Я помню тот день и тот час, как "оно" -- началось. Сиротливо казалось в наших неприбранных комнатах; осень хихикала в окнах: гремели орудия; ночь опустилась; забарабанили капли дождя; утомленная Нэлли, забившись с ногами в темнеющий уголочек дивана, дремала: весь день простучала она молотком под сырыми навесами Иоаннова Здания. Я -- ощущал себя трупом, не мог себя вынести: бросился к Нэлли, схватил ее руки, покрыл поцелуями; вздрогнула:
-- "Что с тобою?"
-- "Я -- не могу, не могу, не могу быть таким!"
-- "Успокойся!"
-- "Я лучше умру..."
Обнимала холодными ручками голову: щекотала волосиком холодеющий лоб:
-- "Не горюй: будь к себе снисходителен!"
Но -- осенила огромная сила: поток электрической бури прошелся по жилам. И, глядя на черные стекла, звенящие от удара орудия, вскрикнул:
-- "Так пусть же умрет о_н!"
Под о_н разумея себя.
И поток электрической силы, меня пепелящей, ударил по жилам; и все, что есть жизнь и тепло, сосредоточившись в сердце, его разорвало: мороз, изливаяся в кисти и пятки, бежал по рукам и ногам, выедая тепло;--
-- в то мгновение осенил меня образ: --
-- Огромного Человека, стоящего в мировой пустоте и, как пушка, ревевшего страшным проломом разъятого темени:
-- "Ааа!"
-- "Ааа!"
-- "Ааа!" --
-- Это вскрикнуло "Я", вырываясь из тела.
И, кинувшись на середину темнеющей комнаты, быстро схватился за ворот: в глазах помертвело; упал; слышал голос:
-- "Ах, что с тобой?"
-- "Что с тобой?"
Уложили меня: я лежал с участившимся пульсом; и при попытке сказать что-нибудь -- задыхался. Я чувствовал: умираю.
Пять недель после этого был я -- труп; трепыхавшее сердце, которое вырвалось в тот ужасный момент и повисло на красных артериях, чья-то лихая рука, его сжав, отрывала: когда оторвет, я умру.
Остались лишь прежними: ноги; живот; я казался себе самому животом, безответственно вздернутым на ноги; прочее --
-- грудь, горло, мозг -- ощущались сплошной пустотой; осторожно поставленный шар, дутый шар из стекла, на столбе (на телесном составе) -- я был: только громкое слово, волнение, воспоминание иль упрек взбудораженной совести:--
-- и пустой, дутый шар --
-- грудь, мозг, горло --
-- свергался с подставки: с самодовольного живота на ногах... Бился вдребезги: сердцебиение начиналось.
Сердечный невроз -- имя дикой болезни.
Сосредоточилась же жизнь на одном: на агонии, которая притаилась во мне; и -- нарастала во мне при малейшем волнении; женщиной, севшею рядом, казалась, которая, схватив сердце, его отрывала от жил, принимая подчас очертания похотливой чертовки, меня соблазняющей ужасом.
Все отошло от меня: муки совести, светочи, образы, мысли, высоты, глубины; весь внутренний мир был из сердца безжалостно вырван; и стал я жующим, бредущим, бессмысленным телом, сосредоточенным на сохранении драгоценного бытия моего: --
-- "Я", созревши и став мировым во мне, вырвалось с криком:
-- "Ааа!"
-- "Ааа!" --
-- В тот злопамятный вечер, когда барабанили капли дождя в стекла окон, казалась неприбранной комната, и уставшая
Нэлли моя, прикорнув, задремала.
Осенние и зимние месяцы протянулись томительно: тенью бродил между грудами черепитчатых домиков Дорнаха; или, как кукла, теперь безучастно просиживал я на докладах и лекциях Штейнера, озабоченный лишь одним: не почувствовать, не понять вещих смыслов и не взглянуть ему в строгие проницающие глаза; пережить, понять -- значило вызвать приступ сердечной болезни; и -- уронить с живота пустой шар --
-- горло, грудь, руки, мозг --
-- мой живот, завалясь на ногах, в это время сидел предо мною; и слушал самодовольно доклады --
-- о судьбах эпох, о культурах.
Мистерия окончилась!..
Не "Я", а "О_H_О" --
-- роковое "оно" во мне жило теперь, переживая весь мир, опрокинутый в агонию, "оно" воцарилось во всем и во всех; и гремело с границы, где говоры, перебегая друг в друга, сливались в густую, пустую, тупую, растущую ерунду:
-- "Ру!.."
-- "Рруу!.."
-- "Рррууу!.."
Протекала зима: я всю зиму, блуждая по грязным дорогам, валился меж грудами черепитчатых домиков; и валились из окон, из груды перин на меня толстотелые буржуа; иногда, развлечения ради, я ездил в тяжелый, как олово, Базель, чтобы блуждать по горбатеньким уголкам; бегали злые туманы; и -- мокрые глянцы; и рыжими пятнами тускловатые фонари освещали дома.
Я простаивал перед домами: Эразма из Роттердама и знаменитого математика из семейства Бернулли1; захаживал в библиотеку; склонялся, вздыхая, над странным твореньем: "Ars brevis" Раймонда ("Ars magna" понять я не мог, хоть пытался проникнуть в него комментариями Джордано Бруно); --
-- за мною --
-- невидимо, под фонарями, вся в черном, бродила инкогнито женщина: агония моя.
Я рассматривал в базельской галерее гравюры Гольбейна; особенно серии "смерти": скелет плутовато вплетался в события жизни; им -- плутовато подмигивал... --
-- С этой поры привязался за мною брюнет: я его подцепил как-то раз в переулочке; может быть, перед домом Эразма; прошел он за мною на "A schenvorstadt" и на "A schenplat z"2 вместе мы ждали трамвая; его -- привез в Дорнах, который, как кажется, полюбился ему: он простаивал на перекрестке дорог, неподалеку от спуска; часами глядел в наши окна: узнавши, что я собираюсь в дорогу, собрался и он; и теперь здесь в вагоне... --
Тут линия мыслей о Дорнахе оборвалась: --
-- она пробежала в каких-нибудь десять минут (именно после духовного озарения в Бергене, -- должен был ждать: нападенья на нас грязной пакости этой)...