На припекѣ. Мы сидимъ вдвоемъ въ оливковой рощѣ надъ самымъ обрывомъ. Синее море далеко, и неравнодушный взглядъ бѣжитъ къ нему черезъ красно-сѣрые оползни, черезъ фруктовые сады, по верхушкамъ темныхъ кипарисовъ, по черепичнымъ крышамъ Ливадіи -- и въ капризной излучинѣ залива угадываетъ гульливый прибой съ тающей пѣной волнъ.
Если бы кто-нибудь глянулъ на насъ оттуда, снизу, то, вѣроятно, рѣшилъ бы такъ:
-- Вотъ два идіота, которымъ жизнь не дорога, ищутъ новый способъ самоубійства!
И въ самомъ дѣлѣ, весь этотъ заповѣдный генеральскій участокъ вмѣстѣ съ его поэтической рощей ползъ въ пропасть и сидѣть на каменистомъ краю обрыва значило испытывать судьбу свою.
Но такъ желала Римма Владимировна, и я повиновался...
...Я неотступно слѣдовалъ за нею сюда уже цѣлую недѣлю -- да, да, цѣлую недѣлю! -- съ того дня, когда мы привезли въ платочкѣ ежа и выпустили на волю.
Тогда было немного вѣтрено.
Съ горъ то и дѣло налеталъ вѣтеръ, и шляпка моей дамы была въ опасности. Я дважды гонялся за ней, какъ за огромной голубой бабочкой, и наконецъ повалился на мягкую сѣдую траву, а Римма Владимировна упала рядомъ со мной отъ хохота...
Вотъ такъ такъ!
Мы лежали, тяжело дыша и смѣясь, на пахнувшей тминомъ землѣ, и маслины крыли насъ перебѣгающей сѣтью рефлексовъ... Гудѣли пчелы. Кто-то попискивалъ въ кустахъ можжевельника.
Не знаю, сколько минутъ продолжалось такое блаженное состояніе, но я старался быть паинькой и ничѣмъ не шокировать сосѣдку.
Она сама поднялась и снова побѣжала къ обрыву.
-- Идите, идите сюда! -- звала она оттуда.
Я нехотя поднялся.
-- Смотрите, пароходъ. Большой какой! Это нашъ? Ахъ, Боже мой, вы ничего не знаете! Какъ это скучно! Ну, соврите -- все равно,-- отвѣчайте только. Вотъ мой покойный мужъ все зналъ...
-- Неужели все?
-- Евграфъ все зналъ,-- серьезно сказала эта маленькая женщина и нахмурилась.
"Счастливый Евграфъ!" подумалъ я.
-- Ну-съ, понравилась вамъ моя роща?
-- Очень, Римма Владимировна.
-- По голосу незамѣтно. И вотъ еще что: не называйте меня Риммой Владимировной. Я ненавижу мое имя.
-- Какъ же прикажете?
-- Зовите меня Дези. Я вамъ разрѣшаю. Такъ меня называлъ Евграфъ.
Нужно замѣтить, что Римма Владимировна по дорогѣ въ оливковую рощу разсказала мнѣ, какъ любила своего покойнаго мужа, гражданскаго инженера, красавца и генія,-- по ея словамъ. На мое счастье, она замѣтила во мнѣ какое-то сходство съ нимъ -- не по красотѣ и не по таланту,-- но "вообще въ чемъ-то". Я почувствовалъ себя развязнѣе и потому раскланялся:
-- Дези? превосходно. Будемъ называть васъ Дези.
...На другой день мы повторили нашу прогулку.
Полуденный зной сдѣлалъ насъ нѣмыми. Мы сѣли въ тѣнь и слушали, какъ пѣла земля. Счастливые, мы слышали ее! Она пѣла, какъ пьяная сваха послѣ нашего свадебнаго пира, который былъ вчера. А сегодня было наше похмелье. Трава топорщилась вокругъ, какъ чьи-то взъерошенные волосы, кустарникъ подмигивалъ желтенькими звѣздочками, маслины сплетничали на нашъ счетъ,-- и время отъ времени съ ближайшаго оползня скатывался въ пропасть камешекъ-бубатчикъ -- ой, люшеньки!...
"Дези", кажется, дремала, и я не мѣшалъ ей.
Море -- безъ дали, безъ отраженій, безъ всякаго движенія -- казалось какимъ-то расплавленнымъ сномъ. Никакая мысль не вязалась съ тѣмъ спокойствіемъ, въ которомъ млѣла оливковая роща, и никакое желаніе не пробуждалось въ этой пастушеской эклогѣ.
Римма спросила лѣниво:
-- Правда ли, будто въ Австраліи есть такія деревья, которыя захватываютъ человѣка вѣтвями и умерщвляютъ его, выпивая кровь?
Послѣдовалъ отвѣтъ:
-- Не знаю. Въ Австраліи не бывалъ. Откуда изволили почерпнуть свѣдѣнія?
-- Изъ "Ялтинской Ривьеры".
-- О, тогда, несомнѣнно, подобныя деревья существуютъ! А васъ интересуетъ древонасажденіе?
-- Ха-ха-ха! Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ: неужели есть что-нибудь подобное? И откуда такая фантазія пришла репортеру?
-- Быть можетъ, онъ состоялъ въ вашей свитѣ, вы гарцовали съ нимъ, привозили его сюда?... Вѣдь ваши деревья напоминаютъ античныхъ дріадъ. Вы -- ялтинская дріада!
Эта идея очень понравилась ей.
-- Ялтинская дріада?!.. Въ самомъ дѣлѣ? Это недурно. Очень хорошо звучитъ. Ялтинская дріада! Напишите такую поэму. И вообще пишите стихи. Слышите? Я хочу. Обязательно пишите.
-- Слушаюсь.
-- И поцѣлуйте меня одинъ разъ. Да не такъ! Вы ничего не умѣете. Вотъ такъ, такъ... Евграфъ всегда такъ цѣловалъ.
* * *
Я началъ писать стихи -- цѣлое посланіе "Къ Дези", которое начиналось такъ:
Дези, солнце!..
Чудный день --
Море тихо, небо ясно;
Горы, берегъ -- все прекрасно.
И надъ нами рощи сѣнь.
* * *
Вѣтра рѣзваго порывъ
Подхватилъ у Дези шляпку!
Осторожнѣй... Дай мнѣ лапку...
Осторожнѣй: здѣсь обрывъ!
* * *
Вонъ завѣтная межа,
Тамъ цвѣтетъ шиповникъ алый,
Тамъ, влюбленный и усталый,
Выпускаю я ежа.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дальше дѣло не пошло, ибо мнѣ во что бы то ни стало понадобилась риѳма на "оливка". Я теръ лобъ, шагалъ по комнатѣ, обливался потомъ -- ничего не выходило.
-- Оливка... наливка... подливка... поливка... -- твердилъ я, какъ полоумный.
Я бросилъ. Дези, однако, узнала о моихъ упражненіяхъ, похвалила послушаніе, а самые стихи нашла слишкомъ прозаичными.
-- Надо было меня воспѣвать, а не ежа! -- пояснила мнѣ бывшая поэтесса.
...Итакъ, цѣлую недѣлю дріада оливковой рощи то дразнитъ, то ласкаетъ меня. Мнѣ уже порядкомъ надоѣло это мѣсто, и я предложилъ Риммѣ ежедневныя прогулки по окрестностямъ. Она поморщилась, но согласилась. Мы были въ Алупкѣ, Симеизѣ, Форосѣ, затѣмъ и въ Гурзуфѣ, Суукъ-Су и Алуштѣ -- нигдѣ не нравилось ей: то скучно, то людно, то сыро, то вѣтрено, то приторно... Одна только пыльная, жаркая Ялта непонятно притягивала ее. Она разставалась со своей качалкой лишь для оливковой рощи или постели. Все остальное время сидѣла на балкончикѣ и язвила меня. Не могу сказать, чтобы такое времяпрепровожденіе особенно мнѣ нравилось. Но нѣсколько болѣзненныхъ уколовъ въ сердце съ лихвой вознаграждались поцѣлуями. И скажу вамъ на ушко:
-- Я люблю.
Римма Владимировна бранитъ меня за легкомысліе, за расточительность, за мои взгляды на бракъ. Матримоніальныя наклонности у нея вообще развиты въ сильной степени, и, мнѣ кажется, она мечтаетъ о бракѣ.
-- Васъ спасетъ только бракъ! -- поучаетъ она.
-- Отъ чего спасетъ?
-- Отъ всего. Главнымъ образомъ отъ васъ самихъ, отъ вашихъ глупыхъ увлеченій...
-- Благодарю покорно. Стало быть, я сдѣлалъ глупость, если увлекся вами?
Въ ея глазахъ зеленые огоньки.
-- Стало быть. Это была взаимная глупость. Я страдаю. Но я уйду во-время... А вы испытаете еще одиночество и повѣсите носъ. Поняли? Вы будете наказаны...
-- Понялъ, понялъ,-- скрежещу я, чувствуя себя, какъ жукъ на булавкѣ.
...Однажды она спросила:
-- Во сколько я обошлась вамъ за это время?
-- Вы? Мнѣ?..
-- Ну да: я... вамъ... Сколько стоило кольцо, которое вы мнѣ подарили, браслетъ?
-- Это секретъ.
-- Глупости. Ну, скажемъ, въ тысячу?
-- Скажемъ.
-- Сколько стоили наши прогулки, наши ужины? Еще тысяча?
-- Скажемъ.
-- Это -- безуміе! Вы не думаете о черномъ днѣ. Ваши имѣнія безъ вашего глаза ничего не дадутъ. Вы будете скоро банкротъ. Если вы думаете удивить меня подобными пріемами -- такъ ошибаетесь... Я и не такое видала... Покойный Евграфъ... Что съ вами?
-- Ничего. Душитъ что-то...
-- Это отъ вчерашней оргіи. Покойный Евграфъ носилъ меня на рукахъ, баловалъ какъ ребенка. Когда мы ѣздили въ Парижъ, онъ мнѣ все тамъ показывалъ.
-- Поздравляю васъ,-- прохрипѣлъ я и ушелъ къ себѣ, едва переводя дыханіе...
"Надоѣло,-- говорилъ я самъ себѣ, глотая холодную сельтерскую:-- какой-то затяжной, сентиментальный и въ то же время меркантильный романъ съ провинціалкой!"
Въ стѣнку постучали.
"Стучи, стучи, милая,-- злорадствовало мое оскорбленное сердце:-- все равно ни до чего не достучишься?"
Но въ это время послышался стукъ въ дверь...
"Ну, и дошлая же!" -- чуть не крикнулъ я и, конечно, впустилъ Римму.
Она съ бурнымъ весельемъ влетѣла въ комнату и повисла у меня на шеѣ.
-- Глупенькій мальчикъ! Онъ не понимаетъ шутокъ. Дези шутитъ, а Пуфъ не понимаетъ.
-- Какой еще тамъ Пуфъ? -- судорожно спросилъ я, слегка освобождаясь отъ объятій дріады.
-- Пуфъ?! -- раскатилась та бисернымъ смѣшкомъ:-- это -- вы! Это -- ты! Знаешь, въ будуарахъ такія мягкія тумбочки бываютъ. Ну, развѣ не похоже? Совсѣмъ пуфъ.
-- Обстановочныя сравненія!
-- Обязательно. Я всегда такая. Знаете что: поѣдемте въ Кіевъ и закажите мнѣ новую обстановку. Шикарную! Хорошо?... Ахъ, вы глупенькій Пуфъ! Вѣдь я же вамъ добра желаю. Хотите послушать меня, такъ дѣлайте такъ. Вотъ, напримѣръ, сегодня вы хотите ѣхать со мной въ оливковую рощу. Экипажъ будетъ стоить рублей десять. Так? Прекрасно. Вы десять рублей уплатите извозчику, и столько же отложите въ копилку.
-- Это зачѣмъ?
-- Не перебивайте. Послѣ катанья вы, конечно, потянете меня ужинать?
-- Конечно.
-- Это вамъ вскочитъ рублей въ сорокъ... ну, скажемъ, даже въ пятьдесятъ...
-- Вскочитъ.
-- Извольте сорокъ или пятьдесятъ отложить въ кружку, а на все -- и на катанье, и на пропой души -- взять съ собой ровно шестьдесятъ цѣлковыхъ.
-- Позвольте, да что же это за казуистическую бухгалтерію вы проповѣдуете?
-- Очень просто. Я вѣдь вашъ характеръ знаю: вы вмѣсто условленныхъ съ кучеромъ десяти рублей сунете ему еще зелененькую и раздадите на чай уйму денегъ, а такъ-то у васъ будетъ "нема". Поняли?
Я расхохотался и расцѣловалъ ручки этого финансиста.
-- А если у меня не хватитъ воли копить деньги? Если я разобью копилку, какъ бывало въ дѣтствѣ мы разбивали всѣхъ свинокъ, которыхъ мнѣ дарила бабушка?
Римма тоже смѣялась.
-- Тогда знаете что?... Я куплю вамъ завтра свинку и буду вашимъ кассиромъ. Согласны? Не бойтесь, я не убѣгу. А деньжонки вамъ на отъѣздъ будутъ.
Я пришелъ въ восторгъ отъ такой мысли. Отчислилъ тутъ же шестьдесятъ рублей, а на другой день, купилъ Риммѣ "по случаю" чудесное колечко, присовокупилъ еще четыреста рублей, которые моя кассирша пресерьезно отправила въ розовую свинку-копилку.
Мы были счастливы.
Дни то летѣли, то стояли -- смотря по настроенію Риммы, по погодѣ, или ужъ самъ не знаю почему...
Медовый мѣсяцъ миновалъ. Я подумывалъ о домѣ и не зналъ, какъ это устроить, т.е. какъ благовиднѣй обставить свой отъѣздъ. Въ какой степени я долженъ проявить свое благородство по отношенію къ женщинѣ, которая украсила мои каникулы? Какъ долженъ реагировать на ея укоры и слезы -- буде сіе случится? И такъ далѣе, и такъ далѣе.
Откровенно говоря, я простылъ.
Помогла мнѣ сама Римма.
Она получила какое-то письмо и сильно волновалась... Хмурилась, нервничала и даже... плакала. На всѣ мои вопросы отвѣчала молчаніемъ, нервнымъ подергиваніемъ плечъ, и потомъ вдругъ сказала, да съ такой злостью:
-- Во всемъ виноваты вы!
-- Я?!!
-- Разумѣется, вы.
-- Но въ чемъ дѣло?
-- Оставьте меня въ покоѣ! Послѣ узнаете... Ахъ, какая я дура!
И, повалившись ничкомъ на кровать, судорожно зарыдала.
...Въ тотъ же вечеръ мы были въ рощѣ.
Дріада, ненатурально веселая и неискусно подмазанная, почти насильно затащила меня сюда. Я былъ не въ духѣ, словно предчувствуя "сцену".
Такъ и случилось.
Среди всѣхъ шалостей, поцѣлуевъ и заигрываній Римма внезапно остановилась передо мной вплотную, опустила мнѣ руки на плечи и спросила, заглядывая мнѣ прямо въ зрачки:
-- Любишь меня?
-- Да-да... Дези, люблю.
-- Милый! -- съ дѣланной, чисто актерской страстью "прошептала" она и прижалась ко мнѣ съ банальнымъ движеніемъ провинціальной актерки.
Меня покоробило. Что все это было фальшиво, пошло и даже обидно -- объ этомъ доложило мнѣ сердце.
-- Милый,-- декламировала, дріада:-- ты такой славный, честный, добрый. Мнѣ такъ хорошо съ тобой. Милый, отчего мнѣ такъ легко?
"Фу, какая пошлятина начинается!" подумалъ я и сказалъ сквозь зубы:
-- Вѣроятно, оттого, что вы слишкомъ легко одѣлись. Поглядите: однѣ прошивки...
Римма отвѣтила нѣсколько натуральнѣе:
-- Что? Что ты сказалъ? Нѣтъ, это ты нарочно. Ну, скажи, что нарочно! Я никогда не любила тебя, какъ сегодня, никогда!
-- Ахъ, Дези, Дези!...-- отвѣтствовалъ я ей тономъ бытового резонера:-- мнѣ скоро домой пора, а вамъ все шутки...
"Ой, навралъ! Ой, какъ здорово навралъ!" -- подсказало чутье, но Римма наврала еще лучше.
-- Домой?! -- истерически вскинулась она:-- куда домой? Въ Петроградъ? Въ деревню? Не хочу! Не пущу! Ты не поѣдешь! Ты будешь со мной, здѣсь, въ Ялтѣ, въ оливковой рощѣ... всегда, всегда!
-- Всегда въ оливковой рощѣ? -- не утерпѣлъ поостроумить я.
-- Негодяй! -- взвизгнула та:-- я страдаю, а онъ остритъ!... Я падаю... мнѣ дурно...
И она въ самомъ дѣлѣ упала.
"Боже мой, какъ все это глупо! И какой же я оселъ, что такъ запустилъ все это ухаживаніе!" каялся новый персонажъ пустѣйшей комедіи.
Конечно, я продѣлалъ надъ ней все, что полагается дѣлать въ такихъ случаяхъ мужчинѣ, т.е. разстегнулъ воротъ и кушакъ, пробовалъ пульсъ, слушалъ сердце... Живехонька!
И въ душѣ у меня кипѣла злоба...
-- Ахъ, скорѣй бы, скорѣй бы конецъ!
Вотъ она вздрогнула, очнулась, раскрыла глаза, глубоко вздохнула, глянула на меня, ужаснулась, вскочила, схватилась за голову и побѣжала вдоль изгороди, мимо удивленнаго извозчика, по дорогѣ къ Ялтѣ... Комедіантка!
Я даже не удерживалъ ее.
Вечеръ былъ теплый и темный. Любовный угаръ полдня свалилъ, и земля отдавала ароматныя волны деревьевъ и травъ. Лилоныя сумерки свертывались по садамъ, и татарская деревушка, которую мы проѣзжали, тонула въ пыли, поднятой вернувшимся стадомъ, какъ въ паутиновомъ коконѣ. Татаринъ не гналъ лошадей, будто догадываясь, что такой свѣжительный, душистый душъ вечера полезенъ для меня. И правда, нравственная тошнота, поднявшаяся было во мнѣ, понемногу затихла, и я дышалъ ровно и легко, какъ въ то утро, когда вышелъ на балконъ и когда бѣлыя туфельки, забытыя съ вечера, надѣлали со мной то, что надѣлали.
... Въ гостиницѣ меня ожидала новость.
-- Госпожа Становая собрала вещи и уѣхала.
-- Куда?
-- Но могу знать. Господинъ за ними заѣзжалъ... Такъ вотъ съ нимъ и уѣхала.
-- Какой господинъ?
-- Полный такой, солидный. Съ просѣдью и въ пожарной каскѣ.
-- Что ты мелешь?! -- возопилъ я:-- въ какой пожарной каскѣ?
-- Такъ точно. Вотъ всѣ видѣли.
Мнѣ было и смѣшно, и грустно, и обидно немножко. Вѣдь она не оставила мнѣ ни строчки. А свинка-копилка?... Все скрылось подъ этой пожарной каской!...