А. А. ласковый, выдержанный, даже светский, везде возбуждал рой симпатий; среди аргонавтов -- особенно; в литературной среде молодых "Скорпионов" и "Грифов" А. А. возбуждал любопытство; а дамы шептались: "Блок -- прелесть какой".
С литераторами он держался любезно, с достоинством; он с головою, высоко приподнятой, стал перед теми из мэтров, которые, может быть, ожидали от Блока хотя б одного только жеста от Гильденстерна иль Розенкранца26, считая себя литературными принцами; к сожалению, представители нового направления не слишком освободились от старых привычек; и лесть принимали они. А. А. взял естественный независимый тон по отношению к мэтрам.
Я помню А. А. на одном из собраний книгоиздательства "Скорпион"; помню Брюсова очень сухого, с монгольскими скулами и с тычком заостренной бородки, с движеньями рук, разлетавшихся, снова слагавшихся на груди, очень плоской (совсем как дощечка); и -- помню я Блока, стоявшего рядом, моргающего голубыми глазами, внимающего объяснению Брюсова, почему вот такая-то строчка стихов никуда не годится и почему вот такая-то строчка годится.
Я помню А. А. на моем воскресенье, его ожидали друзья -- "аргонавты"; из лиц, бывших тут, мне запомнились: Эллис (Л. Л. Кобылинский), С. Л, Кобылинский, брат Эллиса, очень болтливый философ, умеющий заговаривать собеседника до смерти; М. А. Эртель, историк, ценитель поэзии Блока, одно время ставший во мнении теософов чуть-чуть не Учителем; говорили, что он одолел философские произведения Индии в подлиннике; и перевел -- Гариваншу27 (правда ль это -- не знаю); были: К. Д. Бальмонт, С. М. Соловьев, В. В. Владимиров, С. А. Соколов, редактор книгоиздательства "Гриф", теософ П. Н. Батюшков (внук поэта), А. С. Челищев, покойный Поярков, А. С. Петровский, писательница Нина Петровская, К. П. Христофорова, кажется, Д. И. Янчин, случайно зашедший профессор И. А. Каблуков, И. Я. Кистяковский с женою28; и были поэты из "Грифа" (кто именно, не помню); всего собралось человек 25.
В эти годы, здесь, в маленькой белой столовой, раскладывался стол от стены до стены; за столом происходили шумнейшие споры; порой появлялись ко мне на воскресенья неизвестные и полуизвестные люди, поэты ли, интересующиеся ли искусством, -- не ведаю. Однажды совсем неожиданно появился у нас композитор Танеев, которому мы казались совсем чудаками: но потому-то он именно стал посещать нас, перезнакомился с нами; и "аргонавты" естественно оказались очень скоро потом постоянными посетителями танеевских вторников, на которых С. И. угощал великолепнейшим исполнением Баха (впоследствии С. И. Танеев дал мне ценнейшие указания в моих занятиях над ритмом).
Запомнилось: в то воскресенье вкруг Блока толпилися "аргонавты"; и обдавали его своим пылом, стараясь поскорее устроить на Арго, считая Орфеем А. А., чтобы плыть за Руном; было очень нестройно: А. А. был любезным со всеми, но -- несколько изумлялся куда он попал -- к молодым символистам, к Станкевичу, в сороковые годы иль... просто в комедию Грибоедова: Виссарион Белинский, Бакунин встречалися на моих воскресеньях с неумирающим Репетиловым и с героем Гюисманса29; был тут -- Манилов; "грифята" старалися быть "гюисмансистами"; а С. А. Кобылинский, конечно же, на воскресенья свалился со всеми своими манерами и культом Лотце30 из доброго, старого времени; был Репетилов представлен, но... -- Nomina sunt odiosa!31 Ужасающий был кавардак; мне казалось: стихотворение Блока воскресло:
Все кричали у круглых столов,
Беспокойно меняя место...32
Вскакивали, уходили и приходили; гремели летавшие стулья, врывался в гам голосов, в перекрики, в смех, в споры; с А. А. я был мало в тот вечер, предоставляя А. А. его старым московским поклонникам; их старался узнать он, вникая во все, что ему говорили, не успевая с ответами; появлялася в нем мешковатость, переходила в растерянность; и живая улыбка нервически напрягалась; и -- застывала; у глаз появились мешки; он темнел.
Зачитали стихи: Бальмонт, я, еще кто-то, он; Бальмонт вынул свою неизменную книжку: выбрасывать строчки свои, как перчатки, -- с надменством; потом читал Блок; поразила манера, с которой читал он; сперва не понравилась (после ее оценил); мне казалось: -- не музыкально звучали анапесты33; голосом точно стирал он певучую музыку собственных строчек, -- деловитым, придушенным несколько, трезвым, невыразительным голосом; несколько в нос он читал и порою проглатывал окончание слова (я думаю: для А. А. характерны нечеткие рифмы "границ" и "царицу", в произношеньи А. А. окончания "ый", просто "ы" прозвучали бы ровно одинаково; а созвучья "обманом -- туманные" -- сошли бы за рифму); не чувствовалось повышения и понижения голоса, разница в паузах; будто тяжелый, закованный в латы, ступал по стопам; и лицо становилося у А. А., как голос, тяжелым, застылым; острился теперь большой нос, изгибалися губы из брошенной тени; глаза помутнели, как будто бы в них проливалося олово; тяжким металлом окованный, точно броней, так он выглядел в чтении.
К. Д. Бальмонт произносил стихи с пренебрежительным вызовом: "Вот вам -- дарю: принимайте, ругайте, хвалите, мне все безразлично: я -- солнце!" В. Брюсов же чтением подает хорошо испеченные строчки на стол, точно блюдо -- в великолепнейшей сервировке: "Пожалуйста-с!" Он декламирует горько надтреснутым голосом, хрипло-гортанным, переходящим то в клекот, а то в клокотанье, подобное воркованью, не выговаривая раздельно "к", "т" (например, "математ ити" -- не "математ ики"). Я в годы те пел стихи, очень часто сбиваяся на цыганский мотив и меняя естественность ударения: "Над нами воздушно безмирный"... А. Блок претяжелою поступью медленно шел по строке: "Да, да, это -- так; это -- есть; это -- было; и -- будет!"
А. А. в этот вечер общался по преимуществу с Эллисом, В. В. Владимировым и А. С. Петровским; меж Эллисом и А. А. возникли очень скоро потом непонимания; с К. Д. Бальмонтом А. А. не общался почти; в этот вечер Бальмонту А. А. не понравился.
В эти же числа мы, чтившие память М. С. и О. М. Соловьевых, сошлись -- в годовщину их смерти: в Новодевичьем монастыре; в розовом {Впоследствии перекрашенном в белый цвет.} монастырском соборе; торжественно заливались монашенки певчие; чаянья прошлых лет восставали; припоминалась "Симфония" 34; припоминался В. С. Соловьев; и могилу его посетили мы с Блоком, -- память незабываемых дней; мне особенно радостно было с А. А. повстречаться здесь именно; матовый, мягкий, чуть вьюживший день сиротел; и похрустывал снег под ногами; и с елок на нас опадали снежистые вей; потом мы попали к Поповой (сестре Соловьева35); и пили вино, вспоминая покойных, обмениваясь впечатлением дня; сколькие после легли: Л. И. Поливанов, В. С. Соловьев, мой отец, С. М. и О. М. Соловьевы, П. В. Соловьева36 (супруга историка), Чехов, А. Г. Коваленская, А. М. Марконет, Скрябин, Эрн, Т. А. Рачинская; и -- другие; хотел бы я там сложить свои кости37.
Запомнился у Поповых длиннейший, затеянный Эллисом, разговор, обращенный к А. А.; Эллис, бледный, с кровавыми, как у вампира, губами, с зеленоватыми глазками, с черной, как уголь, бородкой, с лицом, налезающим, обдающим слюною собеседника -- мучил А. А.; и нервически передергивался плечами, покручивал усик; и -- сыпал свои арабески из слов; всем хотелось сидеть в тишине, принесенной с могил, а тут -- нате же: со страстною сухостью, неутоляемой, фанатической, Эллис тащил за собою А. А. через образы Данте, через химеры соборов к... Бодлеру, который А. А. был так чужд; но у Эллиса были две линии: католического аскетизма и линия брейгелевских кошмаров, кощунств с "Notre Dame" и цинического дендизма Бодлера; лишь в схватке двух линий для Эллиса вспыхивал путь к символизму, иль к "Арго"; я видел -- А. А. зеленеет в словесных потоках; несносна ему эта взвинченность Эллиса на пружинах схоластики; под проповедником символизма таился до времени в Эллисе пропагандист, агитатор, монах (Эллис принял потом католичество); помнится: Эллис потоки свои приправлял бранью по отношению к Брюсову; верным слугою его стал он вскоре; так помнится: лысое, мертвенное лицо, зелень глаз и кровавые влажные губы; за ними откинутый, изнемогающий Блок, под потоками парадоксов, давно каменеющий; загар лучезарный потух в серо-желтой тени такого худого лица, а дрожащие губы просили о помощи: "Освободите скорее меня от сухой этой бури!"
Я очень страдал: за А. А. и за Эллиса; я любил их обоих; я знал, что неистовый Эллис может умереть за то именно, что сейчас представлялось ему идеалом; увы: идеалы -- менялись: сначала -- ученый-марксист, агитатор; поклонник Стеккети38 -- потом; в 1901 году проповедующий профессора Озерова39; в 1902--1907 годах -- бодлерианец, в 1908 -- брюссианец; в 1909 -- "дантист"; в 1910 -- искатель пути посвящения; в 1911--1913 годах -- штейнерист; в 1915--1916 -- верный поклонник Дойолы, готовый предать современность Святому Костру Инквизиции, употребляющий в письмах ужасное сокращение "Св. К.", означающее "Святой Костер".
Упоминаю об этом сиденьи А. А. с иссушающим Эллисом потому, что встреча их -- встреча людей замечательных: возмутительный переводчик, бездарный поэт, публицист только бойкий, был Эллис почти гениален в иных из своих проявлений; и кроме того: был средь нас инспиратором, агитатором он "символизма", организатором ряда кружков.
После Блок говорил: "Нет, вы знаете, нет: я Льва Львовича {Эллиса.} все-таки выносить не могу, нет уж, нет!"
И почти выраженьем физической боли перекривлялось лицо у А. А.
Эту боль я не раз подмечал (выражение нетерпеливости, жившей в нем): нетерпеливой правдивости; вздрагивал он в звуках фальши, сжимался; на губах появлялась улыбка страдания от усилия -- перемочь, стиснув зубы; когда ж аритмия росла, он -- тускнел, облетая загаром и становясь некрасивым; дурнел весь в тенях, обостряющих нос, с очень сжатыми и сухими губами, -- надменно изогнутыми: молчаливый, испуганный, странный и злой.
А я был -- терпеливее: тоже страдая от фальши, я месяцами ходил, как ободранный; но нестроицу нес, как свой крест, все старался организовать звук гармонии из сумбура, ему отдавая свой собственный ритм; Блок -- сжимался: от нетерпения; а я -- разрывался; порою -- взрывался: тогда выходили совсем неожиданные инциденты, скандалы. А. А. в эту пору страдать не хотел; я же ставил проблему страданья и жертвы, чрез символ распятого Диониса вплотную приблизившись к биографии Ницше; А. А. всегда был далек от Ницше: тут мы расходились; я был ближе к Эллису; и -- к проблемам противоречия; а А. А. того времени волил преображения; преображение не пришло: он и умер.
В проблемах религиозных я был, так сказать, логосичен; А. А. -- был космичен и софиански настроен; истории христианства чуждался, к истории подходя через грядущее; но грядущее он приближал; и его не дождался; воистину нужно быть терпеливым еще -- до тридцатых годов. Религиозное общество Петербурга меня захватило; и я задружил с Мережковским; дружил и с Рачинским -- с Рачинским, который так чутко относился к поэзии Блока, которого Блок не заметил (заметил не пристально), как не заметил епископа на покое, Антония, про которого покойный Семенов сказал: "Я не знаю, кто больше -- Толстой или этот епископ". Мы Блока возили к Антонию, в то свидание Антоний молчал. Молчал и А. А., потускневший, немой. Выходило: Петровский и я затащили насильно к Антонию Блока. Я должен сказать откровенно, что мы посягали на Блока; и часто тащили его: показать. Он, сжимаясь, смирялся: в нем слышалась боль.
Он чуждался поставленной мною задачи: сплотить коллектив, создать ритм, подготовить мистерию человеческих отношений, украсить обрядом мистерию (вскоре я стал заниматься проблемою элевзинских мистерий); я чувствовал: аргонавты, которые о мистерии грезят, подходят абстрактно к мистерии, разламываясь в их связующем центре; и все же в среде аргонавтов серьезно стояла проблема мистерий {Мои статьи, написанные в линии "аргонавтизма": "Символизм, как миропонимание", "Маска", "Химера", "Сфинкс", "Феникс", "Луг зеленый", "Священные цвета", "О теургии".}. Трагедия "аргонавтизма": не сели конкретно мы вместе на "Арго"; лишь побывали в той гавани, из которой возможно отплытие; каждый нашел свой корабль, субъективно им названный "Арго"; и прошлое аргонавтов различно; и будущее разделило их; "Арго" лишь пункт, где различные души при встрече сказали друг другу "Эвоэ"40; и -- после расстались.
Что общего было меж нами? Петровский -- у которого прошлое: православие, консерватизм, а потом -- богоборство; у которого будущее: Серафим, розенкрейцерство41, антропософия; или Эллис, марксист, бодлерианец; и -- будущий богомольный католик; Э. Метнер, славянофильствующий кантианец; потом -- гетеанец, германофил с явной слабостью к Чемберлену42 и Фрейду43; иль -- Батюшков: теософ, теософ до скончанья веков; или -- Эртель, оставленный при университете историк; потом -- оккультист, "санскритолог" (а может быть, это лишь миф о нем); далее скромный работник по просвещению; Павел Иванович Астров, поклонник Петрова44, потом..? или: что было общего меж М. И. Сизовым и Ниной Петровской? Лишь лозунг, что будущее какое-то будет, соединял нас в то время. "Аргонавтизм" оказался в годах проходным лишь двором; в 1904 году аргонавты, -- столкнулись мы в нем; а теперь мы рассеяны по идеям; и даже по странам.
Грядущее расхождение чувствовал я; и -- страдал; я искал атмосферы, а атмосфера размывалась, ускользала; и оставались: кричащие противоречия эмпирической жизни; они меня резали. И А. А. чутким сердцем почувствовал это. И независимо от идейных мотивов, совсем независимо от тактических действий моих (они были ему вовсе чужды) придвинулся чутким сочувствием, братски обнял меня в горе моем (это горе еще не вполне осознал я). Во мне жило острое чувство, что простирание к тайне, к музыке, к братской мистерии -- "глас вопиющего". Вскоре во мне моя боль стала жгуча; и я написал:
Вы -- шумите: табачная гарь
Дымно синие стелет волокна...
Золотой мой фонарь --
Освещает лучом ваши окна45.
Шумели, конечно же, аргонавты, там именно, где хотелось совместного ритма; и -- понимающей тишины. Вскоре я написал А. А.:
Не оставь меня, друг, --
Не забудь...46
Он -- прочел мою боль: и ответил мне строчками:
Так я знал. И ты задул
Яркий факел, изнывая
В душной тьме.
И -- далее:
Молчаливому от боли
Шею крепко обойму47.
Помнится, -- характернейший вечер в издательстве "Гриф", где особенно переживалась нестроица; были там: и аргонавты, и грифы, и барышни "лунно-стройные", и А. А. с Л. Д.; произошел балаган: от неискренности одних, от маниловщины других; и -- привирания третьих; там кто-то из теософов воскликнул, что шествует, шествует Посвященный, а Эртель, блеснувши осатанелыми от экстаза глазами, скартавил бессмыслицу, что Москва, вся объятая теургией (вот что это "что" -- позабыл: преображается, что ли?); вдруг сытый присяжный поверенный забасил: "Господа -- стол трясется". Наверное, преображение мира себе он представил, как... столоверчательный акт, -- увидел, что Блок посерел от страдания, а Л. Д. очень гневно блеснула глазами; я -- что говорить: все во мне замутилось за А. А., за себя (за Нину Петровскую, понимавшую "Балаганчик"), вдруг вижу: А. А. очень нежно подходит ко мне; начинает подбадривать: взглядом без слова; сочувствие превозмогло в нем брезгливость к душевному кавардаку; он весь просиял; и пахнула тишайшая успокоительная атмосфера его на меня.
Вскоре вместе мы вышли; я шел, провожая А. А. и Л. Д.: шли мы в тихий снежок, порошивший полночную Знаменку; этот мягкий снежок так пушисто ложился на меховую, уютную шубку Л. Д.; помню себя я с ободранной кожей; помню: А. А., тихо взяв меня под руку, успокоительными словами сумел отходить; с того времени: в дни, когда что-либо огорчало меня, я являлся к А. А.; я усаживался в удобное кресло; выкладывал Блокам -- все, все. Л. Д., пурпуровая капотом, склонив свою голову на руки, молчала: лишь блестками глаз отвечала она; А. А., -- тихий-тихий, уютный и всепонимающий брат, открывал на меня не глаза -- голубые свои фонари: и казалось мне, видел насквозь; и -- он видел; подготовлялось тяжелое испытание: сорваться в мистерии; и потерять белизну устремлений; А. А. это знал; невыразимым сочувствием мне отвечал.
В эти дни перешли мы на "ты".
Он говаривал мне:
-- Понимаю я: все это грубо: не то и не так, что тебя окружает...
С. М. Соловьева в те дни уже не было с нами: он вдруг заболел скарлатиной; я помню: раз встретились с Блоками мы перед дверью больного: старушка А. Г. Коваленская перешептывалась с Александрой Степановной Любимовой, ухаживавшей за С. М. Здесь я запомнил А. А.: его чуткое отношение к растревоженной "бабушке"; А. А. был деликатнейший человек.
Ежедневно видались мы с Блоком и, странно, почти не беседовали об искусстве; и соловьевские теории с времени болезни С. М. оборвались, уступили простым очень жестам, А. А. жертвенно нянчился с состояньем моим, точно нянька с больным; я заботы его обо мне принимал с эгоизмом. То были последние дни жизни Блока в Москве; перед отъездом с А. А. мы пошли на собранье кружка, объявившихся незадолго до этого юношей, увлекавшихся религиозной проблемою; там я читал реферат48; долго спорили; юноши -- П. А. Флоренский (будущий священник-профессор), В. Ф. Эрн (доцент философии в будущем) и В. А. Свенцицкий, наделавший скоро потом много шуму; из бывших запомнились: братья Сыроечковские49, Галанин50 и, кажется, Шерр; собрание происходило в студенческой комнате Эрна (у Храма Спасителя); собрание А. А. не понравилось; он -- потемнел:
-- Нет, -- не то: между этими всеми людьми что-то есть там тяжелое.
Будущее оправдало "нюх" Блока: произошли в этом обществе тяжкие драмы, которые подготовлялись уже; и А. А. это чуял:
-- Не нравится мне!
После Эрн и Свенцицкий хотели приблизиться к Блоку; но он -- отстранялся, особенно в ту пору, когда из собравшегося кружка образовалося "Братство борьбы" 51, запечатавшее воззвания с черным крестом и расклеивавшее прокламации к духовенству, к войскам и т.д. К братству примкнули: Булгаков и Волжский52; распространителями прокламаций на юге мне кажется были: Беневский и Лундберг58.
На этом кончаются воспоминания о пребывании Блока в Москве. Из сообщений в Москву А. А. Кублицкой узнали мы: А. А. вернулся довольный; Москва в нем оставила бодрое и хорошее впечатление.