НА ХОЛМЕ
Я стоял на лобастом холме; надо мной розовела руина; зарели из зелени крыши домишек; там -- Дорнах; там кряжисто стены бросали в зарю черепицу; там Бирс под горбатым мостом обрывал, клокоча, белоструи; равнина тянулась за ним; распахнулся отчетливо воздух; и синие гребни Эльзаса прорезались явственно; бухала пушка оттуда.
Два года ворчала громами на нас мировая война; воздушные светы лучил просвещающий воздух; зарело: зеленоватое небо казалось стеклянным; лилово-багряные клочья летели; синились окрестности; брызнули звезды; остановился и -- долго смотрел пред собой; знал, что -- кану отсюда; меня призывали1: как малое зернышко, должен был ссыпаться я в ненасытную молотилку воины.
Ухватился за Нэллину руку; и весь приник к Нэлли2.
В плаще, разлетающемся белоснежными складками, в белой своей панама, в легкой тунике с желтой столою3, перепоясанной серебряной цепью, играя кудрями, она прикоснулась к плечу своим личиком; и повеяло от ланит ее розовым воздухом; и фосфорически ясные два ее глаза, ласкаяся, сняли с меня оболочку мою, как легчайшую пленочку калькомани4, соединяясь с душою; но острые скорби снедали меня: моя Нэлли останется, я же бросаюсь в пространства, гремящие порохом, полные копоти, полные запахов крови; мы не жили с Нэлли в разлуке; и горе, и радость делили мы вместе; и пестрые страны бросались на нас -- от прибережий Сахары до ... гор крутобокой Норвегии; от горизонта вставал Южный Крест; за спиной опускалась Большая Медведица; вот -- разлучаюсь я с Нэлли; я был, как слепой, без нее.
Уж темнело; тускнел пролетающий воздух; и звездоокое небо, казалось, садилось над нами; проглядные глянцы остыли; и гребни Эльзаса, как в плащ, запахнулися в воздухе; лаяла сиплая пушка.
Тут Нэлли меня повернула; над купами в дышащих, пересыпающих блестки, темнеющих небесах созревали синеющей силой -- два купола; два гиганта, круглясь -- из темнеющих высей, расширились ляпислазурями: от огромных массивов тяжелого дуба, гранимого формами.
Пересечение дуг, плоскостей, образующих мощные гранники -- в хоры хоралов, поющих кристаллами дерева, и градация деревянных тонов, отработанных множеством острых стамесок... -- вот-вот: Иоанново Здание5. На заре эти гранные формы, покрытые воском, легкоперламутрились, а купола, вырастая в них, говорили нежнейшие речи из легких небесных отливов; чернели и входы, и окна бетонных подножий -- сплошным лабиринтом колончатых ходов; и -- бесколонных пустот.
Иоанново Здание было в лесах; на гололобый портал нахлобучили щит, и леса проступали чудовищной формы, напоминающие допотопные брони умерших животных.
Весною, зимою и летом -- на сырости, в жаре, в прохладе, под едкими стрелами громкого солнца, в сырых бисеринках дождя, в хрусталях гололедиц, в снежинках, в крутимой ветрами пыли, на площадках, внутри круглогранного зала, над пятигранной колонною -- высоко -- громоздясь на лесах пирамидою, ящики, забираясь на них, с риском рухнуть, сломав себе шею, но отдаваясь капризам стремительных линий, сшибая с них толстые щепки, врезаяся в глубь деревянной, свисающей массы на пятьдесят сантиметров и более, перепрокинувшись, свесившись вниз головой, а то вытянувшись и едва доставая руками до места работы, то сидя, то лежа, -- поляки, французы, швейцарцы, норвежцы, голландцы, британцы, германцы и русские, жены их, сестры их (в бархатных перемазанных куртках, в заштопанных панталонах, в подоткнутых кое-как пропыленных юбчонках, с закрытыми шарфами ртами от деревянной пыли) -- мы работали, ударяя пятифунтовым молотком по огромной стамеске, для безопасности крепко привязанной к кисти руки.
До войны еще ссыпались пестрые говоры девятнадцати наций Европы: и разносило под куполом громкое эхо задоры и споры, покрытые стукотней молотков и крикливыми скрипами отбиваемых щепок; но из споров, самозабвения выявлялись отчетливо формы растущих кристаллов, гранимых, извилистых змей и угластых цветов, сопряженных в разбег, с места сорванных стен; печать мощи, окрепши, ветвилась нежнейшими песнями; сколько порывов вколочено в эти крутимые формами стены!
Воистину, глядя на них, можно было сказать:
"Вот -- любовь".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Длился гул. Посредине пространства, под куполом -- нет, на лесах, высоко над землею, склонясь к капители, смотрел я, бывало: --
-- летели белейшие щепки в рыдающем гуде стамесок: направо, налево; и -- вниз; нападали стамески на мощные массы гранимого дерева; и я, зарываясь стамеской в продолбину формы, я -- думал: нам не осилить работы: срубить, прорубить, отрубить это все; и стояла вокруг -- молвь наречий -- английского, русского, шведского, польского, в визге хлеставших ударов; тащился согбенный работник с бревном на спине; вырисовывались из столба поднимаемой пыли угластые грани; и дзинкала очень часто стамеска, ударившись круто о гвоздь, переламываясь пополам; я спускался в точильню; антропософские дамы и девушки, с перемазанными в керосине руками, брались мне оттачивать слом; я опять поднимался наверх, чтобы прицелиться к форме; и снова:
-- "Снеси эту плоскость; да осторожнее -- не заруби..."
-- "Тут вот врезаться до шести сантиметров".
-- "Тут линия сходит на нет..."
-- "Полтора сантиметра -- вот тут..." --
-- Казалося мне, что все прошлое миновало бесследно; там где-то при переезде из Христиании умер писатель6; и "Леонид Ледяной" труп былого; мой труп хоронили в России: Иванов7, Булгаков8, Бердяев9, Бальмонт10, Мережковский11; не было никогда -- Петербурга, Москвы; то -- был сон, от которого я просыпался в веселую шлепотню молотков (в шлепотню молотков от создания мира); творили мы мир, высекая гранимые капители вселенной: Сатурн, Марс, Юпитер, Меркурий, Венеру.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Воистину: братство народов окрепло в живом громыханьи работы; над грозным потопом, залившим Европу, мы были вершиною Арарата в те дни; -- знаю, если бы из ковчегов, крутимых волнами, принесся бы ток голубей, он вернулся бы из Дорнаха с юной масличною ветвью.
Я помню: мы с Нэлли стояли на склоне; я жал руку Нэлли; и Нэлли ответила шепотом мне:
-- "Ты -- люби. Не забудь".
И показала глазами на Здание. Здание занавесилось тенями.
В белоснежном плаще, задымив папироской, бежала, как струночка, Нэлли в кудрявые яблони, к огонечкам; и огонечки пошли вправо, слева от нас; там проживал Штейнер13. Вон светится свет в его комнате; влево -- наш домик, присевший под яблони. Мы проживали как раз против Штейнера; с нашей террасы, бывало, мы смотрим: вон -- Штейнер проходит.
На перекрестке дорог -- тот же все силуэт; черноусый брюнет в котелке, горбоносый, циничный, куря сигаретку, стоит, укрываясь в тени; там всегда кто-то есть; кто-то бродит под окнами доктора Штейнера; и -- под нашими окнами.
Международные сыщики, как клопы, нас обсели: международное общество в годы войны -- преступление. Иоанново Здание -- школа шпионов.