Вот как Пушкин относится к Петрограду в эпоху 33-37 годов (из писем,-- главным образом к жене): " Я зол на Петербург {Подчерк слов принадлежит мне.} радуюсь каждой его гадости" (34 год)... Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне. Что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами" (34 год)... "Едете ли вы на совещание к Гречу? Если да, то отправимся вместе; одному ехать страшно: пожалуй побьют " (1834 год)... "Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено" (1834 год)... "Подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу" (у П. стоит П. Б. вместо "Петербургу"). "Ты слишком хороша, чтобы проситься в просительницы" (34 г.) ..."Боже мой! Кабы заводы были мои, так меня бы в П. Б. не заманили и московскими калачами жил бы себе барином" (34 г.)... Или: "Ух, как бы мне удрать на чистый воздух" (34 г.)... О петербургской великосветском обществе и правительство: "Теперь они смотрят на меня, как на холопа, с которым можно поступать, как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у Господа Бога" (34 г.)... Или,-- Пушкин пишет из Петербурга: "Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги, и чужие мне покою не дают" (34 г.). " П. Б. ужасно скучен " (34 г.). Из Петербурга: " Положение мое невесело, перемена жизни почти необходима ". (34 г.). "Сплю и вижу, чтобы из П. Б. убраться" (34 г.) Из деревни жене, по поводу ее столичной" жизни: "Видала ли ты лошадей, выгруженных на П. Б. бирже? Они шатаются и не могут ходить. Не то ли и с тобой будет" (35 г.)... Или: "Брюлов сейчас от меня едет в П. Б., скрепя сердце; боится климата и неволи. Я стараюсь его утешить... у меня у самого душа в пятки уходит" (36 г.)... Вот подлинное отношение Пушкина к "Петра творенью" в этот период.
Что же касается до так весело поданного: Люблю "и блеск, и говор балов",-- вот как он любил "говоры" парадов и балов в эпоху написания поэмы (из писем): "Третьего дня... нашел на столе два билета на бал 29 апреля и приглашение явиться к... Литте; я догадался, что он собирается мне мыть голову за то, что я не был у обедни... говорят, что мы будем ходить попарно, как институтки. Вообрази, что мне с моею седою бородкой придется выступать... ни за какие благополучия " (34 г.)... "Все эти праздники просижу дома" (34 г.). "Надеюсь не быть ни наодном празднике" (34 г.)... "Мой совет тебе и сестрам -- быть подале от двора: в нем толку мало (34 г.)... "Я писал тебе, что я от фрака отвык" (34 г.)... "Вы работаете только ножками на балах и помогаете мужьям мотать... я работаю до низложения риз..., закладываю деревни" (34 г.)... Или: о "победах" на балах H. Н. Пушкиной: "Радуюсь, что... ничто не помешает тебе отличаться на балах... Кокетничать тебе я не мешаю, но требую от тебя... благопристойности" (33 г.)... "Ты, кажется, не путей искокетничалась" (33 г.)... О кокетстве: "Ты радуешься, что за тобой, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой...; есть чему радоваться... Да, ангел мой, не кокетничай" (33 г. 30 октября)... эти слова писались в день окончания поэмы "Медный Всадник". Или: "Радоваться своими победами тебе нечего: курва, у которой переняла ты прическу... говорила..." и т. д. (33 г.), и т.д.
Вот чем были для Пушкина "балы", включенные в отрывок: "Люблю тебя, Петра творенье".
А вот отношение Пушкина к "режиму", который он прославляет ("Неколебимо стой") и "В порядок... все вошло".
Из писем (главный образом, -- к жене): "Вот тебе... новости: я камер-юнкер...; "Медный Всадник" не пропущен -- убытки и неприятности" (34 г.). "Одно из моих писем попалось полиции и т. д. тут одно не приятно: тайна семейственных отношений, проникнутая скверным и бесчестным образом... Свинство уже меня ни в ком не удивляет..." (34 г.) "Неприятна" зависимость;... когда лет двадцать человек был независим" (с 34 г.)... "Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности... невозможно: каторга не в пример лучше" (34 г.)... "Да от желчи здесь не убережешься" (34 г.).., "Про царя в отношении его к правительству: "Живи в н... поневоле привыкаешь к г... и вонь его тебе не будет противна; даром что gentleman" (34 г.) "Gentleman" -- царь. "Я крепко думаю об отставке" (34 г.)... "Не требуй от меня нежных... писем. Мысль, что мои распечатываются... полицией...-- охлаждает меня" (34 г.). Из письма к Бенкендорфу: "Monsieur le Comte! J'aieu l'honneur de m'adresser a Votre Excellence pour obtenir la permission de me retirer du service..." (34 r.).
Из письма к Жуковскому: "Итти в отставку, когда того требуют обстоятельства... -- какое тут преступление?.. Государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять все таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку... Теперь отчего письма мои сухи? Да зачем же им быть сопливыми... Что мне делать? Просить прощения? Хорошо; да в чем?" (34 г.). К жене: "Подал я в отставку, но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я струхнул, и Христом и Богом прошу, чтобы мне отставку не давали. А ты и рада, не так?(34 г.)... И тут же о детях: "Утешения мало им будет в том, что папеньку схоронили, как шута, и что маменька их, ужас как была мила на Аничковских балах. Ну, делать нечего!" (34 г.)... "Бедного маршала Мезона чуть не задавили на маневрах. Знай наших!" (34 г.). И одновременно: "Люблю воинственную живость потешных Марсовых полей". Про цензурный комитет: " Ни один из русских писателей не притеснен более моего " (34 г.). (Из черновика Бенкендорфу)... "Будучи еще порядочный человеком, я получал уже полицейские выговоры... Что же теперь со мной будет?" (36 г.).
Вот -- маленький реестр постоянных дрязг, в которых жил Пушкин; отношение его к правительственным дрязгам, портившим жизнь, -- было': о, нет, не негодования, а, -- отвращения, гадливости, смешанных с чувством страха, какой мы испытываем к "вшам"; на "вшей" не негодуют; по поводу них иронизируют; и вот -- ирония:
" Вероятно, и твои письма распечатывают: это требует государственная безопасность " (34 г.) "Чорт догадал меня родиться в России" (36 г.)... "Весело, нечего сказать" (36 г.)...
Но чего стоила эта веселость "гадливости". И оттого: Много вещей, о которых беспокоюсь" (34 г.) "А вчера такое горе взяло, что и не запомню, чтоб на меня находила такая тоска" (34 г.) "Все эти дни... хандра грызла меня" (34 г.). "От желчи не убережешься" (34 г.)... "У меня решительно сплин" (34 г.)... "Я был так желчен" (34 г.)... "Положение мое невесело" (34 г.)... "'Грустно стало" (34 г.)... "Чуть было беды не наделал" (34 г.)... "На днях хандра меня взяла" (34 г.)... "Тоска, тоска" (34 г.)...
Вот припев писем Пушкина эпохи "Медного Всадника".
Очень двусмысленное и темное место встречает нас в письме, где Пушкин говорит о "Медном Всаднике": " Ты спрашиваешь меня о Петре, идет помаленьку; скопляю матери алы... и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок ". Это пишется 29 мая 34 года, т. е. когда поэма "Медный Всаднику написана; речь идет об истории Петра, очевидно, а не о поэме; поэма есть именно памятник, перетаскиваемый из одного смысла в другой и прикрепляемый то к одному царю, то к другому, или ставимый то одним царствованием, то другим ведь поставлен же был памятник Петру, перед дворцом, отстроенный Павлом); николаевское время, очевидно, тоже собиралось ставить " свой собственный " памятник.
А вот в описываемую эпоху отношение Пушкина к Николаю I; в виду сыска, слежки, обстания "сторожевыми львами", Пушкин должен был особенно осторожно обходиться с личностью царя (даже, -- в письмах к жене; тут, что ни слово -- оговорка; тут все: " И губы стиснув, пальцы сжав..."
И тем не менее не столько слова, сколько интонация слов,-- красноречива: " Сделав меня камер-юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах -- и верно не думал меня кольнуть." (34 г.) "Государь был недоволен отсутствием многих камер-юнкеров"; и далее, -- о своей необходимости торчать при царе -- в камер-юнкерском мундире: "J'aime mieux avoir le fouet devant tout le monde" (34)...
Итак: торчать при царе хуже хлыста; вспомним: " Нередко кучерские плети его стегали..." Или: " Боюсь царя встретить " (34 г.); "К наследнику являться с подозрениями... не намерен... Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз...; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камерпажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю: от добра добра не ищут." (34 г.). Тут " и картуз изношенный снимал ", и " все они хороши "; и вовсе здесь нет предпочтения Николаю; или, -- про сына: "Не дай бог ему писать стихи, да ссориться с царями... Плетью обуха не перешибешь" (34 г.)... Итак: царь -- обух". Или: "Царь посадил наследника под арест" (34 г.)... Тон -- не нежный; особенно не нежно в условиях пушкинской жизни звучит название " тот ", намекающее на близость, но не нежную близость, а стало-быть близость через вынужденную привязанность травимого зверя к травящему; вникните в это " тот ", и -- станет страшно за Пушкина: " На того я перестал сердиться" (34 г.). На истязующих не сердятся: их ненавидят, да так, что считают профанацией громко высказывать ненависть: ненависть к предмету ненависти, к тому -- только в жесте; еще о царе: "Живя в н..., поневоле привыкнешь к г... (34 г.). Стало-быть, -- " тот " к г... привык; или: Я бы; желчен... все тот виноват; но бог с ним; отпустил б лишь меня во-свояси". (31 г.) " Бог с ним " -- не кротость всепрощения, а -- " с паршивой собаки хоть шерсти клок "; вот в какой тональности звучит -- " тот ". И опять: "С тем чуть было не побранился я -- и трухнул-то я" (34 г.)... т. е. "Ужо тебе" -- " и вдруг стремглав бежать пустился ". Из письма к Бенкендорфу: "Государю угодно было отметить... что нельзя мне будет отправиться на несколько лет в деревню" (25 г.)... "Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты (35 г.)... "Канкрин шутит, а мне не до шуток, Государь обещал мне газету, а там запретил: заставляет меня жить в П. Б., а не дает... способов жить моими трудами" (35 г.)... Но это же значит для Пушкина: испытывать погоню "того" по пятам без возможности бежать и спрятаться: "За ним повсюду Всадник Медный с тяжелый топотом скакал: Пушкину, как рабу, было не до " либерализма ": пролетарий и раб, прикованный к " тому ",-- он мог позволить себе вольные шутки над " либералами " своего времени; "болтуны" не испытывали мук, вырывавших вскрик: " Я предпочитаю публичное на к азание хлыстом " Оставалось утонченнейшая злость иронии; она и вложена в "императорскую тему" поэмы. Какая сила негодования бьет из строк:
"По мне драка Киреева гораздо простительнее, нежели славный обед кавалергардов и благоразумие молодых людей, которым плюют в глаза, а они утирают, смекая, что если выйдет история, так их в Аничков не позовут" (36 г.). Позовут не кавалергардов, а -- Пушкина, кстати, получившею насильно милость являться на балы в Аничков дворец, -- из-за красоты жены; будучи должен казне 45 тысяч он за 2 {} месяца до смерти пишет графу Канкрину, что желает уплатить свой долг сполна имением, им полученным: " В уплату 45.000 осмеливаюсь предоставить сии имения, которые верно того стоят, а вероятно и более ". При этом просит "не доводить оного до сведения государя императора, который "не захочет такой уплаты, а может быть и прикажет простить мне мой долг, что поставило бы меня в весьма тяжелое положение: ибо в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости " (34 г.)... Это -- не борьба великодушия, а борьба утонченнейшая: " этого " с " тем ", т. е., особая форма "ужо тебе". Замечательно, что письмо датировано 6-м ноября 1836 г. а за два дня до того, т. е. 4 ноября был Пушкиным получен пасквиль, в котором по новейшим данный исследования намекалось на близкую неизбежность " стать рогоносцем ", но не из-за Дантеса, а -- " того ", Николая I. Что Пушкин понял страшное содержание пасквиля (при чем Дантес?) явствует из того, что первая его реакция на пасквиль -- вместе вызовом на дуэль -- освободиться от денежных обязательств перед правительством, чтобы парализовать хоть с этой стороны гнусные сплетни о "продажности "; до пасквиля он мог пользоваться правительственной субсидией, после -- не мог; отсюда и... " был бы принужден отказаться от царской милости "; этот отказ далеко не нежен.
А вот письма к А. И. Тургеневу за 10 дней до второго вызова и менее чем за три недели до смерти: " Должно вымарать казенные официальные фразы, а также и некоторые искренние, душевные слова, ибо не мечите..." (37 г.). Письмо оканчивается стихами:
Так море, древни и душегубец,
Воспламеняет гений твой;
Ты славишь лирой золотой
Нептуна грозного трезубец...
Не славь его: в наш гнусный век
Седой Нептун земли союзник.
Во всех стихиях человек
Тиран, предатель или узник.
Тиран -- Николай; предателем был для Пушкина Геккерен, которою он обвинял в пасквиле, а узник -- конечно, Пушкин.
И это было написано перед смертью, вскоре после отклоненного от себя "великодушия" царя.
В этом стихотворении ясна символика воды; Нептуновы "кони", волны "наводнения", стали союзниками "земли", или вернее гранитов подножия Всадника; отсюда и "полковое" убранство воли Невы в "Медном Всаднике".
Через 10 дней, в самый день рокового последнего вызова, перед лицом смерти, он пишет о Михельсоне графу Толю: "Его заслуги затемнены клеветою; нельзя без негодования видеть, что должен он был претерпеть от... начальников"... и прибавляет: "Гений с одного взгляда открывает Истину; а Истина сильнее царя " (подчеркнуто Пушкиным). Он пишет не о Михельсоне,-- о себе, убюааемом невыносимый ужасом, свалившимся на него; ( Царем, становящимся..., или... ставшим " любовником " его жены); ужасное готовящееся поругание, из которого нельзя было найти выхода! Единственный выход -- отвести подозрение от жены, придравшись к Дантесу, и одновременно дать рипост "подлецу" Геккерену.
Со словом: " Истина выше царя " он ушел в смерть. А подошел к царю с первоначальный окончанием "Пророка". " Восстань... пророк России ". Уходя, -- он даже восстать не мог: как восстать, когда и восстание бросило б тень на Наталью Николаевну: "сплетни" бы подтвердились; до получения памфлета о "рогах", составленного так, что "рога" кивали на дворсц, он мог молчать; но, может быть, -- даже и уже "восстать" не мог; слишком поздно; возможная молва, как знать, могла бы шушукать о причинах "восстания"; а этого Пушкин допустить не мог ( таков он был ); " либералы " могли шушукаться с негодованием насчет режима в безопасных гостиных; декабристы могли хоть восстать; он же не мог; ни шушукаться с либералами, ни восставать с декабристами, ни " стремглав " бежать с женой и детьми из проклятого города: не пускали; и еще неизвестно, -- почему не пускали, хотя известно, почему завели его насильно в Аничков дворец, насильно приблизили -- к " тому ", уже в силу своей ситуации постылому, которого даже убить нельзя было без потери... чести жены (так было для Пушкина).
Что Пушкин знал о подлинной охоте видеть "Пушкина" при дворе явствует из его сообщения Нащокину о том, что Николай, как последний офицеришка волочится за его женой, и каждый день проезжает мимо окон его дома, -- вот так подлинное " Что ж это?.. Где же дом? " Это уже не живописание, а автобиография, об'ясняющая перемещение " бедного пииты " в дом сумасшедшего, а сумасшедшею... под маску " пииты Хвостова ". ("Красуйся, град Петров, и стой").
В дни работы над "Медным Всадником" он пишет жене: " Не кокетничай с царем " (11 окт. 33 года). Кокетничать с царем -- шутить с тигром: об ясняется тяжелое состояние его в Болдине; 21 октября 33 года он пишет жене: "А вчера такое горе взяло!" И тут же: "Кокетничать не мешаю, но требую... беспорочности поведения, которое относится... не к тону, а к чему-то еще важнейшему" (33 г.)... И тут же: " Хандра грызла меня ". Вспомним: в 1848 году, через 11 лет после смерти поэта, Николай для чего-то говорит Корфу о том, как он, " ухаживатель " читая де уроки нравственности Пушкиной и как де потом умиленный Пушкин его благодарил; Николай де спросил Пушкина: "Разве ты мог ожидать от меня другого?" Вероятно -- мог, коли писал и о кокетничаньи жены, и об " волоченьях " царя. Пушкин де ответил с простодушной искренностью: "Государь... я и вас самих подозревал в ухаживаниях за моей женой".
Как можно опираться на двояко-зыбкий источник: Корф де говорил, что Николай де сказал. А если и сказал -- так ясно с какой целью: отвести, может быть, пето бывшие шопоты, ставящие царя в позу подлинною убийцы: " национализация " Пушкина стала фактом; и стало-быть: надо было себя выгораживать перед историей: Николай любил позы; и умел "позировать".
Но эта "поза" лишь омрачняет ясность " чистой воды ".
Поэтому, -- как-то особенно задумываешься над строками Пушкина к жене: "И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья последние узнают...; ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц..." (5 мая, 36 года)... Все тут энигматично; во-первых: " Мужья узнают последние ", а между тем: все о Дантесе Пушкин знал раньше; и жена Пушкина знала, что Пушкин -- знает; при чем же " кое-какие толки " и " узнают последние "? Во-вторых: Дантес, бережливый и лично небогатый молодой человек, при том безумно влюбленный в Пушкину, не мог заводить никаких "гаремов" из " театральных воспитанниц "; с ним было проще: он заразился сифилисом; и, стало быть, -- известно где; ни о каких гаремах речи не может быть; но о " воспитанницах " мы знаем по мемуарам о Николае I; он был одновременно: и покровителей " воспитанниц "; иногда же выступал и в роли гаремного " паши ".
И тут же вплетены в письмо слова о кавалергарде Савельеве, влюбленной в Полетику, о пощечине и т. д. Это могло быть и иносказанием, и так просто, о " кавалергардах "; тема Дантеса, вплетенная в тему " гаремосодержателя ".-- обычный прием Пушкина двусмыслить; а двусмыслить надо было; и очень: письма вскрывали.
О "кавалергарде" не очень беспокоился Пушкин -- том именно, которого хорошо знал за два года до " кое-каких слухов "; именно: в 34 году он пишет: "Конечно я не стану беспокоиться..., если ты три сряду провальсируешь с кавалергардом". " Кавалергард " -- Дантес, и тут же: " Из этого не следует, что я равнодушен и не ревнив " (34 г.)... Волнения выступали в Пушкине вот по какому поводу: он просит жену не просить о помещении сестер жены во дворец: "Ты слишком хороша, мой ангел, чтобы пускаться в просительницы. Погоди: овдовеешь, постареешь, -- тогда, пожалуй" (34 г.)... Просьба жены очевидно относилась к другому " кавалергарду ", а не к Дантесу; "Тот" -- мог иметь гаремы; и тут же вопль о том, что "в деревню бы", и опять о "том", что "тот" привык к г.... и т. д. (34 г.).
На те же странные размышления наводит вполне смутное беспокойство о письмах; если их распечатывает почта, то это ее дело, но...: "Смотри, женка, надеюсь, что ты моих писем списывать не даешь... Но если ты виновата, так мне это было бы больно...; никто не должен быть принят в нашу спальню..." И тут же: "подать в отставку, но удрать в Болдино... Неприятна зависимость" (18 мая 34 г.); а через полтора месяца -- просьба об отставке; и непонятная " трагедия ": царь -- в трагической и одновременно угрожающей позе, после чего: "Я струхнул... А ты и рада... И упоминание о близкой смерти и шутовских похоронах.
Все эти двусмысленные неясности приобретают ужасный, трагический смысл в свете последних биографических расследований о поэте: ужасная пора, ужасый день, ужасная мгла, ужасный " он "; даже нельзя было вместе с Евгением воскликнуть: "Где же дом?" Можно было лишь иронизировать, " зубы стиснув, пальцы сжав "; оставалось дать дикому крику излиться в безумии; и Пушкин пишет свое: " Не дай мне Бог сойти с ума " одновременно со "Всадником"; там сумасшедший "он", Евгений; здесь у грани безумия стоит: "Я, Пушкин". Пушкин перечисляет все те же пытки, которым подвергся Евгений; ни тут есть пытка цепи, которой не знал Евгений, и которую знал Пушкин:
Посадят на цепь дурака,
И сквозь решетку, как зверька,
Дразнить тебя придут.
Оба стихотворения слились в эпитете " чудный "; сумасшедший заслушивается звуком " чудных " грез; в первоначальном тексте Евгений оглушен:
Был чудн о й внутренней тревогой.
Эта тревога стала просто " внутренней " в окончательной редакции; мы знаем, что оглушали "мятежные ветра" (несколькими строками ранее); и действие "мятежных ветров", отзыв на них "чудной" тревогой (т. е. трепетом надежды на свободу) не мог оставить Пушкина, " зубы стиснув, пальцы сжав ".
Соедините в одну картину эти штрихи душевного состояния Пушкина в эпоху поэмы -- и вам станет ясный остраннение императорской темы: сведение ее к " за упокой ".
Кучино. Январь, 1928 года.