Я вышелъ на балконъ. Было очень рано. Утро медлило вставать. Потихоньку запѣвали птицы. Но палисадникъ нашей гостиницы былъ полонъ душистой свѣжести и сверху казался роскошной корзиной цвѣтовъ, которую мнѣ въ видѣ сюрприза приготовила за ночь Ялта.
Вчера былъ настоящій ливень, а сегодня -- какое счастливое небо, какимъ медомъ пахнетъ земля! И какъ свѣжо мнѣ и весело стоять на этомъ балкончикѣ съ раскрытымъ воротомъ, съ распахнутой грудью и всѣмъ существомъ вдыхать тебя, о молодость!
Гдѣ-то пропѣли пѣтухи. Прогромыхала телѣга. Солнце разомъ ударило по горному склону, видному мнѣ изъ-за кипарисовъ, зажглась вся панорама и съ синимъ куревомъ дальней татарской деревни поднялась, какъ молитва.
На сосѣдній балконъ залетѣла ворона, неуклюже покачалась на перилахъ и махнула внизъ.
Я понялъ ея любопытство: невѣдомая сосѣдка забыла на балконѣ бѣлыя туфли, поставленные на столикъ и франтовствомъ своимъ какъ бы тоже принимавшія участіе въ общемъ праздникѣ.
-- Ахъ, такъ у меня есть разсѣянная сосѣдка?... И у нея ножки Сандрильоны?... И она проспала такое утро?... Чудесно... Вотъ еще и бѣлыя перчатки!... Онѣ пристегнуты одна къ другой и повѣшены послѣ чистки на дверной ручкѣ... Какая аккуратная моя сосѣдка и какая забывчивая!
Странное дѣло, какъ волнуютъ меня иные предмѣты!
Вотъ эти бальныя туфли ночной принцессы, эти перчатки, похожія теперь при солнцѣ на пониклые цвѣты табака -- и во мнѣ подлѣ самаго сердца начинается какая-то проказливая любовная возня...
Что это? Не болѣзнь? Не психопатія? Не эротоманъ ли я?... Или я поэтъ?
Вообразите: эти туфли и перчатки до того смутили меня, что я ушелъ въ комнату и занялся туалетомъ.
Будто я кого-то подсмотрѣлъ и меня обнаружили. Будто посмѣялись надо мной эти вещи: "Хорошъ, молъ, братъ, хорошъ,-- выходитъ въ такомъ видѣ на балконъ! Эхъ, ты, ворона!.."
* * *
... А вотъ и продолженіе.
За чаемъ "номерной" объяснилъ мнѣ:
-- Изъ Москвы пріѣзжая... Вдова... Сорокина, либо Скворцова... Иль, нѣтъ, забылъ... Иволгина!
-- Молодая?
"Номерной" почему-то даже рукой махнулъ:
-- И совсѣмъ малютка! Лѣтъ всего за тридцать.
-- Что же это мало по-твоему?
-- А нѣтъ? Развѣ въ Ялту такія королевы пріѣзжаютъ. Инымъ за всѣ за сорокъ, а гляди какая! Вотъ купчиху Подвалову слыхали? Прошлой весной отъ удара умерла. Ударилась и умерла.
-- Какъ ударилась?
-- А кто ее знаетъ. Одни говорятъ: отъ полноты. Другія -- будто сомнѣвалась. Только ударилась и умерла. За пятьдесятъ ей было, а дама драпъ. Сколько за ней жениховъ кормилось. А любила одного -- Грека. Н-да вотъ, подишь же: ударилась и умерла.
-- Можетъ, это грекъ ее и ударилъ?
-- Н-нѣтъ... куда ему! Грекъ былъ тихій -- все сидитъ, бывало, передъ ней и хнычетъ: "Отпусти ты меня въ Грецію..." Теперь отъ наслѣдниковъ пенсію получаетъ.
-- Ну, а малютка какъ себя ведетъ?
Тотъ же унылый жестъ:
-- Ей куда! Бываютъ и у нея. Жильцы даже жалуются. Хозяинъ хочетъ отказать, да помощника боится...
-- Помощника?
-- Вотъ-вотъ. Помощника пристава, Густава Густавыча. И-онъ заходитъ. И такой карактерный! На дняхъ было чуть всѣ тюльпаны вотъ въ этомъ палисадникѣ не приказалъ скосить. Это, говоритъ, что за намекъ на Голландію?
...Продолженіе слѣдуетъ.
Мою сосѣдку зовутъ ни Сорокиной, ни Скворцовой, ни Иволгиной, а... Становой. Такъ внизу у швейцара напротивъ 15-го номера и записано:
"Г-жа Становая".
Казачка она, что ли? Или вдова казака? Именуется: Римма Владимировна. Двадцати двухъ лѣтъ. И вовсе не изъ Москвы, а изъ Кіева.
Хороша, однако, память у моего влюбленнаго въ покойную купчиху "номерного"! И какъ звали эту Подвалову на самомъ дѣлѣ?...
... Продолженіе слѣдуетъ.
Сосѣдка встала поздно. Въ коридорѣ долго стояли ея ботинки. Потомъ началось хлопанье дверью. Потомъ звонъ сервиза. Недовольный, немного скрипучій голосъ. Сухое покашливаніе. И потомъ вдругъ пѣніе -- безо всякаго слуха:
Нѣтъ, это не пройдетъ,
Нѣтъ, это не пройдетъ...
Такъ проснулась Сандрильона.
...Продолженіе слѣдуетъ.
Мнѣ послышалось, что рядомъ кто-то вышелъ на балконъ. Я поглядѣлъ. Все тотъ же "номерной". Онъ вынесъ качалку, подушку, газету... А затѣмъ... Затѣмъ, конечно, вышла и сосѣдка, но я успѣлъ отступить, находя мое любопытство преждевременнымъ.
Чрезвычайно глупые полчаса прошли съ успѣхомъ. Я занялся своей физіономіей и туалетомъ. Потомъ держалъ въ рукахъ что-то печатное, изъ чего не понялъ мы бельмеса. Потомъ шагнулъ на балконъ съ такой рѣшимостью, будто мнѣ самъ чортъ не братъ.
Весь сосѣдній балконъ былъ занятъ однимъ маленькимъ существомъ.
Это существо сидѣло въ качалкѣ, покрытой чѣмъ-то восточнымъ. Надъ качалкой былъ утвержденъ огромный полосатый зонтъ съ пестрой бахромой. Черезъ перила зачѣмъ-то перекинули нѣсколько аршинъ какой-то прямо орущей ткани, и само существо, маленькое, оливковое и недовольное, качнулось при моемъ явленіи, какъ сердитый попугай.
-- Не видалъ? Что мало? -- спросили глаза.
Яркія тряпки пламенными языками охватили ее всю. Она была словно на кострѣ и якобы внимательно читала ялтинскую газету.
Ее нельзя было назвать даже хорошенькой.
Она вся въ малости своей. "Малютка". Но, имѣя случай въ жизни своей встрѣчаться съ этими малютками, я сразу разглядѣлъ и ее:
-- Назадъ!
И... остался.
У нея темные волосы, напутанные на манеръ папахи: оливковая, какъ я уже сказалъ, кожа; глаза прыгающіе; красивыя ручки съ подкрашенными острыми ногтями; капотъ изъ татарскихъ или бухарскихъ шалеы...
Вотъ какъ, mesdames, я расписалъ ее!
И влюбился.
... Конецъ.
* * *
Нѣтъ, вышло, что не "конецъ".
Г-жа Становая имѣла храбрость пожаловаться на меня тому же швейцару за мое поведеніе.
Будто бы я свисталъ все утро, хлопалъ дверями, стучалъ, кричалъ, хохоталъ и -- ровно въ десять -- появился на балконѣ въ какомъ-то такомъ не понравившемся ей видѣ...
-- Скажите!
... "Номерной" машетъ рукой. Швейцаръ машетъ. Махнулъ и я.
... Знаете, милая, какая вы: самая пустяковая провинціальная кокетка, которыми хоть прудъ пруди, и ничего, кромѣ этихъ театральныхъ тряпокъ, у васъ нѣтъ. Къ вамъ на балконъ поочередно являются мрачный армейскій капитанъ, женоподобный летчикъ, еще капитанъ, еще летчикъ и совсѣмъ юный гимназистъ. Всѣ приходили съ цвѣтами, сластями, а гимназистъ принесъ вамъ... ежа. И вы все принимали и за все благодарили, а на мое заглядываніе отвѣчали банальной гримасой.
Мнѣ извѣстенъ каждый вашъ шагъ. Я знаю, когда вы встаете, когда ложитесь, гдѣ обѣдаете, съ кѣмъ бываете -- и я въ этомъ не повиненъ. Что же дѣлать, если въ Ялтѣ на всѣхъ натыкаешься какъ-то сразу? Избрали бы вы себѣ болѣе находчивыхъ кавалеровъ и какіе-нибудь далекіе закоулки, тропинки, ущелья... И, кстати сказать, амазонка у васъ старомодная, и вы некрасиво сутулитесь на вашемъ наемномъ Росинантѣ.
... Я прожилъ три разочарованныхъ дня...
Погода испортилась. Настроеніе прокисло. Сосѣдній балконъ былъ пустъ. За стѣной тихо. Въ нашемъ коридорѣ разгуливалъ ежъ и уморительно фыркалъ.
Я даже освѣдомился:
-- Не уѣхала ли?
-- Нѣтъ, живетъ. Только простудилась.
-- Простудилась? Бѣдняжка!
-- Да-съ... Лежитъ. Всѣхъ гонитъ. И ежа выгнала.
-- Видалъ. Не надо ли доктора?
-- А вы развѣ докторъ?
-- М-мъ... Пожалуй.
-- Ну-ну.
Незачѣмъ пояснять, что такой разговоръ происходилъ все съ тѣмъ же "номернымъ", но какъ изобразить мое изумленіе, когда сей послѣдній въ тотъ же день явился ко мнѣ съ приглашеніемъ пожаловать къ сосѣдкѣ?!
-- Да ты и впрямь подумалъ, чучело, что я докторъ? -- замѣтилъ я.
-- Ничего я о васъ не думалъ,-- попятился честный малый:-- а только сама барыня васъ позвала.
-- Меня? Къ себѣ?
-- Вотъ какъ Богъ!
-- Ну, ладно, ступай. Спасибо. Скажи, что буду.
И черезъ нѣсколько минутъ я предсталъ предъ Риммой Владимировной Становой.
Она, какъ и полагалось героинѣ ялтинскаго романа, приняла меня полулежа на диванчикѣ, въ бухарскомъ халатѣ и въ чемъ-то смахивающемъ на тюрбанъ поверхъ распущенныхъ волосъ. Недоставало только кальяна, вазы съ фруктами, алыхъ розъ и прочихъ аттрибутовъ обольстительной султанши съ табачныхъ рекламъ.
Оглядѣвъ меня весьма критически, она предложила сѣсть и показала при этомъ ножку въ золотомъ башмачкѣ.
Султанша! Зюлейка! Фатьма!
Я сѣлъ.
Римма Владимировна, вовсе не извиняясь за безпокойство и какъ бы считая подобное приглашеніе вполнѣ понятнымъ, принялась разспрашивать меня, надолго ли я въ Ялту, гдѣ служу, женатъ ли и проч.
Это былъ настоящій допросъ: быстрый, ловкій и опытный. Мой слѣдователь сумѣлъ выпытать отъ меня многія тайны, включительно до того, что я чуть было тутъ же не объяснился въ любви.
Но нѣтъ! Сама султанша такъ ловко отвела разговоръ на эту тему, что я сразу сдѣлалъ смиренное лицо и уже говорилъ о харьковскомъ урожаѣ.
-- Ахъ какъ это интересно! -- неожиданно восхитилась Римма Владимировна, усаживаясъ на диванѣ калачикомъ:-- я ужасно люблю деревню! А у васъ много земли? Ого, такъ вы, стало быть богатый? Ну, говорите, говорите... Ахъ, какъ интересно!
И, поощряемый вниманіемъ такой восторженной слушательинцы, я сталъ расписывать свои земли, увлекся, занесся чортъ знаетъ въ какіе проекты и былъ нисколько не изумленъ, когда въ концѣ монолога меня, разгоряченнаго и тяжело дышавшаго, погладила оливковая ручка.
-- Мнѣ васъ жалко!...-- услышалъ я тихое слово.
Жалко? Почему?
-- У васъ такъ много дѣла... Много разочарованій... И вы... одинъ.
Тогда я не придалъ значенія этимъ словамъ и подумалъ:
"Добрая женщина!"
Она продолжала:
-- Я тоже одна, совсѣмъ одна... у меня никого нѣтъ и нѣтъ никакого дѣла...
-- Бѣдная женщина! -- пожалѣлъ, въ свою очередь, я и спросилъ:-- А гдѣ же ваши знакомые? Ваши друзья, спутники? Ихъ было такъ много?
-- Всѣмъ отставка! -- засмѣялась Римма Владимировна:-- до смерти надоѣли. Скучные кривляки, сплетники и ревнивцы. Я только-только терпѣла ихъ. Но когда дѣло дошло до скандаловъ -- конецъ! Всѣ получили расчетъ. Пожалуйте-съ!
-- Скандалъ?
-- О, да еще какой! Понимаете, капитанъ Голяшкинъ приревновалъ меня къ летчику Караулову, а Карауловъ -- ха-ха-ха! Онъ пресмѣшной, этотъ Карауловъ! -- чуть ли не прибилъ гимназистика Петю за то, что тотъ будто бы особенно глядѣлъ на меня! Вотъ глупый! Мы ѣздили пикникомь въ оливковую рощу,и тамъ все это разыгралось. Я, конечно, страшно обозлилась, оставила ихъ всѣхъ и сама уѣхала съ летчикомъ Крузе. Вы, можетъ быть, видѣли его? На дѣвочку похожъ. Н-да. А у подъѣзда сказала Крузе, чтобы онъ объявилъ всей компаніи не являться больше ко мнѣ и чтобы самъ убирался...
-- Помилуйте, а онъ-то при чемъ?
-- Крузе? Онъ при всѣхъ нихъ. И еще остритъ. Фу, надоѣло!
-- А Густавъ Густавычъ? -- дерзнулъ я.
-- Ахъ, вамъ и про него извѣстно! Вы, стало быть, весьма интересовались мной?
-- Весьма.
-- Такъ, такъ... А я ничего не подозрѣвала. Ну, все равно. Вы спрашиваете, гдѣ мой тѣлохранитель? Его за какіе-то подвиги повысили въ чинѣ и перевели на Кавказъ. Приходилъ прощаться весь въ слезахъ, сдѣлалъ на скорую руку предложеніе, получилъ, конечно, отказъ, разсердился и ушелъ. Вотъ и весь романъ!
Султанша звонко разсмѣялась.
-- А ежъ тоже въ немилости?
-- Акакій Акакіевичъ? Онъ у насъ такъ называется. Ну его совсѣмъ. Тоже надоѣлъ. Петя его поймалъ въ оливковой рощѣ и притащилъ.
Я въ концѣ концовъ заинтересовался:
-- Да что это за оливковая роща? Гдѣ она, скажите на милость?
-- Ахъ, это прелестный уголокъ! -- окончательно оживилась Римма Владимировна:-- я сама открыла его. Это въ двухъ шагахъ отъ Ялты, по дорогъ въ Алупку. Тамъ чудесно! Маленькая роща у самой дороги, надъ обрывомъ. Тамъ очень хорошо днемъ на припекѣ. Такія славныя маслины, шелковая травка и солнце бѣгаетъ золотыми кружочками!
-- Вы поэтесса! -- восхитился я.
-- И очень просто. Я всегда стихи писала. У меня за русскій пятерка была. Да-съ. И на выпускномъ экзаменѣ въ актовомъ залѣ я читала свою поэму. И ее даже въ "Кіевлянинѣ" напечатали.
Такъ болтая,-- то обдергивая наряды, то придерживая чалму, то шаля ножкой,-- она была прелестна.
Я продолжалъ:
-- Интересно бы посмотрѣть на эту оливковую рощу. Я все-таки не знаю, гдѣ она...
-- Вы ничего не знаете, бѣдняжка. Дайте мнѣ планъ Ялты -- онъ вонъ тамъ лежитъ. Вотъ-вотъ, этотъ самый...
-- У васъ даже планъ имѣется?
-- А то какъ же! Самый подробный планъ всегда и во всемъ. Вотъ читайте: "Ялта и ея окрестности". Теперь смотрите... Да не на меня, а на карту! Вотъ Аутская улица... вотъ мы поѣхали... Ѣдемъ-ѣдемъ... Выѣзжаемъ на верхнее шоссе. Вотъ опять ѣдемъ... Поворотъ, опять поворотъ. Тутъ мостикъ. Я его ногтемъ отмѣтила. Въ прошломъ году несчастье съ автомобилемъ было: какой-то инженеръ убился. Ну, вотъ дальше поѣхали. Опять поворотъ и спускъ. А затѣмъ заворачиваемъ налѣво, и сразу наша оливковая роща начинается. Это имѣніе одного генерала, но самъ онъ никогда здѣсь не живетъ, а потому полная глушь.
Она сидѣла близко ко мнѣ, чуть-чуть даже прислонясь, и иногда задѣвала то чалмой, то волосами. Пахло отъ нея какими-то сладкими, угарными духами, которые въ другое время я, навѣрно, проклялъ бы, а теперь -- ничего... И ручка, которую я, невѣжа, недавно обозвалъ крысиной, нравилась мнѣ, и оливковый загаръ лица, и весь этотъ провинціальный маскарадъ -- все почему-то было хорошо, пока мы разыскивали на картѣ генеральскую рощу...
-- Хотите поѣхать туда? -- быстро спросила Римма Владимировна, сложивъ планъ и обмахиваясь имъ:-- вы верхомъ любите?
Я сдѣлалъ печальную физіономію.
-- Нѣтъ? Ну, тогда въ экипажѣ, хотя это не такъ интересно. Ѣдемъ завтра? Прекрасно. Послѣ обѣда?... На припекъ? Погуляемъ тамъ, поболтаемъ. И знаете что? Я возьму съ собой ежа. Завернемъ его въ платокъ и доставимъ обратно въ оливковую рощу. Здѣсь онъ невыносимъ, мой Акакій
Я былъ въ восторгѣ.