ВВЕДЕНИЕ
1. ПРИНЦИП СТИХОВЕДЕНИЯ
Специальность темы -- не признак ее ненужности, или трудности; взрослому смешны доводы ребенка о трудности понимания правила деления; но и взрослый забывает: когда-то это правило представляло трудности для него. Из того, что ребенку необходимы усилия к усвоению того, чего практичность ему не ясна, не вытекает еще: долой правило деления!
Эту истину часто забывают; для нового усвоения хотя бы простой истины необходимы усилия и взрослому; многие полагают: время получения диплома есть время достижения ими "всепонимания"; в дипломе отмеченный курс многими котируется, как сумма всего полезного; все опричь де или не стоит понимать, или оно само собой понятно; если оно не ясно без усилий, то оно -- чепуха.
Фикция "всезнания" -- признак ограниченности: ограничены и наиболее широко образованные; ограничение начинается там; где нет усилий усвоить; "век живи, век учись" -- не болтается на кончике языка; пословица узнается лишь в горьком опыте роста. Ограниченность не преодолеваема фактически; но осознать ее можно и -- раз навсегда. Осознание меняет стиль отношения к любому предмету знания; человек, полагавший математику в 4-х правилах арифметики и поставленный в необходимость выстроить мост, усядется за дифференциальное исчисление; то, что вчера он считал кабинетною роскошью и непроницаемой темнотой, в итоге усилий станет ясный, как день; специальные предметы вырастают из наложений друг на друга маленьких, ясных истин, взывающих к усилиям усвоения.
Нельзя расплести отвлеченные истины от прикладных; практика вырастает из отвлечения; и -- обратно; окружавшие Лейбница могли полагать: его математическое открытие не нужно жизни; скоро вырос сюрприз: на основании "темных" крючков стали возможны сооружения небывалой мощности; дифференциального исчисления не выкинет ни один практик; для современников Лейбница это -- удар обуха по голове.
Эти удары обуха пересчитываемы в любой науке: медицина без микроскопа не медицина; древний медик Галлен пережил бы этот факт, как удар обуха. "Высшие" математика, физика, химия нужны для ближайших материальных целей; когда-то это не казалось так. Указание на практичность для жизни еще многого другого, незнание чего еще не ударило обухом,-- завтрашний удар; не всегда смешны приставания спецов, зазывающих с площади в кабинет: "Обратите внимание: это -- касается площади. Подчас темнота и ненужность в нашей представлении -- день вникнуть; они подобны лени школьника, которому необходимо правило деления, но который необходимость эту не осознал.
Мы, "взрослые" -- дети в том, что полагаем: время получения нами диплома есть момент "мистическою" нисхождения на нас духа всезнайства, после чего мы можем принимать, отвергать, судить и знать и то, во что вникли, и то, во что не вникали; мы искусственно склеротизируем мозг, не питая его усилием к пониманию; не все то темно, что нам кажется темным; и не все то ненужно, чего мы не знаем.
С этих слов приходится начинать тему книги моей.
Нет печатного листка без "стишков"; в статьях и диспутах судят и рядят о том, как их писать; круг ценителей стихов огромен; недавно он был крайне мал. Письма в "Читателе и Писателе" уделяют внимание вопросу: следует, или не следует, печатать стихи короткими строчками. Большинству невдомек, что вопрос не разрешим без научной постановки вопроса об отношении метра к ритму и интонации; раздел строки -- творческая композиция; строка -- неделимое единство; меняя ее, я меняю и интонацию. Непонимание азбучной истины и всякое "докажите" вырывает у стиховеда ответ: "И -- докажу: математикой!" -- "Как?" Восклицание -- выявление незнания и задач стиховедения и природы поэта. Возьмите ноты, и вы увидите в них наличие ряда знаков, не привитых поэтической речи. Расстав слов в строке -- недостающий современному поэту препинательный знак; современный поэт вышел к массам произносить на трибуну; он волит быть исполнителей. Кроме того: манифестационно-интонационный стиль произнесения заново сформировал новые тенденции к воскрешению древних мотивов. Появилась тенденция к молоссам, с которыми древние греки шли на бой; молосс -- три к ряду лежащих ударных: (', , ',), соответствующих трем односложный словам, которых слить в строку -- трудно: они три строки.
Я привожу лишь один из десятков примеров того, где спор о стихах без истории стиховедения и принципов его, не говоря уже о знании процесса формования внутренней интонации в поэте, не решим письмами в редакцию или приятным и безответственным диспутированием.
Нужно еще усилие понять то, к чему появился интерес.
Новое возражение: стихи -- отдых, дессерт обеда; стоит ли проявлять усилия к пониманию их? Но -- вспомним: не халтурщики и не певчие птицы стояли в авангарде поэзии, а ученые, как Гёте, Ломоносов и Пушкин-историк. Сказать, что стих обойдется без науки о нем -- сказать: медицина обойдется без микроскопа; поэзия -- не щебет, а практическое делание; вот обух наших дней, о который разбиваются многие любители "стишков" с налета; ведь и наука -- поэзия; "вдохновение нужно и в математике" -- говорил Пушкин, а Гёте коробило, когда видели в нем лишь талант певца и не видели учобы и усилий мастера; Леонардо-да-Винчи оттого огромен, что он был поэтом и в художество, и в анатомии; вместе с тем: и в художестве, и в анатомии он был ученый; читатель поэта в наши дни должен стать и поэтом, и ученый одновременно, как и поэт в наши дни -- читатель, исполнитель собственных композиций; все это вытекает из обобществления орудий творческого производства; обобществление это -- передача в порядке читателю станков творчества, а не анархический захват -- для... порчи этих орудий.
Мы сами готовы сказать: вот как надо нас читать; чтение требует обучения; дудеть еще не значит играть на флейте; для игры надо двигать пальцами; усилию быть понятным соответствует усилие понять. Лишь в обоюдном усилии осуществимо обобществление; без усилий оно ломка.
Поэзия гигантское орудие социального воздействия, благородного наслаждения и знания. Узнаем шлифованный алмаз в силе блеска; сила блеска поэзии в обоюдной шлифовке: поэтом -- своих слов; слушателями -- своих восприятий. Поэт -- достает сырец и высекает из него блеск; мы же часто и не подозреваем силы социалыюю блеска, поэтом показываемого, ибо без уменья чтения мы и шлифованное воспринимаем сырцом. Необходимость учобы для восприятия -- вот удар обуха для многих, думающих о том, что они знают, какими строчками писать: короткими или длинными.
Ребенок, впервые приведенный в театр, восхищается звуком настраиваемых инструментов; и он же слышит шум вместо симфонии, которую еще не умсет слушать; но колыбельная песенка уже ступень к симфонии; люди тысячами собираются слушать набор звуков, производимый инструментами, и удивляются, что голое в поэзии тоже настроенный инструмент. Мне, тридцать лет думающему о стихе, нестерпимо присутствовать на "диспутах о поэзии", имеющих порою форму беседы двух кумушек о Марксе и принимающих за Маркса другого Маркса: издателя "Нивы".
Мещанская привычка к всезнайству: отождествить рост наук со своим карликовый научный росточком и отнять у науки право расти по ей свойственному диалектическому закону развития; если бы внимательно прочитали хоть "Диалектику науки" -- Энгельса, уже не пороли бы "дичей" о стихе.
И "чистая" наука в стремлении к точности имеет жизненную тенденцию: овладеть диалектическим принципом, в ней отраженный; ее материал -- камни для здания принципа, а не камни сами по себе; строить здание, а не быть складом кирпичей -- цель науки; если есть хотя бы минимальное наличие материала для принципа, здание должно строить; выстроенное одно -- равно десяти. Дарвин не опирался на весь возможный пленум фактов, а на достаточной для формулировки принципа трансформизм, подтверждающий его зоологический материал поступая и после него; и его он не был обязан ждать; Гёте до него на основании одной только найденной косточки построил позвоночную теорию черепа, в которой уже отразился принцип; Жоффруа-Сент-Илер и осмеянный Ламарк оперировали с недостаточный материалом фактов, а их противники, формалисты, выступали во всеоружии форм и всеведении номенклатур; и тем не менее; недостаточно богатые фактами, но сильные диалектическим принципом, Гёте и Ламарк победили в истории своих более осторожных в выводах и сильных номенклатурой противников. Фрэнсис Бэкон задолго до них без единого факта в трактатах об опыте уже пришел к трансформизму; неужели ему надо было до Дарвина завязать рот и трактатов об опыте не писать?
Всякая наука имеет цель: найти принцип, который не только вывод из факта, не только предельная индукция, но и первая математическая дедукция, т. е. возможность предсказывать: законы и явления.
Предельная индукция об'ясняет явления воспроизведением их в опыте; математическая дедукция -- их предсказывает; та и другая перекрещиваются в принципе; и не я это выдумал: в этом согласны величайшие ученые и величайшие мыслители; не будь этого априорного взгляда на принцип, Маркс не предпринял бы попыток формулировать свой взгляд на товарные кризисы. В отыскании принципа мы переходим к третьей фазе всяких исканий; первая фазареальная данность сырья (теза); вторая -- выработка формальной номенклатуры (антитеза); третья -- синтез в принципе двух путей, соотнесение их друг с другом, как фаз, раскрытых в своей реальной полноте в третьей фазе.
Противникам Ламарка и Гёте в 18-м веке, знай они диалектику точной науки, стало бы ясно: бороться номенклатурою и только анатомией нельзя с физиологическим трансформизмом; борьба формализма со становлением третьей фазы -- перение против рожна; сторонники диалектизма, пусть не вооруженные, как Фрэнсис Бэкон, побеждают в истории своих сильно вооруженных противников; задание этого вооружения потом -- украшать музеи зрелищем картонных мечей и щитов.
Когда-то в зоологии господствовал Аристотель, согласно которому нервы отходят от сердца, а не от мозга; когда вскрытие обнаружило, что это не так,-- схоластики воскликнули: "Истина с Аристотелей, а не с действительностью". Таков удел всякого заматерелого формализма.
То, чем в биологии был трансформизм, в физике были усилия найти принцип движения; скачок мысли Галилея от наблюдения качающейся лампады к закону качания маятника свернул со старой оси историка физики; и эта ось ширилась в орбиту мыслей Ньютона, Декарта, Эйнштейна: сворот форм и постоянных осей к текучей диалектике их метаморфоз -- история новой физики; в химии -- та же картина; в социологии -- та же; в каждой науке, имеющей тенденцию к точности, -- по-своему отражается ширящаяся диалектическая спираль, размыкающая всюду (от неба до электрона) неподвижные круги форм, в спиральном расширении метаморфозы; в таблицу Менделеева, в расположена листьев растения, в небесную механику ввинчена та же диалектическая спираль; в формулировке ее по-своему -- история любой науки, желающей стать из "научки" в науку; кажущийся 4-му веку до нашей эры "темным" Гераклит, кажущийся надутому Дунсу Скотту темным Рожер Бэкон, кажущийся не фактичный Фрэнсис Бэкон, кажущийся фантастом Гёте -- в Геккеле, в Дарвине, в Гегеле, в Марксе, в Эйнштейне всегда победят ясных отсталостью всезнайства и богатых номенклатурою формалистов, как бы они ни назывались: Дунсами Скоттами, Кювье, или... профессором Жирмунским.
Этими простейшими мыслями парадоксальность заглавия книги "Ритм, как диалектика" превращается скорее в банальность. Она выявляет старую и хорошо известную песню, пропетую в истории не одною наукою, в усилиях науки сформулировать принцип, хотя бы ничтожными средствами; и даже: право с ничтожными средствами видеть издали принцип, как путеводный маяк, не имея которого бесцельное перегружение фактами лишь балласт для науки, ибо и факт -- для чего-нибудь; наука для номенклатуры, анатомия без физиологии, без истории становления форм и их принципиального об'яснения, -- не может перейти границы второй фазы и становится "научкой", например, описания и систематики спичечных коробочек.
История точных наук -- история целеустремлений, революций, смелых дерзаний и сворота мировых основ, а не история заплывания жиром ненужною, легкого собирания фактов с укорочением размышления над ними: соблазнительно сесть в кресло и разглядывать рифму у Блока, Брюсова, Пушкина и т. д.; каждой посвятить том; энциклопедия подобных томов, не одушевленных дерзанием, опытом, не усеянным терниями неизбежных ошибок, -- не наука, а научное мимикри; удел бесцельного научного благополучия и научной квази-осторожности приводит к весьма неблагополучному результату: к из'ятию метафизики Дунса Скотта, внутри которой почивала физика сном осторожности, из истории физики вообще.
Стиховедению в его запоздалой тенденции к научности не должно забывать: оно проходит путь, уже пройденный другими науками; и поверхностное прикосновение к истории наук порождает чисто априорное знание; в стиховедении формализм разовьется; и будет бой, формалистов с физиологами, для которых из истории других наук из-под архивного спуда будут вынуты те же приемы борьбы: обозвание трансформистов темными фантастами, путанниками, и желание усадить линию Ламарк-Дарвин в темницу бойкота. И то же априори покажет: придет Дарвин; и в Дарвине против Кювье восстановится Ламарк.
Старая песня!
Видя ставку на Кювье многих из современных формалистов против будущего Дарвина стиховедения, мне, как естественнику по образованию и как немного художнику, знающему в себе процесс рождения стихотворной строки, -- просто смешно перение против рожна моей чисто физиологической тенденции в стиховедении иных из современных стиховедов номенклатуристов: я -- не только не Дарвин в стиховедении: я и не Гёте; но за меня и Дарвин, и Гёте.
Заданно этой книги показать: "темное" и не вскрытое никак в формальной методе понятие стихотворного ритма не так-то уж темно и совершенно ощупываемо в реально данной и точно вычисляемой кривой, которую я покажу; чем бы она ни оказалась в номенклатуре, вопрос другой: факт ее наличия и принцип ее об'яснения -- вот что интересует меня; что она есть -- факт; и стало-быть: ее надо об'яснить, а не замалчивать; может, мои об'яснения косы, неверны; но я не за них стою: стою за факт вычисляемой кривой трансформы строчных форм.
Это -- факт трансформизма: факт третьей диалектической стадии, факт искания принципа и отчала от номенклатуры. В этом смысле самое понятие ритма для меня -- знак отделитель от аристотелевой схоластики: ритм, икс, игрек или зет, -- называйте, как знаете; только: в терминах сегодняшних, формальных представлений о метре вы ничего подобного не откроете, пока не исчислите, не соотнесете в кривой, как в роде строк, строчные разновидности.
Не ради пустых прей о слове написана эта книга, а ради реального факта; факт я мог бы и не назвать ритмом: совпадение математического а при ори с предельным выводом, кривой, в знаке принципа убеждают меня в том, что кривая и есть эмпирическое выражение так называемого ритма; может быть самый термин "ритм" не имеет смысла; в таком случае зачем стиховеды оперируют им, когда он им не нужен; для них достаточно понятия метра.
Выкинем из нашего словаря слово "ритм", и назовем мной показываемое явление хоть... "царем Горохом"; факт от этого не изменится.
Что этот факт антиномичен метру -- тоже факт, ибо он выявляется в другом приеме: не в приеме, рассылающей стих в атомы строк, стоп, слогов, а в приеме, восстанавливающем рассыпанные в анализе слоги, стопы, строки в цельность организации. Если я называю принципом ритма вычисление строчных трансформ в слуховом синтезе, как целом, то я отмечаю этим кажущееся для второй фазы антиномией отношение между статикой и динамикой, формой в покое и формой в движении, только логикой и диалектикой, только анатомией и физиологией, мертвою костью (известковой ракушкой) и костью, пронизанной живой тканью, совершающей метаморфозу детского хряща в кость старика; в этой метаморфозе кость и хрящ -- модификации той же соединительной ткани, как рода видов, неожиданно сталкивающих данные группы клеток, например... с железами.
И я утверждаю: понять кость, метр, форму, склероз ткани -- взять эти кость, метр, форму, склероз в принципе метаморфозы всей ткани; принцип метаморфозы называю я принципом ритма; статику окостенений в модификации позвонков, ребер, фаланг -- статикой видовых размеров, существующих каждый не в единообразии схемы, а в группе строчных разновидностей.
Характерная особенность моей книги: хотя бы в "принципе" только, даю я ход на реальный, а не формальный принцип в показывании, пусть несовершенно, возможностей научного пути к нему.
Современное стиховедение право в своем дерзании стать наукою; но оно оправдано лишь в дерзании устремлений к конечной цели: к формулировке научного принципа; вне этого дерзания наука -- "научка", как бы ни обрастала она библиотеками номенклатур: рифм, строк, евфонических особенностей; вне цели реальной такое разрастание "научки" -- разрастание раковых опухолей. В искании праксиса стиховедению я чалю от Дунса Скотта к Бэкону, от Кювье к Дарвину. В этом усилии я уже оправдан, если бы даже я ошибался.