Политическое пробуждение страны вызывает наружу скрытые силы творческой энергии. Артезианские воды, вырываясь из-под земли, бьют фонтаном. Но не следует забывать, что первое время они бьют грязью. Эта грязь -- земная косность, которая была и останется косностью. Не попади она в струю артезианских вод, она никогда не взлетела бы.
А вот удобный момент, и она возносится вверх. Мы знаем: вода очистится, грязь ниспадет, но в бурный момент всеобщего пробуждения самосознания в России, вместе с чистой струей организованных партийных выступлений, вместе с возможностью сказаться тем, кто потаенно вынашивал боль и унижение, взлетают вверх струи артезианской грязи.
В настоящее время и в области социальных отношений, и в области искусства особенно развилась эта грязь, и я поэтому считаю необходимым высказаться об особом сорте людей, засоряющих чистые струи освободительного движения (все равно, в чем бы оно ни сказалось: в политике, в искусстве и т. д.). В противоположность партийным и беспартийным левым, занимающим определенную позицию, я могу характеризовать эту категорию людей, как людей с "левым устремлением" вообще.
Что такое человек с "левым устремлением" в обыкновенное время?
Попробуйте составить программу из бестолковых обрывков его мыслей о политике, философии, науке, искусстве: перед вами, в лучшем случае, окажется октябрист; эстетические вкусы его неопределенны и шатки: дай Бог ему хоть бочком подойти к Чехову; философии у него не отыщете: в науке читал о Дарвине по Ромэнсу, -- и слава Богу.
И вот, от природы косный, он попадает в артезианскую струю бьющих вод. Он испуган. Потом присмотрится: "Дело, батюшка мой, совсем не страшное: когда-то там правнуки доживут до обобществления орудий производства".
И вот, он спокойно взлетает в артезианской струе. И, как прежде он косно лежал под землей, так и теперь он косно летит вверх и влево.
В нем не на шутку развивается левый пафос. Не удивительно, если он социал-демократ.
Но вот фракционная борьба, меньшевики: -- Э, да тут все разговоры о прибавочной ценности! Нет, "коль рубить, так уж с плеча". Он, конечно, большевик.
Вот он бегает по своим знакомым и, потрясая пальцем, не на шутку пугает их своей крайностью. "Наш-то Иван Иванович, -- кто думал, что он такой опасный человек? Шумит, братец, шумит".
Но далее...
Иван Иванович понял "шик" своего шумного поведения в гостиных; он развивает быстро столь мощное "левое устремление", что его уж нельзя остановить.
И он летит к левому горизонту, обгоняя на ходу и Штирнера, и Бакунина. "Бакунин, -- что Бакунин! Чулков -- вот в чем сила!"
Так Иван Иванович становится мистическим анархистом. Так благополучно прибыл он к пределу возможной левости. Но "устремление" его ничем не питается, и бедный Иван Иванович все еще испытывает левый голод; все кажется ему компромиссом, и вот он проваливается за горизонтом.
Он пересек все оттенки политической группировки, весь спектр красок -- от фиолетового до красного: дальше не от чего краснеть. И Иван Иванович чернеет. Он теперь инфракрасный {Левее красных лучей в спектре начинаются инфракрасные лучи (тепловые), невидимые глазом.}.
Он вступил на путь борьбы с реакционными силами у себя в кабинете (ну, скажем, воевал с мухами). Там же боролся он и с буржуазией вообще. Там же ниспровергал он государство во имя человечества. Там же понял он реакционную силу человечества и восстал на человека.
Там, наконец, он боролся с миром, восклицая, что мир во зле лежит.
Его программа-минимум -- последнее кощунство. (Не менее, о, не менее!)
Встречает его на улице кадет: "Отчего вы не принимаете участия в выборной агитации?" -- "Бойкотирую Думу".
Потом его встречает крайний левый: "Отчего не заходите?" -- "Отрицаю всякую организацию, всякий партийный гнет: признаю только хаос".
Потом встречает его анархист: "Вы бы, того..." И получает гордый ответ: "Вы еще говорите "да" человечеству, a я -- "нет". Из "нет" непримиримого слепительное "да".
Сидит дома. Изучает "333 объятья" (реализация последнего кощунства). Презрительно посмеивается из окна: а под окнами еврейский погром. Но вступиться, поддержать тактику человечества -- пойти на путь компромисса: он слишком для этого лев и сознателен. Все эти социалисты и анархисты бессознательно левы, а он лев сознательно.
Он слишком лев для мира вообще, слишком красен -- инфракрасен. "Он черен", -- сказали бы эти "умеренные большевики".
Наконец, вы встречаете его теократом: "Слепительное "да" родилось из моего непримиримого "нет". Я пережил конец мира, умер и воскрес, живу на новой земле, под новым небом". Вы ждете, что от лица его исходит райское сияние. О, нет: он сияет для себя самого. Его вы увидите за чаем в бренном образе мира сего.
Тщетно вы будете его искать на левом горизонте.
"Левое устремление" прокатило его мимо нас и провалило за горизонт.
Если он и взойдет теперь, то только справа. Он опишет, как солнце, круг.
И в период политического затишья вы встретитесь с Иваном Ивановичем, восхваляющим Плеве, как великого инквизитора, и читающим лекции о "Кладезе истины", о папе и т. д.
Иван Иванович, сделайте милость, будьте поправее, не устремляйтесь за горизонт, вступите в компромисс и хотя бы социализм не ругайте!
Воюйте с миром у себя в кабинете (ломайте стулья, или -- ну, хоть обнимайтесь с кем угодно), но оставьте в покое общественность! Она далеко не так лева, как вы. Где ей, бедной, поспевать за вами?
Если в политике перед нами примеры слишком бурного "левого устремления", то и в современном искусстве этих примеров достаточно.
Был Иван Иванович, литератор ничего себе -- скромный; писал, ну скажем, недурные стишки. Без него люди боролись за индивидуализм, открывали Ницше, Ибсена, Бодлэра, Мэтерлинка, Верхарна, когда имена эти были вовсе чужды обывателю.
В то время, когда бранили борцов за свободу искусства, Иван Иванович, зевая, читал брань.
Каким откровением для старших символистов казалась возможность преодоления Ницше (они, ведь, читали всего Ницше, и в подлиннике, -- и не раз). Книга Мережковского о Толстом и Достоевском казалась откровением в одиноких кружках, в которых шла напряженная работа мысли. Слова о мистерии, тайне, соборном творчестве были лишь символами устремлений к далеко забрезжившему свету универсального символизма.
Казалось, что только потому и можно обо всем этом говорить вслух, что все равно кругом не услышат (ибо слова были лишь знаками, которыми обменивались люди, прошедшие тернистые пути одиноких исканий и потом, потом изумленно узнавшие себя в других, столь же одиноких встречных).
И вот, не прошло шести лет, как все изменилось. Люди, увидевшие возможность нового соборного творчества ценностей, забрезживших в глубине их индивидуальных исканий, преодолевшие в себе индивидуализм, преодолевшие его изнутри, как им казалось, люди эти заговорили вслух, слишком громко о своих грезах. Раздались слова о новой религии, раздались возгласы, полные веры. Но слова эти, если и писались, писались собственной кровью и кровью великих индивидуалистов. Казалось, что Ницше потому-то и умер, чтобы едва не погибший в отчаянии Мережковский мог, наконец, заговорить о полете над пропастью духа.
Но люди новой соборности сделали одну тактическую ошибку: они быстро навели понтонные мосты между собой и Иваном Ивановичем, человеком "бурных стремлений", никогда не пережившим ни одного миросозерцания до конца.
Быстро вскарабкался Иван Иванович по этим понтонным сооружениям.
Попутно он интересовался индивидуализмом: прочел что-то о Ницше, Уайльде, Ибсене. (Остановиться здесь некогда -- надо спешить на крайний левый фланг, а то как же там без меня!).
Вот уж он кричит, устроив себе подножие из восьми томов Соловьева и семи томов Мережковского: "Я всех левее!".
"Гёте -- но кто читает Гёте всерьез теперь, когда?.. Ницше -- но его преодолел Мережковский"...
"Мережковский, -- но его превзошел Чулков1" И Иван Иванович, из чулковской кухни отведав Ницше, Соловьева, Мережковского, уж метит прямо в сверх-чулкиста.
Ему говорят: "Но позвольте: а "Земля" Брюсова?" -- "Фи, -- восклицает он, -- там механическое мировоззрение, я же мистик-оргиаст-эротист-сверх-энергетист! Помилуйте... Наши дни: мы живем в чуде, все мы чудим... Мы, мы, мы... Мы не можем писать в пределах отживших форм творчества... Мы, вообще, не можем писать... Ну, там приходится заимствовать у этих Брюсовых, Мережковских, Соловьевых, но разве в этом наше делание?".
Была эпоха, когда некоторые течения в искусстве честно пренебрегали культом слова во имя тенденции. Потом явилась честная работа над словом. И тогда-то Иван Иванович, взывая к невыразимому с инфракрасными словами, т. е. вовсе без слов, стал нечестно лягать работников слова, призывая к сверх-индивидуализму, к сверхдейству.
И Иван Иванович стал писать: "Индивидуализм" плоть претворил в слово, а мы слово -- в новую плоть. И к словесному творчеству присоединил жалкие рассуждения "о слово-плотской" словесности.
Теперь Иван Иванович за горизонтом радикального искусства строит из слов "град новый".
Что делать: Иван Иванович человек с "левым устремлением".
Иван Иванович знал о Дарвине, по Ромэнсу. Потом он узнал, что энергетизм уничтожает материю. Потом он стал сверх-энергетистом. Теперь он ругает науку, всех этих Кантов, Геккелей; увлекается теософией, оккультизмом и, кажется, собирается новейшими способами, рекомендуемыми магией, разводить у себя в имении русалок.
О, если бы вы, Иван Иванович, познакомились хотя бы с механическим миросозерцанием, прочли бы химию для студентов первого курса! О, если бы вы разучили основательно хотя бы только эрфуртскую программу!
О, если бы вы поправели в искусстве, ну, хотя бы до декадентства!
Так мчит "левое устремление" Ивана Ивановича за пределы всяческого радикализма, проваливает за горизонт осязаемости.
И неуловимый Иван Иванович превращается в тень.
Попробуйте уличить его двадцатиярусное настроение в шаткости, и он пристроит к нему двадцать первый ярус. И так без конца.
Там за горизонтом инфракрасные эстеты в союзе с инфракрасными общественниками, занимаясь постройкой новых небес, планет, тел и душ, попутно синтезируют Бакунина с Соловьевым, варят суп из Канта и Чулкова. И пребывали бы за чертой досягаемости смирно в своем "общественном эротизме" (синтез анархизма, психопатологии, науки и символизма). Но они бросают камни из-за горизонта в сей бренный мир.
Но беда в том, что судьба их исчезать за горизонтом -- только средство, чтобы появиться справа.
И они восходят справа. С кольями в руках опрокидываются на культурные ценности.
Под видом того, что они борются с устарелым индивидуализмом, они пятнают Гёте, Пушкина, Байрона, как пятнают Маркса. Они варят свою оргиастическую похлебку на развалинах Парфенона.
Иван Иванович, скорее проходите мимо!
Во сколько раз ближе нам Белинский, Писарев, Михайловский, чем современные господа, сварившие дурную похлебку из собственной чепухи, приправленной Соловьевым, Брюсовым, Мережковским, Ницше, Штирнером и Бакуниным.
Нет, довольно с нас левых устремлений. Потише, потише! Лучше социализм, лучше даже кадетство, чем мистический анархизм. Лучше индивидуализм, чем соборный эротизм. Лучше эмпириокритицизм, чем оккультическое разведение нимф.
Лучше с компромиссом в меру реализовать ту или иную ценность, чем без всякого компромисса проваливаться за горизонт и выскакивать справа.
Мы давно уже поняли, что "левое устремление", так, вообще, ведет к чаепитию, что оно, в лучшем случае, -- шарлатанство, а в худшем случае -- провокация.
Довольно "левых устремлений". Мы вас не знаем, Иван Иванович!
1907