* Продолжение рукописи А.Белого МАТЕРИАЛ К БИОГРАФИИ (ИНТИМНЫЙ).
Публикация Дж. Мальмстада
1914 год
Сентябрь.
Продолжается та же странная жизнь. Мы начинаем привыкать к быту военного времени; я с Асей работаю на внешних стенах (около входа в правый портал); но в общем я мало бываю в "Вашу, более сижу дома; концентрируются мои странные отношения с Наташей; я часто бываю у нее; и между нами крепнет дружба; стоят теплые золотые дни; д-р уезжает в Германию; Мария Яковлевна по субботам читает нам курс: "Миссия отдельных народов". По-прежнему хожу на вахты; очень много занимаюсь схемами и раскраскою их; ко мне часто приходит Максимилиан Волошин, знакомится с моими схемами и учит растирать краски; появляется в Дорнахе фрау Поольман-Мой, бывает у нас; обнаруживается наше несогласие во взгляде на д-ра Штейнера; оказывается, что она с Эллисом поселилась где-то под Базелем; оба они уехали из Германии; к концу месяца мне особенно тягостно, неуютно; я начинаю писать дневник, из которого впоследствии вышел материал моих кризисов.
Начинает выясняться мое положение материальное: "Сирин" находит возможность несмотря на войну посылать мне деньги за предположенное издание моих сочинений.
Погода портится; наступает туманная и дождливая осень; на сердце грустно; страсть к Наташе усиливается: я проклинаю свое чувство к Наташе, мучаюсь угрызением совести; со мною происходит страшный сердечный припадок; я думаю, что это -- ангина; меня начинает лечить Фридкина; выясняется, что это сердечный невроз.
Октябрь.
Первая половина октября проходит под знаком все повторяющихся сердечно-нервных припадков, мучительных переживаний, связанных с Наташей, разговоров о войне и впечатления от лекций вернувшегося из Германии д-ра Штейнера, который прочитывает нам о культурах Франции, Италии, Англии, Германии, России {3-6 октября (н.ст.) в Дорнахе Штейнер читал лекции нэ курса "Okkultes Lesen und Okkultes Hören". 7 октября он читал там же на тему "Unsere Toten". 7, 10, 12, 18, 19, 24, 25 октября он читал лекции "Der Dornacher Bau als Wahrzeichen geschichtlichen Werdens und Künstlerischer Umwandlungs-impulse". 10 и 20 сентября (н.ст.) в Дорнахе он читал лекции "Uber Volksseelen und die Nationalitätsidee".}; он старается говорить положительно о каждой из культур; и эти лекции вносят значительное умиротворение в настроение различно национальных групп, соединенных вокруг "Ваи". Шовинистическая лихорадка в нашей среде начинает ослабевать; я снова выползаю на "Дам"; Ася усиленно начинает работу на стеклах в рихтеровском домике, продолжая свою работу на дереве; она покидает меня на целые дни; целыми днями я работаю у себя: пишу схемы, готовлю отчеты д-ру и разрабатываю тему "Кризиса жизни" вчерне. По вечерам очень часто у нас бывают Седлецкие (муж и жена); они сильно настроены против немцев; особенно он; у нас бывают: Сизов, Петровский, Волошин, Пошю, Фридкина, О.Н. Анненкова и другие; вечерами в кухне нашей собираются все обитатели нашей квартиры (я, Ася, Е.А. Ильина, Н.А. Маликов, К.А. Лигский) и происходят длиннейшие разговоры о войне, России и Германии, об антропософии, о докторе; к нам в кухню очень часто заходят: К.А. Дубах, Н.Н. Богоявленская, Фридкина, бар. Фитин-гоф, Петровский, Костычева, присоединяясь к разговору; образуется своего рода клуб; Асю утомляют эти "клубные" разговоры; она удаляется к себе; между нею и Е.А. Ильиной намечается некоторое охлаждение.
После напряженнейшей летней и осенней работы при "Ваи" наступает некоторое затишье в работе (у работающих оказывается переутомление); внутри отстраиваемого зала воздвигают леса; перед этим леса были сняты; и мы увидели архитравы, над которыми мы работали летом -- под куполом; д-р нас, резчиков, собрал и дал характеристику каждой архитравной формы, указав на дефекты работы; нами отработанный архитрав (Марса) он хвалил; когда леса были поставлены, мы должны были приняться вновь за работу: отделывать начисто архитравы под куполом. Эта работа и началась с ноября. В октябре О.Н. Анненкова внезапно уехала в Россию.
В течение октября месяца мы дважды были у доктора, на его Villa "Hansi"; он принял меня и Асю, как учеников; я пришел к нему с целой папкою раскрашенных схем, которые готовил ему в течение всей зимы 13-14 года и осени; д-р очень хвалил меня за схемы, вообще был невероятно кроток и добр, подбодрял меня, улыбался и говорил про мое сердце, что оно -- совершенно здорово; что мои сердечные припадки есть показатель не органической болезни, а внутреннего развития; другой раз нас с Асей позвали к д-ру и М.Я. пить чай и ужинать; доктор и на этот раз был крайне любезен со мною; мы просидели у него целый вечер; я рассказывал о России, о Мережковских; д-р принес к столу гравюры Кунрата и объяснял некоторые из них {Khunrath, Heinrich (ок. 1560-1605) -- немецкий алхимик, автор кн. "Amphi-theatrum sapietiae aeternae solius verae, christiano-kabalistium, divino-magicum, necnon physico-chymicum, tertriunum, catholicon" (1609). Книга переводилась на французский, немецкий и др. языки.}.
В этот месяц случилось несчастие: воз с кладью, направлявшийся в "Ваи", опрокинулся, задавив ребенка, сына одной антропософии, в тот самый момент, когда д-р читал нам лекцию.
Между тем: среди нас стали появляться фигуры в черных платьях; это были матери, сестры и жены уже убитых на войне; появилась вся в черном жена огородника (антропософы развели на склоне "Ваи" свой собственный огород); появилась вся в черном Freulein von Heidebrandt (впоследствии учительница Вальдорфской школы); война бесшумно шныряла среди нас; то и дело мобилизацией вырывались работники при "Ваи": тот ехал в Германию, этот -- во Францию; уехал Лихтфогель, стал исчезать д-р Унгер, работавший в Штутгарте по мобилизации промышленности; взяли инженера Бразоля (на французский фронт); война напоминала о себе пушечными перекатами, глухо раздававшимися с горизонта. Я с жадностью зачитывался газетами: начавшиеся успехи русских, взятие Львова, меня крайне возбуждали; и я удивлялся равнодушию Аси к войне; вообще: равнодушие, холодность Аси меня угнетали; расхождение наше с ней, столь углубившееся в годах и приведшее к разрыву, сильно подчеркнулось в ту именно осень.
Иногда, совершенно удрученный, я отправлялся в Базель; и начинал там сиротливо бродить по улицам, в холодном осеннем тумане, бесцельно забирался в "Кино". И тупо созерцал мелодрамы и фильмы с фронта; какое-то гнетущее чувство преследования охватывало меня; мне казалось: за мною кто-то следит; однажды подойдя к окну у себя дома и рассеянно вглядываясь в заоконный туман, я увидел человека с седой бородой, остановившегося перед нашим окном; он заметил меня за оконным стеклом, ехидно улыбнулся и подмигивая поклонился; потом он, не оборачиваясь, пошел в туман; в его улыбке, в кивке было что-то нехорошее; точно он подмигивал мне на мои душевные сомнения; это появление неизвестного человека воспринял я, как знак какого-то надвигавшегося на меня несчастия.
Ноябрь.
В первых числах ноября Наташа Поццо получила неожиданно письмо от Метнера; он оказался в Цюрихе; война застигла его в Германии; не знаю, каким путем он выкарабкался из Германии; в Россию он не захотел вернуться и выбрал местом жительства нейтральную Швейцарию; с Метнером соединяли нас всех старинные отношения; меня особенно соединяла дружба 1901-1911 годов, совместная работа в "Мусагете" и -- встреча с Минцловой; разъединяла ссора с "Мусагетом" (по поводу эллисовской брошюры "Vigilemus"); лично я разорвал с ним все с осени 1913 года. Наташа, получив письмо Метнера, отозвалась горячо на это письмо; она сказала: "Еду в Цюрих к Эмилию Карловичу". Вернулась она из Цюриха возбужденная и радостная от встречи с Метнером; она стала между мною и ним, как примирительница; скоро Метнер приехал к Поццо (в конце концов -- ко всем нам); я, Сизов, Петровский, Ася -- встретились дружелюбно с ним; он казался очень милым, хотя и сконфуженным, признаваясь, что им написана книга против доктора, именно: против освещения Штейнером Гетеанства {Метнер Э.К. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ГЕТЕ. Книга 1. Разбор взглядов Р.Ште й нера в связи с вопросами критицизма, символизма и оккультизма. М., "Мусагет", 1914, 525 с.}. Я заявил, что мы не фанатики и что если понадобится, мы ответим печатно же на его книгу и эта наша идеологическая полемика не помешает нашим личным отношениям. Весь ноябрь и декабрь окрашен частыми появлениями из Цюриха Метнера; мы встречались миролюбиво и весело; много спорили о докторе, вспоминали прошлые годы, общих друзей: Метнер много нам рассказывал об Эллисе и frau Поольман, живших под Базелем (с Эллисом я не встречался); и мы удивлялись, что волей судьбы в час мировой войны мы, три бывших соредактора "Мусагета" оказались в одном пункте почти (Цюрих от Базеля в расстоянии двух часов езды) {Ср. в письме матери от 8 декабря / 25 ноября 1914 г.: "Странная судьба: в двухчасовом расстоянии от нас (в Цюрихе) 4 месяца жил и живет Э.К. Метнер, загнанный сюда из Германии; и мы этого не знали; и он этого не знал; недели полторы тому назад мы узнали это. Наташа ездила к нему; в это воскресенье он приедет к нам в гости; Эллнс же живет в Берне. Странно: в это роковое время весь бывший Мусагет судьбою оказался загнан в одно место: Эллис, Метнер, я. Петровский, Сизов. Только Киселев оказался в России". (ЦГАЛИ, ф.53, оп.1, ед.хр.359). GOETHES NATURWISSENSCHAFTLICHE SCHRIFTEN. Von Rudolf Steiner mit Einleitungen, Fussnoten und Erl ö uterungen im Text herausgegeben", 4 тома, 1883-1897, изд. Joseph Kürschner.}. Между тем: из Москвы нам прислали книгу Метнера и я принялся старательно ее изучать; меня потряс тон книги: желчный, злой, нападательный; я видел, что первая книга в России о докторе Штейнере рисует доктора в ужасном, искаженном виде; и я понял, что оставлять такую книгу без ответа нельзя; я поставил это на вид Сизову, Петровскому, Волошиной; говорил, что я был бы счастлив не писать ответа Метнеру, если бы кто-нибудь (например -- Сизов) взялся за ответ; но никто не взялся; и я понял, что ответ придется писать мне; я посоветовался с Марией Яковлевной (помню, что был на Villa "Hansi" по этому поводу); М.Я. советовала мне взяться за ответ; но взяться за ответ было особенно трудно: я никогда не штудировал естественно-научных сочинений у ГСте; вообще не был гётистом (Метнер же был старинный гётист); кроме того: я не читал книг доктора о Гёте, ни -- вводительных статей к Гётеву тексту. С ноября я раздобываю все, написанное доктором о Гёте, раздобываю томы Кюршнеровского издания "Naturwissenschaftliche Schriften" Гёте {См., например, его GRUNDLINIEN EINER ERKENNTNISTHEORIE DER GOETHESCHEN WELTANSCHAUUNG... (1886) и GOETHES WELTANSCHAVUNG (1897).}; принимаюсь изучать Гётев текст, примечания доктора, вводительные статьи и его книги, посвященные Гёте {См., например, его GRUNDLINIEN EINER ERKENNTNISTHEORIE DER GOETHESCHEN WELTANSCHAUUNG... (1886) и GOETHES WELTANSCHAVUNG (1897).}; между тем, Метнер надо мною посмеивается: "Пишите, пишите: вы можете со мной полемизировать в смысле опровержения моих антропософских экскурсов, но лучше не касайтесь моего понимания Гёте; предупреждаю вас, -- вам не справиться". Между тем по мере моего углубления в текст Гёте и все примечания доктора, по мере сличения этого материала с высказыванием Метнера, мне выясняется, что Метнер при критике штейнеровского гётеанства не использовал более 3/4 материала, написанного доктором о Гёте; легкомысленность книги Метнера меня начинает просто потрясать. Вместе с тем передо мною развертывается впервые грандиозная картина миром еще не понятого Гётева естествознания; и еще более меня потрясает углубленное взятие Гёте доктором; я начинаю впервые понимать гетеанские корни антропософии и упираюсь в проблемы "Философии Антропософии". Весь ноябрь и декабрь проходят в глубоком познавательном восторге перед новой, развертывающейся передо мною картиною: гносеологической правоты позиции Штейнера; моя мысль напряженно, усиленно работает: я перечитываю книги доктора: "Rдtsel der Philosophie", ".Philosophie der Freiheit", "Wahrheit und Wissenschaft", "Grundlinien der Erkenntnistheorie der Goe-theschen Weltanschauung", и другие. Временно книга Метнера отступает на второй план; я усиленно разрабатываю свой собственный подход к философии антропософии, к гетеанству, к гетеанству Штейнера и передо мною начинает вырисовываться связная картина воззрений; но я знаю, что эту картину воззрений я поверну на Метнера, как таран. При встречах с Метнером я чувствую некоторую неловкость, ибо я знаю, что я оттачиваю сильное оружие против него; о моей будущей книге мы с ним посмеиваемся; он шутит: "Пишите, пишите!" Но в этом тоне взаимной шутливости чувствуется напряжение и отсутствие взаимного доверия; отношения наши остаются лишь внешне дружескими; я ощущаю, что наша дружба с ним подорвана и что не хватает лишь внешнего повода к тому, чтобы она рухнула окончательно. Между тем: Метнер как-то протянут к антропософам в этот период; он удивляется нашему правильному отношению к войне (неприятию ее) и к "союзникам"; мы ведем с ним долгие, философские разговоры, водим на "Bau", собираемся даже его познакомить с Штейнером.
Я вновь начинаю работать при "Bau", под куполом, на архитравах; мы "начисто" отрабатываем формы, отработанные летом (наш "Марс"); кажется, в этот месяц заканчиваются вчерне три огромных деревянных формы над тремя порталами; на главном портале работает главным образом группа немцев; на правом портале работает Сизов; на левом группа, состоящая из Петровского, Трапезникова, Гюнтер, Хольцлейтер и Кучеровой. Ася много уделяет времени работе на стеклах; и прилежно занимается эвритмией под руководством Киселевой, ставшей теперь учительницей эвритмии в Дорнахе; в ее группе мне помнятся, кроме Аси: Наташа, Богоявленская, Гроосс, АЙзецтрей, две барышни Лёв и другие. С Асей продолжается мое расхождение. С Наташей у меня стиль влюбленной дружбы.
Этот месяц мне гораздо легче: работа на архитраве и серьезные познавательные переживания (изучение Гёте и философии Штейнера) оттягивают мое внимание от много[го] тяжелого, что живет в моей душе.
Мордовин уезжает в Россию; Волошин начинает тяготиться Дорнахом, его тянет в Париж; он разрабатывает проект будущей занавеси, долженствующей отделять стену от зрительного зала при "Ваи".
Декабрь.
В декабре начинает как будто крепнуть стиль дорнахской жизни военного времени; люди приспосабливаются к войне; мы уже вполне привыкаем к расквартированным войскам в Дорнахе и Арлесгейме, привыкаем к ежедневной канонаде, слышной с границы; жители Арлесгейма и Дорнаха успокаиваются: нейтралитет Швейцарии не будет нарушен; мобилизированные швейцарцы, наши члены, появляются среди нас опять; антропософки начинают развивать свою деятельность; поднимается интенсивность работ; начинаются репетиции звритмической группы, собирающейся к Рождеству поставить в одном из лесопильных сараев, освобожденном от машин (столярные работы закончены) и превращенном в постоянную аудиторию, -- эвритмические номера; в сарае строится подиум, появляются скамьи для зрителей и занавес; русские в свою очередь готовят д-ру рождественский номер: прославление звезды; хор и звритмические фигуры, живописующие рождественское: "Христос рождается"; приготовляется огромная бумажная форма звезды (изнутри зажженная), на большой палке; происходят спевки хора и репетиции звритмисток; вся группа участников -- русские; в хоре приняли участие между прочим Трапезников, Маликов, Лигский, Сизов, Кемпер, Поццо; в звритмической группе: Ася, Наташа, Богоявленская, Фридкина, Киселева, Волошина; мы с Асей задолго до рождества добываем елочку; я привожу из Базеля разнообразные елочные украшения (шары и серебряную канитель); задолго до рождества наша комната прибрана и украшена елкой.
Я продолжаю упорнейше заниматься Гёте и комментариями к Гёте доктора; и все более удивляюсь тому, что вся книга Метнера построена на разнос книги Штейнера "Goethes Weltanschauung", являющейся лишь внешней экспозицией его взгляда, внутренне обоснованного огромным количеством детальнейших комментариев, длиннейшими вводительными статьями (вводительная статья к Гётевой биологии одна -- превышает размерами все "Goethes Weltanschauung"; я выдвигаю Метнеру вопрос, как он мог не ознакомиться с таким ценным материалом; Метнер отвечает легкомысленно, что он это сделал сознательно; во мне крепнет решение не пощадить его в своей книге -- тем более, что я натыкаюсь в его книге на ряд грубейших промахов и относительно понимания Гёте; так, он превратно толкует идею у Гёте, грубейше смешивает учение о прототипе с учением о протофеномене; все это я решаю отметить в своей книге, т.е. решаю не только оборонять гётизм Штейнера от его наскоков, но и уничтожить метнерово понимание Гёте; знаю, что этого Метнер мне не простит никогда; тем труднее мне с ним дружески встречаться; точно предчувствуя мои намерения, Метнер мне неоднократно говорит: "Если вы в книге затронете мое гетеанство, то имейте в виду, что выступит в Москве на мою защиту Иван Александрович Ильин" (впоследствии профессор); он много мне говорит о своей дружбе с Ильиным; и как будто даже угрожает Ильиным; все это лишь разжигает во мне пафос к атаке основных мировоээрительных твердынь Метнера.
Между тем: мы в Метнере замечаем явное подобрение; и даже ноты досады на себя за то, что он преждевременно выпустил в свет свою книгу; в его тоне мелькают сочувственные ноты по отношению к доктору; мы выхлопатываем разрешение ему посетить одну из лекций доктора; после лекции я подвожу его к доктору и знакомлю с ним; доктор, который знает, что Метнер выпустил книгу против него, тем не менее очень любезен с Метнером; помнится, они обмениваются какою-то фразой о Бергсоне; Метнер во время этого краткого разговора мне кажется растерянным и смущенным, как провинившийся школьник.
Метнер чаще всего бывает у Наташи Поццо и М.В. Волошиной (Сабашниковой); с Наташей он явно дружит; и во мне поднимается смутная ревность к Метнеру (много лет спустя, уже в Берлине, в 1923 году, Наташа, отрицая свою вину, т.е. кокетство со мной, мне призналась, что в ту пору она любила Метнера, -- стало быть: моя ревность имела почву); ближе вглядываясь в Метнера, я вижу, что он разительно изменился: постарел, стал внутренне угрюм; искристый блеск его речей покрылся каким-то угрюмым налетом; он неоднократно заявлял, что становится завзятым поклонником теорий Фрейда и Юнга, что "психоанализ" в него прямо вписан; этот "фрейдизм" отталкивает решительно от меня Метнера; я воспринимаю эти увлечения Метнера враждебно. Вместе с тем, я удивляюсь некоторым "внутренним знаниям" Метнера, соответствующим моим "узнаниям", полученным из опыта медитаций, который я развил в себе за 1912, 1913 и 1914 годы; Метнер мне намекает, что и у него есть нечто, вполне соответствующее медитации; я полагаю, что это старые медитации Минцловой, данные нам еще в 1909 году. Впоследствии, кто-то мне сказал, что Метнер в то время был близок с представителями какой-то линии персидского оккультизма; члены одного оккультного общества (название забыл), проводящие в жизнь эту линию, были в Цюрихе; наверное, Метнер с ними общался; кроме того: он в то время был близок с Эллисом и с Frau Поольман-Мой, около которой витала всегда "оккультная" атмосфера. Как бы то ни было, Метнер в эту эпоху мне кажется каким-то "подглядывателем" быта нашей жизни; и у меня откладывается некоторое опасение, как бы я в "дружеских" разговорах с ним не сказал бы чего-нибудь лишнего; это отношение к Метнеру во мне укрепляется, М.В. Волошина, в прежние годы весьма дружившая с Метнером (в ту пору она дружила с Энглертом, фактически строителем "Ваи", и Т. Г. Трапезников, с которым с конца 1914 года у меня начали складываться очень тесные отношения; одновременно: я стал все более и более заходить к Татьяне Алексеевне Бергенгрюн, переселившейся из Берлина в Дорнах; Т.А. видела мое все растущее одиночество и чуткой душой понимала, как мне тяжело в Дорнахе; она говорила мне, что ценит мою скромность, что видит, как я задыхаюсь среди внешних и внутренних "немцев"; она намекала мне, что видит, как Ася отходит от меня, бросая меня в одиночество; говорила, что не сочувствует Асе; мне казалось, -- она понимает, что я вступил в полосу тягчайших испытаний души; это же мне говорил и Трапезников. Так в беседах с Трапезниковым и с Т.А. Бергенгрюн черпал я некоторую моральную силу; и кроме того: в этих беседах я выходил из той густой атмосферы "тургеневщины", в которую погружали меня по-разному сестры "Тургеневы", т.е. Наташа и Ася, каждая по-своему; Трапезников как бы мне говорил: "Будьте свободны и независимы: не висите душевно на Анне Алексеевне: она -- человек холодный и сдержанный; вы разобьетесь о ее холод". А у Т.А. Бергенгрюн прорывались ноты чисто женского раздражения на Наташу и Асю; она как бы говорила мне: "Безобразие, -- вами вертят "девчонки", которые умственно и морально стоят гораздо ниже вас: ведь вы -- писатель, незаурядная личность; а вас ваша "Ася" хочет держать под башмаком". У нее прорывались ноты явной досады на А.М. Поццо; она говорила: "Александр Михайлович с своим культом "Наташи", -- просто смешон; умный, интересный человек, а выглядит какою-то "фитюлькою"; эта "Наташа" им вертит как хочет..."
В ту пору беседы с Трапезниковым и с Бергенгрюн давали мне многое; в этих беседах впервые наметилась мне моя будущая эмансипация от "Наташи" и "Леи", кончившаяся свержением навсегда "татарского ига" моей души (род Тургеневых -- татарского происхождения).
Наряду с этим в это время осуществляется мой отрыв от другого "Ига", от ига М.Я. Сиверс, ставшей "д-р Штейнер"; это "иго" длилось год; вся огромность Марии Яковлевны открылась мне с Бергена, т.е. с октября 1913 года; с этого времени я почувствовал, что между нами возникла особая, непередаваемая связь; М.Я. стала являться в моих снах, в моих медитациях; она всегда стояла в центре моей души; я спрашивал советов у образа ее, возникавшего из моих медитаций; и этот образ показывал мне ослепительные духовные горизонты, тяготенье к которым подстегивало мою духовную работу; она постоянно стояла в центре моей души и как бы указывала мне на возможные достижения; и я бросался на эти твердыни духа; но чувствуя, что мне их не одолеть, я удваивал, учетверял, удесятерял духовные упражнения, чтобы, так сказать, подвинтить свои (астральное, эфирное и физическое) тела до гармонии их с миром духа; период от октября 1913 года до появления в Дорнахе был для меня периодом сплошной медитации; я духовно видел то, что лежало выше меня; я чувствовал себя приподнятым над самим собою; и я знал, что эта приподнятость есть "оккультная" помощь, посылаемая мне Марией Яковлевной, которую я боготворил; она стала для меня одно время всем: сестрой, матерью, другом и символом Софии; ее лейтмотив в душе вызывал во мне звук, оплотняемый словами:
"Сияй же, указывай путь,
Веди к недоступному счастью
Того, кто надежды не знал.
И сердце утонет в восторге
При виде тебя..."*
* Белый приводит эти строки в "берлинской редакции" НАЧАЛА ВЕКА: "/.../ и -- я отдался весне, не как в прошлом году; подымался старинный любимый мотив: [цитата]. Я когда-то просил эту песню петь Анну Васильевну; и вот теперь эту песню пропела д'Альгейм на весеннем концерте...". Белый цитирует последние четыре строки в НА ЧАЛЕ ВЕКА (с.403) и первые три в МЕЖДУ ДВУХ РЕВОЛЮЦИЙ (с.367) -- в связи с д'Альгейм, но не называя ни автора слов, ни композитора.
Разумеется в этом мне непонятном обоготворении М.Я. не звучали ноты "влюбленности"; и все же: образ ее был для меня символом Софии; иногда этот образ мне говорил: "Вот теперь я тебя оставляю: опирайся на оккультную помощь, которую я тебе дала и уже без меня держись на духовной высоте..." И образ меня покидал; и я в моих переживаниях духовной высоты чувствовал себя точно выброшенным с аэроплана; я немедленно падал, разбиваясь об условия жизни в чувственном теле; я начинал бичевать это тело, бороться с собой, а тело, как конь без узды, влекло меня туда, где на меня нападали люциферические и ариманические искусы; я -- падал; и тогда образ духовный М.Я. глядел на меня с укоризною, а на физическом плане Мария Яковлевна становилась по отношению ко мне неприятной, враждебной; так на физическом плане между нами начинались размолвки и споры без слов; потом -- наступало примирение: М.Я., я чувствовал, опять давала мне свою помощь; и на крыльях этой помощи я вновь чувствовал себя вознесенным в "мир духа" до ... следующего падения.
В этих "ссорах" и "примирениях", "взлетах" и "падениях" протекла для меня вся зима и весна 1913-1914 годов. Я себя почувствовал к осени 1914 года совершенно физически измученным, хотя и чувствовал, что духовно за этот период я узнал столь много истин, что с этими "истинами" я бы мог прожить не одно, а много воплощений. Каждый взлет после падения был высшим взлетом; но каждое следующее падение было еще более ужасным; прямая линия развития стала зигзагообразной /\/\/; в результате роста диапазона падений и взлетов в душе стало оживать все большее раздвоение; с лета 1914 года, когда я влюбился в Наташу, во мне произошел внутренне как бы разрыв "Я" на два "Я"; жизнь высшего "Я" во мне убивала мое физическое здоровье; требования этого здоровья как бы вычеркивали из меня жизнь духа во мне. Наконец, последний конфликт двух борющихся "Я" во мне окончился моим сильнейшим сердечным припадком, во время которого я чувствовал чисто физиологически, что "нечто" вырвалось из моего сердца, физически разбив его; и -- унеслось, покинув меня, в духовную высоту; я переживал этот вырыв высшего "Я" из меня, как свою духовную смерть; жизнь медитативная затормозилась во мне: медитация во мне, когда я ее напрягал до прежней силы, вызывала лишь сердечный припадок, во время которого меня охватывал страх смерти; и этот страх диктовал мне замедление всего ритма душевной работы; замедление же ритма взрывало во мне рост чисто физических потребностей; чувственность с непобедимой силой вставала во мне; а кокетство Наташи притягивало эту чувственность к ней. До сердечных припадков я с нею боролся; но мысль, что самая эта борьба вызвала сердечные припадки, выдернула из-под ног самую почву борьбы; и я, упавший в свое тело, внешне брошенный Асей, всею силою душевного эротизма как бы прилепился к Наташе; и самую грешность подобного "прилепления" я приподнял, как нечто нормальное; на М.Я. я посматривал с озорством "бунта"; "ссора" с нею вела меня не к "примирению", как прежде, а к внутреннему наступлению на нее: отношение к ней выразилось во мне своеобразным чувством, которое я нес в своей душе, как "озорство". Да, я стал по отношению к М.Я. "озорником" и "бунтарем"; она сперва сердилась на меня, потом как бы махнула на меня рукой; я знал, что где-то отношение ее ко мне осталось неизменным, что она верит, что затянувшийся во мне конфликт света с тьмой окончится победой света, но что на время этой перепутанности раздвоенных половинок души моей она внутренно покидает меня; как в верхних сферах сознания моего в предыдущий период жила М.Я., так после октября в низших сферах сознания моего зажил образ "Наташи". Иногда я вспоминал с тоскою о духовных сферах, меня покинувших; и тяжелое недоумение над "крахом" своим жило во мне; я удивлялся, что сердечную болезнь мою (продукт борьбы Софии с Наташей) доктор называл шагом вперед; самый ласковый, сердечный тон доктора по отношению ко мне (а он в этот период сильно ко мне подобрел), вызывал во мне грустное недоумение; я себе говорил: "Или доктор не понимает, что происходит во мне? Почему же он называет " Vorschrift'" ом то, что я в себе несу, как падение?" Словом: чувствовал себя лишенным почвы, физически ослабевшим, духовно угасшим, потерявшим критерии между злом и добром; а условия военной жизни и грохот мировой войны, слышимый с границы Эльзаса, был внешним выражением катастрофы, пережитой мною: катастрофой пути. Словом: если 1913 год в сознании оживает стремительным, изумительным взлетом вверх, несоответствующим моим духовным усилиям и приписанным мною действию Божией благодати и молитвенной помощи доктора и Марии Яковлевны, то линия моей жизни от февраля 1914 года до октября (1914-го же) есть линия стремительного падения; в октябре толчок падения этого выразился сердечной болезнью; в декабре я как бы начинаю свыкаться с своей участью: с безблагодатной, слепой и глухой, погрязшей в соблазны жизнью моей; и даже: по отношению ко всей прежней линии, линии Марии Яковлевны, я ощущал своего рода бунт; и странно: все антропософы, внутренне связанные с М.Я., в моем сознании встают передо мной, как враги; я ощущаю круг людей, которыми дирижирует М.Я.; этот круг людей воспринимаю я, как "двор" М.Я.; в Антр. О-ве впервые меня тяготит мной ощущаемая "придворная атмосфера", которой я объявляю войну; я говорю себе: "Э, да это -- Байрейт". Мое положение при этом дворе я ощущаю, как положение Ницше при Вагнере; доктора я не приравниваю к Вагнеру, но М.Я. я приравниваю к "Байрейту"; многие из ее проявлений мне кажутся -- фальшиво-приподнятыми; я начинаю ее критиковать, перечитываю сочинение Ницше "Вагнер в Байрейте" и обращаю аргументы Ницше против Вагнера в аргументы против Марии Яковлевны { RICHARD WAGNER IN BAYREUTH появилась 10 июля 1876 г. Вскоре после опубликования провагнеровского эссе Ницше поехал в Байрейт на открытие театра, специально построенного для постановки "опер-драм" Вагнера (13 августа н.ст.). Вся атмосфера Байрейта отталкивала философа; разрыв его дружбы с Вагнером и конец поклонения его музыке впервые отразился в кн. MENSCHLICHES, ALLZUMENSCHLICHES: EIN BUCH FUR FREIE GEISTER (1878). Самое резкое его нападение на Вагнера -- DER FALL WAGNER (1888).}; я чувствую, что лица, которыми руководит М.Я. (Рихтер, Валлер, Митчер, Классен и ряд других) поворачиваются ко мне враждебно; я с удивлением вижу, что Наташа и Ася (особенно "Ася") тоже внутренне как бы приняты в этот придворный штат; и в этом смысле находятся в другой линии антропософии, которую я называю "антропософией догматической"; во мне происходит крах всей "антропософской догмы"; и впервые слагается новый очерк "антропософии", как путь свободы и критицизма; мои усиленные занятия Гёте и гётизмом доктора укрепляют во мне эту новую концепцию антропософии; если до сей поры я шел под знаком мироощущения "оккультизма", то теперь я стою под знаком мироощущения чистого "логизма"; я ощущаю в себе новое познавательное восприятие антропософии, как переход из средневековья в эпоху возрождения; мне впервые становится близким "ренессанс" и вся эпоха итальянского возрождения; и на этой почве у нас возникают оживленные беседы с Т.Г. Трапезниковым, знатоком эпохи "ренессанса"; он укрепляет во мне интерес к "ренессансу" и на этой почве крепнет наше общение с ним. Все это в себе я называю "свержением ига М.Я.", т.е. свержением средневекового, оккультически-догматического ига антропософии, возглавляемого М.Я., и рождением в душе свободной, гетеански оформленной антропософии; занятия усиленные гетеанством и философией антропософии оплодотворили во мне впервые познавательный подход к антропософской доктрине; я как бы переживаю упадок в себе "оккультного" пути, т.е. антропософии, как пути жизни; и одновременно: переживаю ренессанс в себе антропософской философии; и часто спрашиваю: "Если я мировоззрительно окреп, то -- какою ценою? Ценою падения своего..." Так на рубеже нового 1915 года я стою в тяжком кризисе.
Приблизительно в это время в жизни доктора произошло событие: он обвенчался гражданским браком с Марией Яковлевной {Штейнер сочетался гражданским браком с М.Я. Сиверс 24 декабря 1914 г. (н.ст.) в Дориахе.}; еще летом 1914 года М.Я., отведя однажды нас с Асей в сторону, спрашивала, что мы предприняли для гражданского брака (наш гражданский брак произошел в Берне, в марте 1914-го года); оказывается, ей нужны были эти сведения для брака с доктором; этот брак, конечно, был чисто духовный; М.Я., многолетний секретарь доктора, обитала в квартире доктора; в Берлине это не вызывало нареканий; но совместная жизнь доктора с М.Я. на вилле "Hansi" в Дорнахе вызывала нарекания со стороны швейцарских мешан. Чтобы заткнуть глотку этим мещанам, доктор и М.Я. обвенчались; тем не менее, этот "брак", мотивы которого ясны для всех мало-мальски сознательных антропософов, вызвал негодование в целой части Общества, по преимуществу в среде того карикатурного и "quasi "-оккультного элемента, который мы называли "тетками"; "оккультные тетки", не любившие М.Я., зашипели на этот брак; с той поры в Дорнахе стали гнездиться всякие сплетни по адресу М.Я., распространяемые тетками; разумеется к этим "шипам" мы относились с негодованием; и "бунтуя" внутренне против М.Я., внешне я всегда придерживался "партии М.Л.", -- против "теток", ее ненавидевших за близость ее к доктору; причина ненависти, как обнаружилось это позднее, -- нездоровая, "мистическая влюбленность" в доктора энного количества "теток", устроивших осенью 1915 года настоящий бунт против нее; М.Я. со смехом называла этот бунт "бунтом ведьм"; к впоследствии обнаруженным ведьмам, начавшим развивать атмосферу сплетен в Дорнахе уже с конца 1914 года, следует отнести: Madame Райф (из Вены), Штраус (из Мюнхена), Шпренгель, мадам фон Чирскую и ряд других теток; Штраус, фон Чирская со скандалом вылетели из Общества в конце 1915 года во время того периода, который я называю "великой чисткою авгиевых конюшен".
Все последнее время перед Рождеством Ася усиленно занималась работой над стеклами под руководством Рихтера; работа эта была очень тяжелой; громадные стекла надо было вырезывать особым сверлильным аппаратом, очень тяжелым, и соединенным с бор-машиною; аппарат, под действием электрического тока начинал вертеться; и надо было с силой держать его в руках, чтобы он не вырвался и не разбил стекла, стоившего баснословных денег; кроме того: стекло, поставленное перпендикулярно, находилось под потоком холодной воды, охлаждавшей накал стекла; вода разбрызгивалась во все стороны; работавшие надевали гуттаперчевую одежду и гуттаперчевые перчатки, чтобы не промокнуть; ледяная вода холодила руки, скрежетание сверлильного аппарата по стеклу раздражало нервы; физически-тяжелая, ответственная, раздражающая нервы работа! Перед самым Рождеством Ася промокла однажды насквозь во время этой работы; и вместо того, чтобы посушиться, она мокрой же отправилась на репетицию эвритмии в холодное каменное помещение "Ваи"; последние дни перед Рождеством она уже ходила простуженной.
Встреча Рождества произошла в сарае, приспособленном для лекций и эвритмии; съехалось множество народу; все дамы были в белых платьях; приехал и Метнер, которому мы выхлопотали разрешение присутствовать на нашем празднике: сначала состоялась лекция доктора, очень мрачная (он говорил о событиях войны); потом зажгли елку; антропософский хор исполнял рождественские песни; после прошла эвритмия; прославление "звезды" (хор и эвритмия), исполненное русскою группой, имело огромный успех среди немцев и очень понравилось доктору. Ася и Наташа в белых платьях были очень хороши; старые чувствительные немки называли их: "Zwei Ä ngelein". Это прозвище с той поры укоренилось за ними. М.В. Волошина тоже была недурна в эвритмии. Киселева исполнила номер соло -- стихотворение доктора: "Die Sonne schaue Um Mittern ä chtige Stunde" {Приводятся первые две строки (слегка Белым искаженные: у него "in" вместо "um") стихотворения 1906 г. WINTERSONNENWENDE из сб. стихов Штейнера WAHRSPRUCHWORTE. }. Метнер был -- мягкий, умиротворенный, даже как бы побежденный доктором.
Но когда мы вернулись домой, обнаружилось, что у Аси жар до 40 градусов; печально зажгли мы рождественскую елку; на следующий день свалился в сильнейшем бронхите и я; беспомощно пролежали мы с Леей в постелях все праздники; через день обнаружилось, что и Наташа, и Поццо -- тоже лежат в бронхитах (в Дорнахе открылась сильнейшая эпидемия бронхитов); ряд рождественских собраний и лекций доктора в Дорнахе и в Базеле мы пропустили; Метнер был на некоторых из этих лекций; после он уехал к себе в Цюрих.
Так внутренний разгром, которым отметился этот тяжелый год, окончился и внешним разгромом: мы четверо -- я, Ася, Наташа и А.М. Поццо -- связанные тяжелейшими личными отношениями весь 1915 год, встретили этот год на одре болезни. Нас лечила Фридкина (доктор медицины), антропософским методом, который она применяла к своим пациентам (она в своей практике постоянно советовалась с доктором); лечение это заключалось в изгнании болезни искусственным вызыванием испарины; нас окутывали мокрыми, горячими простынями, закутывали одеялами; и заставляли лежать так до 1 1/2 часа. Я уже к новому году справился с болезнью; но болезнь Аси затянулась надолго; еще в феврале она едва ходила; а приподнятая температура длилась у нее до самого лета.