецкие наблюдатели. Симаченко повел разведчиков в обход, лощиной, которая поросла довольно густым лесом. Чтобы не напороться на засаду, он послал по опушке леса дозорных. Так продвигались они минут пять, вдруг ветер донес из-за деревьев дробь автоматов. Видимо, дозорные наткнулись на случайный сторожевой патруль. Симаченко с бойцами пошел на подмогу по узенькой просеке, где не было видно следов человека. Ему хотелось здесь, почти у самой линии фронта, захватить языка. Будет здорово, если удастся. Тут пустяк оставался до нашего боевого охранения.
Мелкая стёжка куницы перечертила снежную гладь. Хлопотунья-синица пискнула, перелетев с березы на березу. За леском попрежнему слышались одиночные выстрелы. Забрасывая далеко вперед лыжные палки, Симаченко скользил по снегу, ощущая в теле легкую дрожь нетерпения. Поскорее бы увидеть врага! Поскорее!
Вдруг палка его задела под снегом какую-то корягу, и столб яркого пламени взметнулся перед глазами, ломая лыжи, тяжело ударяя по телу и роняя Симаченко в глубокий снег.
Падая, он успел заметить, что ветви деревьев закачались, будто от порыва урагана, и с них сразу посыпались легкие хлопья снега. Было тихо и сразу — снегопад. Нежный, почти неслышный снегопад. Летит, летит вниз снег, откуда взялось его столько сразу — ведь небо вверху синее, без единой тучки?
Долго ли его везли обратно, он никогда бы не ответил. Пока наши разведчики вели бой со сторожевым немецким патрулем, от злополучной просеки, где его кровью забрызгало вокруг снег, Симаченко поднесли до наших передовых постов. Там на шинели его переложили в лодочку, и два санитара, чередуясь, потащили его обратно. Он ничего этого не помнил. На дорогу ему дали сладкого чаю. Он не чувствовал, как его, завернутого в меховую кошму, положили на сани и бодрая лошадёнка, изредка подгоняемая хлыстом ездового санитара, помчалась мимо часовых по хорошо укатанной дороге к медсанбату. Изредка в пути он просыпался от ноющей боли в ранах. Он слышал, как шуршал под полозьями снег, вдыхал запах сухого сена, подостланного под кошму на розвальни, и снова забывался. Дорога показалась длинной, длинной. Когда лошадь круто остановилась перед сортировкой на снежной площадке, он очнулся от внезапно наступившей тишины и решил, что это смерть. «Так все просто и глупо», — подумал он и почувствовал, как тело его уплывает в далекую пустоту к звездам полярной ночи, льющим у него над головой свой холодный ослепительный свет.
