Остановился Блок -- на Спиридоновке, в доме В. Ф. Марконет, -- в необитаемой малой квартирке, обставленной всеми предметами, необходимыми для жилья; я квартиры не помню подробно; запомнился общий какой-то коричнево-серый и выцветший тон -- кресел старых и старых диванов. Домохозяин, В. Ф. 1S, был, мне кажется, свойственник Ольги Михайловны Соловьевой; учитель истории, посетитель, верней, обитатель Дворянского клуба, -- был он представителем консервативнейшей, староколенной Москвы; рудопегий, козлобородый, с табачного цвета глазами, подскакивающими ежеминутно на лоб, совершенно безбровый, с большим отвисающим животом, -- добродушно гремел он невинною шуткою по адресу декадентов, Валерия Брюсова, Врубеля, ежеминутно выкрикивал:
-- Цто?
-- Брюсов вновь написал про козу...
-- Цто, цто, цто?
И, расставивши ноги, В. Ф. воздевал, удивленный собою самим, совершенно пустое подбровье (бровей не носил), похохатывая:
-- Цто?
Это "цто" (вместо "что") постоянно выскакивало.
Что, казалось бы, общего между Блоком и В. Ф. Марконетом? Меж тем, рудопегий В. Ф. ежедневно являлся в староколенной квартирке у Блоков, посиживая утрами, осведомляясь, все ли удобно; тянуло его к "Саше Блоку" (так звал он А. А.); пристрастился он к "Came"; расположение и любовь неожиданно привели обитателя клуба к поэзии Блока.
-- Хорошие стихи пишет Блок.
-- Цто? -- накидывался на меня он свирепо, как будто бы я был противником этой поэзии.
Помню: годами В. Ф. вспоминал, как в былые годины, на Спиридоновке, у него проживал "Саша Блок".
Встретишь, бывало, В. Ф. рудопегого -- в рудопегом пальто: и разговор начинается:
-- Цто, а -- как Блок?
-- Как?
-- Вот так прекрасная гармоничная пара. Рассказывал он с увлекательной теплотою:
-- А вот -- Саша Блок: вот поэт, так поэт... Настояссий, прекрасный поэт -- цто, цто, цто? -- (и взлетали табачные глазки) -- поэт он до мозга костей; стоит с ним провести пару дней, цтоб понять, цто -- поэт... Цто?.. Бывало, мы выйдем на улицу, -- он, как собака какая-то, сделает стойку: погоду заметит; сейчас же он голову к верху подымет, и -- цто? -- все заметит; какой цвет небес, и какая заря, и какие оттенки на тучах; и тени отметит: весенние или зимние... Все, все заметит: не ускользнет ницего; все запомнит... Не надо его и цитать: сразу видно -- поэт. Цто?
Пребывание А. А. Блока на Спиридоновке, в Марконетовском доме, оставило в чуткой и доброй душе В. Ф. след. Наша каждая встреча с В. Ф. (очень часто на Спиридоновке перед кучами снега -- у домика Марконет) начиналась все теми же:
-- А?
-- Как вы?
-- Цто Сережа?
-- А Брюсов опять написал про козу...
-- Цто?
-- Как Блок.
Лицо у В. Ф. начинало сиять: разговор о А. А. и о паре, и о прекрасных стихах -- возобновлялся; у снежной подтаявшей кучи, на Спиридоновке, мы прощались -- до следующего свидания, до разговора (на Спиридоновке), повторяющего буквально предшествующее, -- у подтаявшей кучи.
Я заметил: А. А. того времени возбуждал очень нежные чувства у стариков и старушек; "отцы" пожимали плечами и фыркали: "Бред, декадентщина". "Деды" и "бабушки" (ветхие деды и ветхие бабушки), часто воспитанные на романтизме Жуковского, на метафизике, -- деды, имевшие нечто от геттингенской души безвременно умершего Ленского, -- те влеклись к Блоку; и -- право же: разбирались в поэзии, не понимая ее теософии, но упиваяся "романтической дымкою", тою невнятицей, о которой отцы отзывались:
-- Бред, чушь, декадентщина.
Помню: поэзию эту вполне понимала А. Г. Коваленская, двоюродная бабушка Блока; но делала вид, что поэзия эта не нравится ей; тут была исступленная ревность; поэзию внука, С. М. Соловьева, отчасти мою, А. Г. ставила выше; и вмешались -- семейные обстоятельства, не позволяющие Блока ценить; но другая троюродная бабушка, С. Г. Карелина, старая дева семидесяти пяти лет, великолепнейшая сребро-розовая старушка, вздыхающая о Жуковском и разводящая в имении под Пушкином, кур, -- та влюблялася в Блоков; с какой-то упорной повторностью все выхваливала она "Блоков" семидесятилетней сестре своей, А. Г. Коваленской. Бывало, приедет из Шахматова, где она каждым летом гостит, -- прямо в Дедово, к нам: здесь сойдутся старушки; А. Г. хвалит больше "Сережу", меня. А С. Г. лишь пожевывает губами; вдруг примется:
-- Да -- вот.
-- Была я у Блоков...
-- Ну что?
-- Что им делается: молодые, здоровые, так и цветут... Люба, точно прекрасная роза... А Саша... Какие стихи написал: прелесть что...
И А. Г. -- неприятно: пожевывает губами она теперь. А С. Г. -- торжествует.
Здесь я должен отметить разительный факт: люди тонкие, критики, специалисты стихов, в эти годы не вняли поэзии Блока; казалось бы то, что понятно ребенку, -- они ухитрялись никак не понять, все стараясь в яснейших местах отыскать "декадентщину". Люди простые, но чуткие -- вовсе не критики и не историки литературы, в поэзии этой естественным чувством воспринимали тончайшее, как, например, три поповны, друзья мои, обитавшие в маленьком домике близ села Надовражина {Близ Дедова.}; тонкие разговоры велися, в избушке, между С. М., мной, "поповнами" (А. С., Е. С. и А. С. Любимовыми16): о поэзии Брюсова, Блока; поэзию эту насквозь понимали прекрасные, тонкие, русские души; да, в русской душе спит огромная чуткость к сложившемуся восприятию стилей; могу я сказать, что поэзия Блока была популярна тогда уже; только предвзятые шоры обозревателей толстых журналов не видели здесь ничего, кроме "дичи".
Достаточно было взглянуть, чтоб увидеть, какой Блок поэт; и ведь -- "видели" (только не критики); помнится: в 1905 году повстречался со старообрядцем; он был миллионер, собиратель икон, крупный двигатель какого-то толка; хотя побывал он в Париже, -- он был тем не менее русский, простой: он тогда же сказал:
-- Я считаю: в России теперь лишь один настоящий поэт, но поэт гениальный... Поэт этот -- Блок...
В это время явились в печати "Стихи о Прекрасной Даме"; в стихах собеседник мой видел, чего не увидели критики, "декаденты", чего не увидел сам Брюсов, что едва начинали тогда постигать Мережковские: поэзию религиозных глубин; "атмосфера" стихов, не учитываемая, -- пленяла старообрядца.
И да: "атмосфера" -- была; сам А. А., отошедший впоследствии от тем юности, сделал признание лицу, не желающему до сроку открыться; сказал, что он сам до конца не узнал, как пришли стихотворения о Прекрасной Даме; они -- даны свыше; они -- непонятны до дна; в них есть тайна; признание сделал А. А. в 1920 году, уже после "Двенадцати"; это признание бросает весьма интересное освещение на А. А. перед смертью: А. А. от Нее отступил, когда веянье свыше о Ней прекратилось.
В А. А., еще в этот московский период, подметил я полную непричастность скептического интеллекта к мистическим дуновениям, сквозь него проходящим; всегда интеллектом А. А. созерцал протекавшее в нем совершенно пассивно: сознательность -- поражала меня; есть -- раздвоенье между рассудком и волей; есть люди -- тройные: раздвоенные и приподнятые над двойственностью, себя сознающие; самосознанием А. А. не проник в пониманье движения жизни своих двойников; но проник до сознанья пределов самосознанья; знал: это -- вполне понимает в себе, ы вот этого -- нет. И отсюда -- стиль юмора над собою самим и другими; и помню, как встретился с А. А. на Арбате -- в день слякотный; слякотью брызгали сани; дома, просыревшие, меркли; казались и ниже и ближе, чем следует; резко темно-зеленое очень сырое пальто, перемокшая набок фуражка, бутылка, которую нес он в руках; в утомительном шествовании Блока, студента с бутылкой в руках, по Арбату увиделось что-то, внушавшее юмор; на юмор к себе самому, или к "Блоку с бутылкой", меня повернул сам А. А.:
-- Видите: вот ведь... -- несу себе пива к обеду, чтоб выпить... (опять характерное "чтоб").
И в смешливом "чтоб выпить" сказался А. А. иль испытанный, вечный остряк, созерцающий беспристрастно и "рыцаря Дамы", и "выпивающего студента-филолога", из несоответствия положения в мире обоих остряк строил выводы.
-- Что Владимир Федорович?
Усмешка -- всепонимающая усмешка под мокрой фуражкой студента:
-- Ничего... Приходит... Сидит... Он -- очень хороший... Последнее "очень хороший" А. А. произнес утрированно: нет, не думайте рассмеяться (В. Ф. ведь -- смешной); знаю сам, знаю все; а он все-таки -- очень хороший.
И мы тут простились; я шел по Арбату; А. А. завернул в переулок с бутылкой в руках; он шел, чтоб обедать; а за обедом, чтоб выпить; и капало с крыши; и шаркали метлы, метущие грязь; и -- хотелось смеяться.
Тут две физиологии: физиологические восприятия быта; и физиологическое восприятие зари; физиологически как-то светился он воздухом зорь 1901--1902 годов; тот воздух воспет им; утробное перевариванье зари, -- привлекало к нему соловьевцев, людей просто чутких к поэзии, теософов, старушек, В. Ф. Марконета, сектанта, и милых сестер из села Надовражина; в поэтических партиях не вмещался А. А.: "Грифы" видели только эстета; религиозники -- "декадента"; недоумевал даже А. А. "декадентский вожак", В. Я. Брюсов; надменствовал гордый Бальмонт; атмосфера, излучаемая А. А., волновала волной золото-розового густого, духовного воздуха; им был обвеян А. А. и были пропитаны встречи нас трех; это был пережиток особого мира (кусочек -- света -- клочочек -- рассвета), лежавший на розовом крепком, обветренном лике, как некий загар -- розово-золотой атмосферы, которою он надышался, которая перегорала физиологически в жилах его: и вопрос подымался:
-- Чем светится он?
Ответ:
-- Светится розово-золотою атмосферою 1901 года.
Он -- принял ее; и она протекала по жилам еще в 1904 году, когда зори, извне озарявшие, были угашены; из себя самого он светился; светился -- до 1906 года. И в 1906 году -- досветился:
Ты в поля отошла без возврата:
Да святится имя Твое!
В московский приезд вызывал А. А. в очень многих особые чувства; одни ощущали А. А. -- только рыцарем, а другие -- в присутствии Блока испытывали поднимающуюся волну, дионисически их возбуждавшую (главным образом, "дамы"):
-- Ах, Блок -- он какой-то весь: розоволепестковый такой!
Выражала так свое мнение о Блоке одна бальмонистка в те дни; просто чуткие выражались правильней:
-- Александр Александрович -- ах, какой он хороший...
Они отмечали "загар" -- розово-золотой жар видения, бывшего Блоку; а он -- он стоял среди этого хора из мнений, -- спокойный, юмористический, с недоумением вслушиваясь в себя и в других: и глаза выражали вопрос; внятно чувствовалось: в Сведенборге17-ребенке себя изживает глубокая тайна, в которой он сам не повинен; он был нам -- двуногой проблемой; и -- более новой, чем рой всех тогда волновавших проблем; ведь "Весы", "Новый Путь", "Мир Искусства" давно поотстали от века; они были б новыми, если бы время явления на свет их не были 1899--1904-ые года, а 1882--1885-ые, когда Врубель уже создавал эпохальные вещи, которым явились литературные отклики двадцатилетием позднее18.
Блок 1905--1908 годов -- человек; Блок 1908--1912 годов -- большой человек; Блок последнего времени -- нов; Блок тогдашний -- незабываемый, неповторяемый Блок, присутствующий в других "Блоках", выглядывающий из них, как из складок тяжелой, то фиолетово-серой, то желто-черной, завесы; не в этих завесах застал А. А. Блока; на нем еще не было "Блоков" -- позднейших (в нем были они); и они не успели еще занавесить лик юного Блока, розово-золотого от перегаров зари, воспламенившей; невидимый жар исходил от спокойного образа тихо сидящего в кресле студента, волнуя; я помню беседы втроем; помню тихо внимающую супругу поэта; и -- розово-золотой воздух; и -- будто вспыхивающее "Око " и
Поднималась молча
Тайна роковая --
-- то есть тайна о Ней, начинающей Третий Завет; да, мы знали, что камня на камне в ближайших годах не останется от культуры "сократиков", разметаемой ветрами эпохи катастрофической; да, серьезное смешивалось с парадоксальным, с ребячливым; мне помнится: часто мечтали мы попросту, по-молодому; мистерия19 человеческих отношений вставала; мечталась мне тихая жизнь средь лесов и скитов, нас, связавшихся братьев. Я помню, что на квартире В. Ф. Марконет у меня сорвалася вдруг фраза:
-- Ах, как хорошо бы всем вместе -- туда!
Л. Д. слушала, так уютно зажавшись (с ногами) в клубочек на уголочке дивана (серо-коричневого, как все) в своем ярком, пурпурном капоте, с платком на плечах, положив золотистую голову на руку; слушала, -- и светила глазами. А. А. в серой, старой тужурке, передо мною опрокинулся в кресло; и -- чутко прислушивался.
Мы говорили о том, что... уйдем: что же? ушел Добролюбов20, ушел к Добролюбову вскоре студент, Л. Семенов, ушел через шесть уже лет Лев Толстой, уходил после я (я вернулся). Так зовы ухода от старой культуры мы слушали вместе в московские дни, -- на заре "символизма"; и целое, атмосфера, розово-золотой воздух, -- веял же, веял!
Пусть скажут, что были мы глупы: не глупы, а -- молоды.
Наши беседы за полночь в коричневатой квартирке перерывались молчанием (С. М. супил брови, и в мыслях его проносилися вихри "теологических" оформлений, А. А. улыбался двойною улыбкой, скептически детской, Л. Д. -- наливала нам чаю). Сидения наши, имевшие вид молчаливых радений, носили печать возникавшего тайного круга: эзотеризм атмосферы -- блюли; непосвященные, -- что сказали б они о подслушанном вместе? Нет, в эти минуты мы не были балаганными мистиками.
Но мистики "Балаганчика" 21 жили в Москве; и -- водились и среди аргонавтов; о них написал очень скоро {См. журнал "Весы". "На перевале". Мистерия 1906 г.}; те "Мистики" расплодились особенно в мистическом анархизме22, который отвергли мы -- я, С. М. Соловьев и Л. Л. Кобылинский.
Сидения перерывалися шутками, импровизацией, шаржем: ковер золотой, аполлонов, был нужен; дурачились, изображая, какими казались бы мы непосвященным; С. М. начинал буффонаду: и мы появлялись в пародиях перед нами же сектою "блоковцев"; контуры секты выискивает трудолюбивый профессор культуры из XXII века; С. М. ему имя измыслил: то был академик, философ Lapan, выдвигавший труднейший вопрос: существовала ли "секта", подобная нашей, -- на основании: стихотворений А. Н., произведений Владимира Соловьева и "Исповеди" А. Н. Шмидт. Lapan пришел к выводу: С. П. X., друг Владимира Соловьева, конечно же -- не была никогда; С. П. X. -- символический знак, криптограмма, подобная перво-христианской: С. П. X. -- есть София, Премудрость Христова. "Софья Петровна" 23 -- аллегорический знак: София, иль Третий Завет, возникающий на камне второго, -- на камне "Петре" 24: вот что значило "Софья Петровна", из биографии Соловьева: она есть легенда, составленная учениками философа.
Мы -- хохотали.
Тогда, разошедшийся в шутках С. М., объявлял: ученик же Lapan'a очень-очень ученый Pampan, продолжая лапановский метод, пришел к заключению, что А. А. никогда не женился: супруги по имени "Любовь Дмитриевна" не существовало; и это легенда "блокистов": у Блока София Мудрость становится новой "Любовью", которая из элевзинской мистерии в честь Деметры25, "Дмитриевна" -- Деметровна.
Л. Д. -- отмахивалась, а А. А. провоцировал к продолжению пародии.
Кажется, я забегаю: Lapan появился поздней; появился он в Шахматове...
Так, С. М. Соловьев перед нами вышучивал собственную приподнятость чувств; в эти дни я заметил в С. М. экзальтацию; появление Блоков в Москве возбуждало его строить планы, системы, программы дичайшей общественности, теократической нашей общественности; он нас завлекал в свои сети; я помню, зачем-то надел сюртучок, перешитый, принадлежащий покойному М. С. Соловьеву; он был такой куцый; С. М. обвязал себе шею расхлябанным шарфиком-галстухом; помню его в этом странном наряде, махающим бурно рукой, с разлетевшимися волосами и с меховой большой шапкой в руке; он куда-то все несся; я встретил однажды его на извозчике; шуба на нем распахнулась; и тряпочка белого шарфика развевалась по ветру. Однажды С. М. затащил меня в фотографию, где мы снялись перед столиком, на который С. М. вдохновенно поставил портрет Соловьева; и -- положил рядом Библию.
Староколенные люди не ведали нас в нашей странной горячке; сказали б они: "Сумасшедшие!" Но сказали бы тоже, наверное, "декаденты"; нет -- хуже; они написали б статью о театре исканий Мистерии Жизни; но это фатально случилось через два только года.