То, что дается в методе счисления строк, лишь подтверждает общность фаз развитая всякой науки; первая фаза -- теза (сырье, род, перво-коммуна и т. д.); ее разгляд: ощупь и непредвзятое описание; вторая фаза, антитеза, -- формализация (отдельности видоь, стабилизация форм, как продуктов производственною фетишизма); третья фаза -- соотнесение в синтезе тезы и антитезы, или "а2", корень квадратный из которою есть и "--а", и "+а" пример этот Гегелев, приводимый и Энгельсом; мой вывод о загаданности соответствия между изменением уровней (формальных моментов) кривой и смысловым содержанием -- следствие диалектики, а не "мистики", в которой меня упрекают формалисты; моя мистика в том, что в "а2" нет отдельно взятых, статически взятых, содержащие ("+а") и формы ("--а"), а есть формо-содержание (выражение, которою не боится Плеханов); кривая, как предел формы, и интонационный жест, как предел содержания в формо-содержании суть -- качественная тональность ритма; это не философическое мудрствование, а опытны вывод разгляда кривых; диалектика самого материала, а не только идей; заподазривающих факт диалектики в мистике отсылаю к Энгельсу: ссылками на диалектику наук, не поддающихся только логическому истолкованию, он отвечает на нападки Дюринга ("Антидюринг"). Энгельс указывает: логика не предвидит факта качественной революции от количественною нагревания вещества на один градус; понятие качественной количественности, как формо-содержания -- понятие диалектическое.
И таково же, как ниже увидим, понятие "ритм" в отличие от только количественного понятия "метр"; вывод мой, будучи опытным, не нарушает, а подтверждает диалектику; что он нарушает логику формалистов, меня только радует: ее нарушали: Гераклит, Бэкон, Гёте, Дарвин.
Почтенные "мистики"-нарушители!
Генезис поэзии, как формы, из до-поэзии являет ту же диалектическую картину образования видов в первичном роде; лад, напев, интонация, ритм (зовите, как хотите) древней родовой жизни не знает замкнутых в себе отдельностей метра; строй есть еще неопределенная в схеме напевность, которая ни лирика, ни эпос, ни поэзия, ни музыка, ни проза, ни стих в наших вторичных, формальных критериях; и вместе с тем: это -- не хаос.
На моем языке это значит: ритм первее метра; ритм -- род метров.
Отложение многообразия метров на родовой форме есть явление отбора, т. е. выживание одних особенностей и атрофия других; метр -- многообразие стабилизаций ритма, этой первичной интонации. В истории любого размера мы видим хотя и более поздние фазы стабилизации, однако вполне рисующие в целом картину процесса; возьмем наш ямб; нашему представлению о ямбе, как "U -- ", предшествует представление о нем, как логаэдс, ямбо-анапесте (U -- U U --): древний шестистопный гексаметр есть сперва род, состоящий из 32-х видов строк, или комбинаций спондеев с дактилями; от Гомера до позднего Адександрийского периода видим историю выживания дактилических стоп и вымирание спондеических; в ряде столетий совершается естественный отбор 1-х строк в ущерб прочим 28-ми; в еще более позднем периоде искусственно воскрешают древние формы. Соответствуют ли этой родовой, примитивно-ритмической напевности наши представления о гексаметре, как метре, построенной главным образом на единообразии строки?
Александрийский стих (шестистопие типа "U --") есть 1/32 соответствующей гексаметру ямбо-анапестической формы.
Форма размера, данная в метрической схеме, есть процесс окостенения одного участка родовой ткани: метр -- вид рода; как таковой, он его антитеза; и отсюда его стремление -- к единообразию, к эмансипации от ритма. Но его участь в том, что он сам распадается в разновидностях.
Эмпирическая ощупь любого размера выявила многообразие в нем существующих разновидностей; на отборе каждой строки -- осуществим размер; ямб, будучи видом по отношению к родовой форме, сам есть род строк: процесс распада, индивидуализации, границ не имеет; и все попытки закрепить многообразно в номенклатуру, столь свойственные формализму, нисколько не об'ясняют ни процессов распада, ни процессов воссоединения распада в организующей принципе; метрика не знает такого принципа.
Он дан бытием фактов в древней, интонационной напевности; и он загадай в принципе осознания и обобществления метрических форм в диалектике их метаморфозы. Эта метаморфоза дана нам не где-то в тысячелетиях прошлого, а в нас самих: в филогенетической принципе зарождения в нас звука строк, как эмбриона слагаемого размера, определяемого внутреннею напевностью; ритм и есть в нас интонация, предшествующая отбору слои и строк; эту напевность всякий поэт в себе называет ритмом; Пушкин, Блок, Брюсов, Фет, Маяковский, Гете независимо от направлений полагают звук первее образа и познавательной тенденции; поэзия дана нам в интонационном звуке; ритм есть печать внутренней интонации, определяющей отбор строчных разновидностей в пределах вида, или размера. Открытое Геккелем повтора зародышей высших форм стадий низшей жизни есть и опыт, и диалектическое следствие из Дарвина; в Геккеле лишь вполне физиологизирован дарвинизм; эмбриология -- физиология по существу.
То, что я говорю о ритме, как интонационном жесте. рождения стихотворения в нас и о пробегании в фазах формования стихотворения истории тысячелетий ее становления, есть указание на то именно, что Геккель установил посредством микроскопа.
О том, что мой метод счисления аналогичен микроскопическому разгляду ритмической интонации, я говорю подробно в отдельных главах книги; здесь привожу лишь аналогию Геккелева тезиса с тезисом генезиса метра в интонации ритма; и в этой аналогии нет ничего парадоксального; аналогия должна быть, потому что диалектики наук в диалектической логике наукоучения имеют аналогичные фазы.
Эта аналогия подтвердима опытом разгляда кривых, о котором -- ниже.
В индивидуальной жизни мы наталкиваемся на печать рода, закон наследственности; печать древнего ритма на метро, если бы мы ее сумели ощупать, была бы аналогична наследственности; античная метрика ее знает; в ней ритм и метр в некоторых отношениях имманентны друг другу; в наших же стиховедческих изысканиях понятия "ритм", "метр" или вполне трансцендентны друг другу, или вполне совпадают; в первой случае, ощупывая метр, я нигде не наткнусь на явление ритма; метр -- описываемое и изучаемое данное; ритм -- или нечто отсутствующее, или некогда бывшее, или загаданное, т. е. нечто, к чему следовало бы по-новому вернуться; в последнем случае ритм -- постулат, будущее, прыжок из царства метрической необходимости, тот новый напев, который родится из новой, коллективистической а не только классовой фазы искусства; в этом смысле я и определяю наши искания ритма не как чего-то данного, а как чего-то загаданного, в чем по-новому восстанет некогда бывшее (в синтезе по-новому возвращается теза). Такой взгляд на признание ритма, как возможного явления, уже предестинирует разгляд метрики, как диалектической дисциплины.
В наших метриках говорят внятно о "метре" и не зачеркивают понятие "ритма"; последний расплывчат и у многих тавтологичен метру; -- тогда следует вовсе зачеркнуть понятие "ритм", как не научное.
Может быть еще взгляд на некоторые явления стиха, аналогичный взгляду на пролетариат в марксистской литературе; пролетариат -- класс, рост которого, сознание которого обусловлено распадом классов, над ним стоящих; как таковой он и продукт распада до него сформированных классов, и новый класс, крепнущий и себя сознающий; новизна его в том, что он и класс, и не класс; он -- класс среди классов; и он -- игольное ушко, сквозь которое будет продернуто все человечество в процессе освобождения от власти классов.
Стоит вместо понятия класса подставить понятие метрической формы с ее свойством распадаться на виды и разновидности и мы получим картину нашей постановки вопросов о взаимоотношении ритма и метра; первичною лада, как и зародышевой формы коммуны, чет в данности; первичные, более гибкие, незатянутые в корсет метрической необходимости формы мы имеем хотя бы в форме Гомеровскою гексаметра, сочетающею возможности 32-х видов; эта форма соответствует патриархальному строю; если представить себе 32 метрических стабилизированных размера, происшедших путем различных отборов строк, мы пришли бы к многообразию замкнутых, разорванных, скованных стихотворных форм. Эти формы соответствовали бы формам капиталистическою фетишизма. Номенклатура форм и описание их есть то, к чему причалил формальный метод; он адекватен исторической школе в социологии, которая отрицает революционно-эволюционный трансформизм: она противилась бы нашим взглядам на социальную революцию. Эта революция в стиховедении есть воля к ритму, к свободе, к многообразию напевностей, не подчиненных историческому канону, этой классовой склеротизации.
Но вырыв из формы может быть рассмотрен и как анархический бунт, ведущий к хаосу, и как плановая, классовая же революция; пролетариат и класс и не класс только, и форма, и содержание эмбриона всею человечества в будущей. Ритм в прошлой есть родовое содержание напевности; метр в настоящем есть видовая форма, или размер. Третьей фазой, или ритмом, сознательно правящим многообразной метровых модификаций, не может быть форма, определяющая содержание, или содержание, определяющее форму; она не только форма, как в рудименте пролетариат -- не только класс; но она не только содержание; эмбрион всечеловеческой свободы в пролетариате дан в классовой форме.
Если бы мы и анализе форм нашли бы принцип и формальный, и материальный, не только формальный и не только материальный, мы сказали бы: мы нашли следы того, что загадано нам; и если бы мы сумели это явление точно изучить, т. е. счислять, мы сказали бы: то, что диалектически нам загадано, как ритм, то эмпирически существует, как след интонации на не интонирующей размерной форме.
Мы -- все это нашли; рассказ о найденной -- моя книга.
Древняя метрика сложилась в стройное учение, оформляемое Аристоксеном, как учение о ритме; база античной метрики-ритм; между напевностью, как целым, и атомами его протянут ряд промежуточных звеньев; целое--стихотворение; продукты деления его строфа, строка (или -- член), многостопие (трехстопие, двухстопие); наконец -- стопа. И этому соответствовало чисто музыкальное деление целой ноты на половинки, четвертушки, восьмушки; с помощью пауз и комбинации дробных отношений внутри целой ноты мы имеем возможность ее представить в многообразных выражениях, где анапестическая часть и ямбическая -- две модуляции одной целостности: этой свободе представлений соответствовала и большая свобода менять стопу, и возможность комбинировать стопы в диподии (двухстопия и т. д.); музыкальный лад интонации, музыкальный аккомпанимент даже подкрепляли конкретно ритмические, древние традиции античной метрики. И на ней-то построены те метрические каноны, в которых и ритму уделено место; наглядно говоря: отмечая размер, метр, ракушку, греки в ней мыслили и моллюска, ее выпотевающего, т. е. поэта, композитора размера; были размеры Сафо, размеры Анакреона. Характерно: размеров Гёте, Пушкина нет: есть хореи и ямбы; еще нет; и -- уже нет. А вот можно сказать: уже появился размер Маяковского в начале XX века; появился размер Цветаевой, оказавшийся тягой к молоссам и т. д. И этими размерами записали многие.
Это уже новые эмбрионы загадочной напевности: отцы их не знали; скажу смело: между отцами и поэтами 17-го столетия более метрической общности, чем между поэтами революционной эпохи и поэтами конца XIX века.
И это -- не спроста: ритм кричит о себе; ритм взывает к осознанию.
Наша метрика слагалась вместе со средними веками: на дрожжах приспособленной, укороченно-понятой формализированной метрики греков; из этой метрики были усвоены не все главы, а некоторые; в основу положено учение о стопе и выброшено представление о ритме, как целом, вместе с промежуточными звеньями: членом, многостопием. Мы даже не можем внятно сказать, есть ли в нашем тонической стихосложении нечто, соответствующее двухстопию; одни полагают -- есть; другие -- сомневаются; тут пробел столетий, пробел в мозгах метриков аристотелианцев, наспех пересадивших два-три понятия из школы Аристотеля и ими догматически лишь обучавших. Что не было вскрыто в столетиях, то нельзя уточнить на ходу. Если бы даже диподию водворили, это была бы лишь временная реставрации; дело в том, что мы так заматерели в веках со школьно обезглавленный Аристотелей, что даже шаг назад из XIII столетия к Аристоксену был бы все же шагом вперед: до того заросло наше ухо, до того формализировались наши представления о стихе, как напеве, что мы даже и не понимаем, до чего мы не понимаем, когда оперируем с основными стиховедческими понятиями.
История стиховедения до XX века -- история номенклатурной традиции или способа разговаривать о том, что еще надлежни критически вскрыть; остается -- щупать сырье и отражать его заново в номенклатуре, т. е. очищать место научной тенденции.
В этом заново изучении сырья и в описании его, в статистике и в номенклатуре -- роль и заслуга формальною метода; но это -- пред-путь: на этом остановиться нельзя.
В моей книге "Символизм", оформляющей мой опыт описания и статистики сырья 1908--1909 годов, я до современных профессоров от формалистики, разумеется с ошибками, твердо чалил к формальному методу; но я не знал: это -- не самоцель, а -- расчистка от бурьяна места будущей стройки; в описании и статистике ямбических строк я -- формалист до формалистов в России, а проф. Новосадский формалист до меня {См. его работу "Об орфических гимнах".}. Формализм -- не принадлежит "формалистам"; и я не отказываюсь от формализма там, где он -- предварительный прием; разве мое нечисленно кривой, откинь я свою якобы претензию читать кривую в связи с текстом, не есть доведение формального метода до его пределов: до математики. В этом разрезе взятый, я более формалист, чем сами формалисты. Но предваряя "формалистическую" профессуру интересами к формальный приемам, я эти приемы оговариваю всегда. В статье, написанной в 1906 году, я говорю: "Формализм в указании целей искусства предохранил бы искусства от... тенденциозных посягательства {"Символизм": "Принцип формы и эстетике" (стр. 175).}. А меня десять лет упрекают в тенденциозном посягательство на стиховедение, которым я интересовался, когда проф. Жирмунский был... школьником. Я, например, писал: "закон эквивалентов нашел бы свое выражение в формальной эстетике" {Ibidem (стр. 187).}.
Но я же оговаривал: "Когда мы говорим, форма... мы разумеем способ рассмотрения... материала". ("Символизма стр. 175); или: Когда... говорим оформе... мы и сразумеем... чего-нибудь отличного от содержания". Я разумел диалектическое понятие формо-содержания: "класс-не класс" что же, как не мое формо-содержание?