Символизм реален; символ не может быть только иллюзией. Деятельность истинного художника провиденциальна. Вот мысль, достаточно известная. Вот смысл воззрений на искусство Вл. Соловьева, которого обсуждали мы семь лет тому назад, взгляды которого вошли в плоть и кровь многих из нас, видоизменяясь еще в то время, когда литературная деятельность уважаемого Вяч. Иванова не была нам известна.
Вся литературная деятельность Д. С. Мережковского, поскольку он обращался к искусству, направлена против иллюзорности и эстетства, которого никто из нас не разделяет. Спор может идти не о реальности символизма, а о понимании характера этой реальности.
Еще в 1905 году В. Я. Брюсов решительно высказался о провиденциальном значении художника в статье "Священная жертва" ("Весы" No 1, 1905 г.): "Мы требуем от поэта, -- писал он, -- чтобы он неустанно приносил свои "священные жертвы" не только стихами, но каждым часом своей жизни, каждым чувством, -- своей любовью, своей ненавистью, достижениями и падениями. Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь. Пусть хранит он алтарный пламень неугасимым, как огонь Весты, пусть разожжет его в великий костер, не боясь, что на нем сгорит его жизнь. На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя. Только жреческий нож, рассекающий грудь, дает право на имя поэта".
Моя статья "Апокалипсис в русской поэзии" есть попытка отметить "ens realissima" в русской лирике. Мой протест против современной символической драмы вытекает из моего убеждения, что символическая драма уже не может быть формой искусства, а есть обряд религиозный.
Еще в 1904 году я писал: "Истинный символизм совпадает с истинным реализмом... Глубокий художник уже не может быть назван ни реалистом, ни символистом в прежнем смысле" (т. е. в иллюзионистическом смысле). И далее: "Символ... углубленный и расширенный аналогично идее, связан с мировым символом. Этот последний -- неизменный фон всяких символов. Таким символом является отношение Логоса к Мировой Душе, как мистическому началу человечества" ("Весы" 1904 г. No 8 и 12).
Уважаемый Вяч. Иванов дважды прочел в Москве свою лекцию "Две стихии в современном символизме", носящую характер платформы, которую он выдвигает против таинственных символистов-иллюзионистов (для приличия названных идеалистами); всякий, следивший за полемикой последних лет в лагере символистов, без труда подставит имена этих иллюзионистов. В виду того, что г. Иванов игнорирует работы нежелательных для него авторов, еще несколько лет назад высказавшихся по этому поводу в его смысле, я считаю необходимым заметить, что платформа, выдвигаемая им в "пику" кому-то, давно высказана, и что в лекции его нет ничего неожиданного, кроме неудачного употребления терминов и странного освещения истории искусства в свете приписываемых им себе взглядов.
Вот краткое резюме реферата:
У художника два способа отношения к собственным образам творчества. Творческий образ может быть воспринят, как иллюзия и как реальность. В первом случае задачи творчества осознаются им, как преобразование действительности; во втором случае задачи творчества получают "ознаменовательный" смысл, т. е. художник относится к видениям творчества, как к знамениям некоей действительности, более реальной, чем мир явлений. "A realibus ad realiora" -- провозглашает В. Иванов.
Но что же тут нового? Какой же истинный художник не поступает так? Но г. Иванов специально измышляет какой-то символический идеализм, который определяет или совсем туманно (например: в музыкальной мелодии видит идеализм, тогда как мелодия связана с ритмом, этой реальнейшей основой музыки), или знаками минус, отнимая от него последовательно и романтиков, и Данте, и Гёте, и даже добрую половину Бодлэра.
Если г. Иванов еще и признает за художественной грезой характер бого(или демоно)-явления, а за творчеством -- обусловливающую явление молитву (богоделание, теургию), то творчество окажется религиозным актом в более реальном (превосходном) смысле, а не в сравнительном только ("realiora"), многосмысленном, ивановском смысле; но именно г. Иванов останавливается на полпути, представляя под реализм в истинно символическом смысле свой театральный иллюзионизм (с хоровым началом и прочими "аксессуарами" театра, только театра). Знает ли г. Иванов, что есть реальность более реальная, чем словесное утверждение реальности за мифотворчеством с эстрады перед скучающей публикой? Между тем, утвердив за своей собственной (иллюзионистической) религией реальность, он опускает существующие реальности религиозного опыта.
Когда говорят "о" искусстве, "о" религии, часто забывают, что слово "о" еще не есть религиозное исповедание, еще не есть художественное "credo". Говорить неопределенно "о" глубоком и важном -- это наиболее опасная форма идеализма и иллюзионизма ("о" гораздо более опасная форма, нежели скромное занятие прикладными вопросами техники и формы). Такому "реализму" в кавычках действительно можно противопоставить идеализм без кавычек, т. е. объективный анализ эстетических и религиозных фактов с точки зрения теории знания, одинаковой для реалистов и иллюзионистов.
Вот почему я и позволил себе возразить г. Иванову совершенно формально (ведь религиозное "credo" свое он утаил и не дал возможности говорить по существу; но, утаив свою "res", он, где мог, подрывал доверие к действительности религиозного опыта других); и тем, что г. Иванов уклонился от ответа формально, и в то же время не высказался до конца субстанционально, он доказал, что реферат его насквозь риторичен.
1) Доклад г. Иванова (столь уравновешенного и столь лавировавшего между логикой и исповеданием своего "credo") не есть ни философский доклад, ни проповедь, ни молитва.
2) А раз его реферат не мог быть отнесен к религиозному деланию, поэзии или к вероисповеданию, то к нему применимы законы общепризнанной терминологии; между тем г. Иванов до крайности неопределенно оперировал с терминами "реализм" и "идеализм", требующими методологической обработки.
В таком положении реферат г. Иванова представлял странное явление: за вычетом далеко не оригинальной мысли (многократно высказанной) о реальности символизма, он оказался слишком холодным для того, чтобы внушить слушателям непосредственно основные черты мировоззрения г. Иванова, и слишком шатким с точки зрения общих логических оснований.
Характерен и лозунг г. Иванова: "A realibus ad realiora": от положительной степени к сравнительной, т. е. относительной, а не к превосходной. Еще пять лет тому назад я выставил превосходную степень (выражаясь словами Иванова "a realibus ad realissima") в статье "Символизм как миросозерцание", где в символике цветов достаточно ясно показал, за каким миросозерцанием я считаю право быть реальным в положительном и превосходном смысле, а не только в сравнительном.
Вопрос вовсе не в том, имеем мы (идеалисты по терминологии г. Иванова) реальную религию или не имеем (кто помнит нашу литературную физиономию, тому нечего кричать без повода о нашей "святыне"): открытый переход от искусства к религии вовсе не в том, опознаем ли мы нашу интуицию, как "res" или нет; вопрос -- 1) в методах оформливания своих интуиции; 2) в условиях переживаемой эпохи: мы требуем от искусства, чтобы оно было осязаемой формой ("res"), а не бесформенным хаосом мистики; 3) но, как люди, имеющие свою религию, мы требуем также, чтобы туман мистической бесформенности, вносимый в сферу искусства, не навязывался нам, как религия, ибо предмет религии "realissima res", т. е. он есть определенное "что" (образ Бога, Его имя), а не дионисическое "как", превращающее всякую "res" либо в фонтан иллюзионистических переживаний, либо в фонтан риторических, только риторических утверждений религиозного творчества.
Истинный художник, как и истинно религиозный человек, всегда предпочтет до времени облечься броней научно-философского мировоззрения своей эпохи перед обществом (как, например, Гёте), а если уж будет говорить открыто, то открыто и честно назовет имя своего Бога, а не станет бессильно слоняться между Идолом (Дионисом) и Богом, по мере надобности принося жертвы и тому, и Другому.
1908