Восхождение новой звезды и мечты о "младенце" нас вырвали с Нэлли из прежней, густой атмосферы; и оказались: перерождением нашей внутренней жизни; события перерождения этого, если измеривать их в мелких атомах распыленного прошлого, образуют отчетливо при сложении вновь этих атомов: невероятнейший миф.
Зарисовать невозможно его; только тысячами проекций, многообразьем подходов -- несовершенно, неявственно вычертится грунт события, на который и предлагаю я встать, как на почву; но с этой почвы откроется: правда о будущем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Второе пришествие началось.
Этой правдой и был я исполнен, отчетливо не сознавая ее; образовала она в душе моей точку, отталкивающую от себя все почтенные виды занятий для поддержания благоустроенной жизни, которая безвозвратно проходит; во взрывах, в катастрофах и в пожарах развалится старая жизнь; эти "взрывы" уже совершаются в тех, кто себя начинает готовить к событиям Новой Эпохи, которой, как Солнцем, освещены наши души.
Вне нас -- еще серая, вихрем крутимая, пыль (перед ливнем -- из тучи потянет вдруг ветер: и -- крутятся пылевые смерчи; мы -- в их зоне).
И из нее, этой пыли, приподнялись на мгновенье -- Нэлли и я потом снова упали; мы знаем размеры событий: и настоящее наше, желающее отвертеться от миссии, шлет своих призраков: и господин в котелке, высылаемый сэром, старается оклеветать мои действия.
Самое бытие мое есть неприличнейший крик перед жизнью, уже обреченной на гибель; и оттого-то я страшен, я властен не страхом и властью, а -- полной беспомощностью; печать верного знания, вынесенная как воспоминание о странном событии, бывшем со мною, -- наверное проступает, для них, как бы я ни упал.
Оттого-то они ненавидят меня: за беспомощность; и за то, что меня необходимо убить (сопротивляться не стану я); их мечи -- клевета и инфекция моих состоянии сознания ядами, разлагающими мне душу; мои меч -- беззащитность; и -- гибну душою моей; но я гибну, любя.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Начал я с описания посещения консульства, где сидел, весь охваченный странной болезнью своей: и -- продолжил вот чем; но, чтобы стала понятна болезнь, надо вникнуть в приливы здоровья, которыми преисполнилось все существо: до войны; ведь болезнь -- только следствие жизненной силы, меня пронизавшей (а сила спустилась во все существо).
Передо мною восходит моя несравненная Нэлли, как звездочка утра, предвозвещая явление Солнца; но явление Нэлли -- подготовлялося жизнью моей; сказать странно: я чувствовал Нэлли, когда был ребенком (меж нами лежит десять лет); еще мальчиком, четырехлетним, порою я чувствовал: нежность и зов; будто теплые играли лучи; это Нэлли, еще нерожденная, опускалась на землю; и -- замышляя план жизни своей, увидала оттуда меня, посылала ко мне свои лучики; лучики грели.
Впоследствии, лет через двадцать, мы встретились, мы узнали друг друга: нашли; и оттого только Нэлли могла меня вывести из подполья, в которое засадил "Ледяной", расположившийся надо мною в великолепной душевной квартире, где он, натирая паркеты, над головою моею стучал каблуками. Чтобы мне описать узел фактов, слагающих невероятности бытия, и -- слепительный центр между нами ("младенца" во мне), вижу я -- мне придется опять отступить и провести вереницу из лет, образующих пьедестал: для другой моей жизни.
Разыграется ли "Я" во мне в ныне данном моем воплощении, или "Я", теперь ясное мне, -- только "Я" воплощений грядущих, и в них оно скажется, -- этого я не знаю; но знаю одно: я -- умершая оболочка для "Я"; я -- футляр Человека; и этому Человеку служить буду я; что случится с моей оболочкой? Вернее всего, что погибнет она; в настоящем они не позволят вскормить мне "младенца" (условия исторической жизни еще не созрели для этого); и потому: ощущаю себя я щитом, подставляемым под удары судьбы -- для защиты святынь.
Я себя ощущаю корявым, мозолистым гномом, исполненным нечистоты и порока, перед которым поставили чашу, наполненную драгоценным вином; все мое назначение, может быть, осторожно поднять над собой драгоценную чашу; и до священного места ее донести, передать ее рыцарям; одно время я верил, что я -- удостоюсь: Причастия; от причащения этого закипит моя кровь; может быть, вся болезнь -- в перемещеньи сознания, от подсознательно снедающей мысли, что еще здесь, на земле, преображение совершится, и я, Парсифаль1, искуплю свою страшную амфортасову рану. Происшествия мои напоминают мне эпизод из легенды: я принят случайно на Мон-Сальват; и уже совершил кощунство (убил лебедя); рыцари Мон-Сальвата меня удалили насильно из священного места. Все-таки в будущем (через два или три воплощения) состоится мое посвящение: в рыцари!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Воспоминания о священнейших мигах моих (Христиания, Берген и Дорнах) -- мне чаша: несу ее; в чаше -- "младенец"; а прежняя жизнь -- облетевший цветок; наливается в настоящем в нем плод; моя жизнь в настоящем -- корявые коросты: оболочка живейшего семени: лишь после смерти моей из растресканных створок сухой оболочки (из тела) в "миры" побежит длинный стебель; и листья на нем будут мне измерением пребывания моего в сферах2: Солнца, Луны и Меркурия: стебель выкинет чашечку; мне окажется чашечкой материнский покров моего воплощения в будущем; а из чашечки развернется и венчик (или жизнь моя в будущем); расцвету я не здесь (я -- отцвел); но я венчик цветка голубого3 в себе уже знаю; он -- Грааль, я его, над собой приподняв, понесу.
Происшествия перемещенья сознания, происходящие со мною повсюду, во мне отдаются, как проницающие лучи странной жизни; то жизнь моя в будущем; вот ее-то подчас переношу я в события этой жизни моей; я порою приписываю себе совершенства, которые принадлежат Человеку; то есть осквернение Чаши.
После каждого перемещенья сознания, после каждой ошибки в умении отмежевать "я" от "Я" -- нападает Клингзор, или сэр, неизвестный доподлинно мне в своем временном облике (может быть, -- он владелец коттеджа в Шотландии, а может быть, -- приор4 почтеннейшей иезуитской Коллегии): но его знаю я хорошо -- т а м: в душевно-духовных пространствах; в свои прошлые годы его попытался отчетливо я изобразить в "Петербурге"; он есть -- Аполлон Аполлонович Аблеухов, известнейший бюрократ; "бюрократ" начал мстить за попытку дать лик его миру; он всюду таскался за мною, порой разливая гнетущую атмосферу тоски в наших комнатах; Нэлли заметила это; однажды сказала шутливо она (это было давно, под Парижем):
-- "А знаешь ли, нам пора уезжать; я заметила в комнатах наших опять твоего "бюрократа".
Видел его я отчетливо (в подлинном виде) -- перед отходом ко сну; и мне бросился образ: кровавая, красная комната; посредине нее, весь отделанный черным, стоял аналои; а на нем возлежала старинная книга; над книгой склоняяся в пламенной мантии и в берете, стоял -- ОН, мой враг: я узнал его мертвые уши, огромный, желтеющий лоб и провалы холоднейших глаз; любопытно, что в это же время за окнами мы услышали с Нэлли шум ветра (гроза начиналась); еще любопытнее: вскрикнула Нэлли; к ней прыгнула, запищав, на постель: обнаглевшая мышь.
Несколько дней донимали нас мыши; мышата переползали по комнате, освещенные солнышком.
Но непростительно я отвлекаюсь: мне надо вернуться; я сел уже в дорнахский поезд; через мгновение должен я соскочить; и -- очутиться перед горбатым холмом, сверху донизу густо заросшим зелеными вишнями; из-за вишен, оттуда я должен был снова увидеть: два купола Здания.