В тот же вечер с А. А. и с Л. Д. снова встретились мы у С. М. Соловьева; там всем полегчало; вдруг стало теплее и проще; быть может, произошло оттого это, что у С. М. Соловьева без "взрослых" мы встретились; С. М., родственник А. А., знавший давно его, одновременно ближайший мой друг, -- непринужденностью, бурными шутками быстро сумел ликвидировать официальность меж нами; ведь стиль отношений друг к другу был нами же создан (понять философию Владимира Соловьева); образовали мы три -- треугольник, естественно дополняя друг друга; и "око, иль глаз в треугольнике" -- тема поэзии Соловьева ("Прекрасная Дама"), -- присутствовала меж нами; С. М. был цементом, связующим: он ведь и вызвал мои отношения к Блоку.
С. М., экспансивный, переходивший от шуток, подчас гимназических, к темам серьезным, умевший серьезное вызвать, умевший серьезное вовремя закрывать яркой солью острот и чудовищных шаржей, -- С. М. близко знал и меня, и А. А.; он умел создавать между нами троими -- "общественность"; он являлся естественно законодателем тона, заставив А. А. и меня полагать, что под "маской" натянутости, возникающей между мной и А. А., -- лишь простое, хорошее чувство. Втроем было проще; и -- открывалось незримое "око" меж нами (как будто вдвоем приходилось искусственно высекать это "око").
В ту пору С. М. был настроен особенно догматично по отношению к пониманию соловьевских идей; искали конкретных задач соловьевства; искали развить в окружающей жизни все то, что намечено в линии пересечения философии, поэзии, мистики Соловьева; к конкретной искомой системе мы трое стояли в различных позициях: Блок был поэт ясновидец; я -- более всех был философ; С. М. Соловьев был теолог, готовый везде и всегда объявить чуть не "первый вселенский собор" нашей Церкви; Блок был в ней началом иоанновым (так полагали мы все), а С. М. был началом петровым; я -- Павловым. Трое -- Петр, Павел, Иоанн -- при сидениях втроем составляли естественно возникающий "вселенский собор"; на соборах -- теолог господствует; мистик, философ -- всегда отступают; и потому-то С. М. проводил среди нас деспотический свой догматизм в понимании Блока, стараясь в А. А. и во мне вкоренить пониманье свое; он порою влачил нас, не влекшихся к догматам, предпочитающих символы, ритмы и музыку, -- в точность "сектантства"; он правил путем наших встреч; увлекал в "Теократию" Соловьева, причем понимание теократии у С. М. было собственное; где угодно он мог дать точный ответ в нашей плоскости, на которую он взял монополию; так представлялась Россия в грядущем ему федерацией общин, ответствующих уделам, управляемых советами-светами посвященных, в народ озарявшие тайны Ее; во главе же советов он видел: трех избранных (уподобляемых соловьевскому первосвященнику, царю и пророку); они находили средь женщин земных идеальный прообраз Ее, олицетворявший живую икону; С. М. рассуждал: католический Папа -- наместник Христов, -- власть имеет впускать в двери Царства Христова; грядущее олицетворение Софии, земной Ее образ, был должен (не смейтесь) быть -- "мамой", вполне соответствуя "папе". По мнению С. М., составляли естественный мы рудимент теократии; нам оставалось лишь выбрать прообраз; и -- "мамский " престол замещен; и -- ячейка грядущей России готова; в ячейке созреет грядущая революция Духа; самодержавие, будет свергнуто; революция -- мост к Теократии: Православие, Самодержавие и Народность заменятся лозунгами: Теократия, София, Парод; так С. М. очень часто шутливо высказывал: да, вот, как знать; может быть, призывала судьба нас на громкое дело; ведь восклицал Мережковский недавно еще: "Или мы, иль -- никто". Тут С. М. умолкал: прикрывал свои выводы шутками; такт запрещал ему ставить решительно точки над "i" -- в той мечте, над которой впоследствии так хохотали мы; эта Утопия не имела конечных последствий; то был создаваемый "миф", утаивший до времени в подсознании нашем священное творчество.
"Творчество" -- чуялось: мною, С. М. и А. А.: соединяло оно нас особенно; чувствовалось: мы -- неспроста; и факт бытия нас -- "неспроста". А что тут "неспроста" -- не знали; и просто несли неслучайность знакомства, как "тайну" связующую.
В этот вечер у Соловьевых я ближе увидел А. А.; в нем отчетливо проступала лукавость и юмор по отношению к своему появленью в Москве, к нам, ответственно здесь сидящим, к "неспроста" меж нами; он, медленно поворачиваясь к жене, выражал ей при нас впечатленья: "Знаешь ли, Люба, мне кажется, что Сережа..." В признаниях этих мне слышалось много простого, хорошего чувства, соединенного с юмором: юмор был сдержанный; юмором искрились краткие реплики на "витийство"; рассказывал что-нибудь медленным голосом; и -- совершенно серьезно; а -- становилось смешно; юмор этот был английский; он выговаривал веские мнения; но возникали вокруг этих мнений курьезные ситуации образов; губы дрожали от смеха у нас; он, расширив свои голубые, большие глаза, легким жестом руки, отрясающей пепел, едва оттенял юмор фразы.
Мой стиль был -- лирический; мне от тонкого юмора Блока не раз доставалось: склонением головы, разведением рук А. А. метко вышучивал лирику, -- мило, незлобиво, просто и весело; помнится мне, что А. А. представлял, как меня приглашают читать, я же долго отказываюсь; великолепно, как мне говорили, умел пародировать он мое чтенье стихов; я не мог убедить пародировать чтенье при мне тем естественным доводом, что бессовестно зарисовывал карикатуры на Блока в присутствии Блока.
С. М. шутил грохотно -- "по-соловьевски", он строил гротески и шаржи, напоминающие пресловутое "ха-ха-ха" Соловьева. А. А. не шутил: юморизировал он; нет, не строил характеристик, а -- отмечал только черточкою, или -- простреливал метким, сражающим словом. Впоследствии вымерил разность меж нами в одной меткой фразе, ко мне обращенной: "А знаешь ли, Боря, ты -- мот; я -- кутила". Под "кутежами " хотел разуметь он способность свою до конца отдаваться: свой максимум, спрятанный в тихой личине; под "мотовством" разумел он обычай мой сыпаться словом, проматывать словом душевное содержание. Помню: воспоминание Р. В. Иванова о своем разговоре с А. А.; Р. В. Иванов заметил: в "Двенадцати" та же метель, что и в прежних стихах: в "Снежной Маске"11. А. А. возразил: "Нет, -- там только метель; нет, теперь не метель, а -- мятель..."
Что А. А. разумел под "мятелью" -- Р. В. Иванов не знает. А. А. отмечал одним словом тончайшую черточку; жестом без слова, движением глаз, головы рисовал юмористики он; моя мать говорила всегда: "А должно быть А. А. очень тонкий шутник; говорит он серьезно, а все мне смешно; вероятно, всегда наблюдает он".
Помнится, в этот же вечер меня поразила грамматика речи у Блока: отчетливое построение эпиграмматических фраз, очень частое повторение "чтобы" там именно, где разговорная речь опускает "чтобы"; так сказали бы: "Иду я купить". Тут А. А. бы сказал: "Я иду, чтоб купить"; лапидарные фразы А. А. за простым грамматическим строем таили глубокие, темные смыслы; так трудно запомнить текст блоковских слов; все вниманье вперялось за текст: к мощной рыбе, таящейся в глуби, под всплесками слова.
А. А. в разговоре не двигался; он сидел в "сюртуке", облекавшем его очень прямо, почти не касаясь спиной спинки кресла; он мог показаться порой деревянным; одежда на теле его не слагала морщин; сохранял свою статность и выправку; мало он двигал руками; не двигал ногами, лишь изредка наклоняя, иль отклоняя кудрявую рыжеватую голову, и опираясь локтями на ручки удобного кресла; менял положение ног, положивши одна на другую, качаясь носком; С. М. вскидывал брови, откидывал корпус; А. А. собирал свои жесты в себе; иногда лишь, взволнованный разговором, вставал он, топтался на месте; и медленными шагами прохаживался по комнате, подходя к собеседнику, чуть не вплотную; открывши глаза на него, голубые свои фонари, начинал он делиться признаньем, отщелкивал свой портсигар и без слов предлагал папиросу; и все его жесты дрожали врожденной любезностью к собеседнику; если стояли перед ним, а А. А. сидел в кресле, он тотчас вставал и выслушивал стоя с чуть-чуть наклоненным лицом, улыбаясь в носки; лишь когда собеседник садился, садился он тоже.
Так светскостью, вежеством, он отстранял иногда санфасонистые порывы московских знакомых, готовых шуметь, обниматься и клясться в священнейшей дружбе, задев собеседника локтем, обрызгивая слюною (что хуже всего). "Амикошонства" А. А. не терпел; своим вежеством он отрезал он себя Репетиловых и Маниловых; им мог казаться почти равнодушным, холодным и замкнутым он.
Мне таким не казался в наш вечер "a quatre"12, отступало куда-то все "важное"; мы отдавались веселью; мы были ведь молоды; мне -- 23 года, А. А. -- то же самое; семнадцатилетним был С. М.; двадцатилетней была Блок. Мы, шутя, обсуждали "Весы", первый номер которых едва только вышел с портретами деятелей "Скорпиона"13. С. М., не любивший в ту пору поэзии Гиппиус, вскоре при нас выдрал яро портрет поэтессы: А. А. и Л. Д. возмущались порыву неистовства этого; но С. М. был фанатик, теолог: он в Гиппиус видел себе конкурентку, теолога, как и он сам, но -- враждебной религии. Впоследствии С. М. Соловьев дружил с З. Н. Гиппиус. Блок относился к ней двойственно; признавал замечательность Гиппиус, иронизируя над " дамством" ее; неискоренимая наклонность вмешиваться в людские дела, перепутать, нассорить была ей так свойственна. Я защищал ее, а С. М. и Л. Д. -- осуждали.
Л. Д. ощутил я в тот вечер тем целым, которое образовали мы: фоном бесед; может быть, порой "оком" среди треугольника; каждый из нас имел роль в нашем целом, Л. Д. -- была символ целого: кто-то, помню, спросил ее в тот многопамятный вечер о чем-то; она с добродушием замахала руками: "Нет, я говорить не умею: я -- слушаю". Слушание -- было активным; держалась, как "старшая"; и впоследствии выразил отношение к ней А. А. в стихотворных строках: как вернувшихся братьев с прогулки встречает -- "сестра"; называет А. А. ее "строгой"; она --
Скажет каждому -- будь весел.
И она говорила "будь весел" в молчании, каждому. Жив ее образ в пурпурном каком-то домашнем капоте, -- у занавески окна; за окном -- розовеют снега; луч зари освещает лицо ее, молодое, цветущее; розовый солнечный зайчик ложится на головку; она -- улыбается нам.