Вот -- моя комната: чемоданы, бумаги; лежит недописанный "Котик Летаев"; архитектоника фразы его отлагалась в градацию кругового движения; архитектоника здесь такова, что картинки, слагаясь гирляндами фраз, пишут круг под невидимым куполом, вырастающим из зигзагов; но форма пришла мне под куполом Здания; пересечение граней, иссеченных форм воплотилось в словесную Эвритмию1; под куполом Иоаннова Здания надышался небесными ветрами я; здесь меня овлажнили дождями словесности: "Котиком". Вот -- он: я не в России его; для этого нужно лазурное небо Кампаньи2.
Просиживал здесь до зари я; и -- жег электричество; знаю: по этому поводу распускались нелепые слухи средь жителей Дорнаха: подозревали наш маленький домик, что он подает световые сигналы. Я, мучимый неуклонной бессонницей, открывал электричество в два часа ночи и принимался за "Котика"; выписки, нужные мне для работы, -- вот-вот они: выписки, если бы их обработать, составили б книгу; но их надо бросить: перевозить за собой нельзя их.
Я знаю: в бумагах, в набросках моих без меня (уезжали мы с Нэлли в Лугано)3 копались жадные руки; и господин в котелке, вероятно, просовывал нос в мои выписки, даже в стихи (я бумаги нашел в беспорядке); воображаю досаду "шпика", не понявшего выписок. "Шпик" был немец, француз или... "бритт". Эти выписки я запрятывал в яркого цвета бумаги; томились без ярости -- Нэлли и я, перемогая шестнадцатый месяц облезлые грязно-рыжие краски обой; их закрыл я лазурной глянцевидной бумагой; в прорези вставил пурпуровый глянец; так мой грязно-рыжий, домашний очаг превратился в прекрасную изразцовую комнату; на столах разбросал я градацию всевозможных цветов, подбирая бумаги, меняя цвета, оперение комнаты было текучим, как фразы, которые -- в "Котике"; в комнате все розовело и после -- все рдело; и голубое, и желтое, и однотонно-лазурное прогонялось по стенам: сигнализировал я цветами -- душевному миру во мне (не правда ли, это все материал для обвинения меня в шпионаже?).
Моя комнатка: чемоданы, бумаги; и Нэлли, меня отправляющая на войну? В этот вечер, в последний, казалось: от Нэлли кидаюсь в пространства я, полные дыма и грохота.
Помню, что нас посетила в тот вечер мадам П.П.П.4, разливавшая море кровавых фонтанов огромною кистью, под куполом Здания; приходила сюда молодая швейцарка, художница тоже, в экстравагантном, крестьянском костюме à la Вильгельм Телль5, в безрукавке и в беленькой шапочке, как воплощение молодого задора, с которым художники, поэты враждующих стран здесь, под куполом Здания, братски обнялись, переживая в душе невыносимость отрыва от родины; не легко было нам не увлечься призывами к бойне; и выстрадали мы мучительно братство; братство окрепло: и купола бирюзового Здания соединили нас узами.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Помню, как вечером мы собирались в огромной столярне; среди машин лесопильных, среди обрубков, обтесов, сидели мы, сжавшись, на мощных обрубках; кругом поднималися полувыщербленные стамесками формы, как головы допотопных животных; сюда приходил доктор Штейнер: читать свои лекции нам.
Мы узнавали об удивительных соотношениях между линией орнаментального творчества, линией мысли и линией бьющей в нас крови; соотношение меж кругами кровообращения (большим, малым кругом) и отношением зодиакального круга и круга планетного к Солнцу; проходили пред нами градации сущих и никогда не бывших искусств; и расходились мы, чтобы с утра собираться опять, и опять, и опять: осуществить круг искусств, никогда еще прежде не бывших. Осуществить светопись вырезаемых стекол и Эвритмию, искусство изображения звука слова движением, осуществить это странное, в мире не бывшее выбивание из дерева форм, ни на что не похожих.
И Нэлли, бывало, меня подведя к гранным массам, показывала, как сестра, постигающая законы мистерии линии в столетиях времени; и ее ослепительный взгляд посредине разъятого сердца во мне зажигал мое сердце; и я, весь охваченный несказанной любовью к Нэлли, поднявши стамеску, так думал о ней:
-- "Я узнал Тебя!.."
-- "Ты -- сошла мне из воздуха!.."
-- "Ты осветила мне".
-- "Ты -- мое шествие в горы".
-- Сошествие Духа во мне...
-- "В день, когда ты покинешь меня: я -- паду. Не покинь, не забудь, люби, помни..."
И вот -- покидал ее я: не хотела она со мной ехать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Помню: в тот вечер пришла жена опочившего Моргенштерна6; пришел с ней и Б.7, член А. О.8, пред которым с почтением склоняюсь я; передо мною его облик; и если бы вы захотели увидеть учителя, мейстера Экхарта9, -- в сюртуке, в черной шляпе с полями, читающего Моргенштерна в полях и ведущего беседы о Достоевском и Ницше, то -- поезжайте в Швейцарию, в Дорнах: вы там его встретите: педагога из-под Нюренберга; пред мудростью, пред подвигом жизни его, принадлежащего к нации "бошей", склоняю колени; в минуты уныния он поддержал меня здесь; я, бывало, просиживал с ним; басовая, густая, слегка грубоватая речь мне звучала пронизанной глубиною; казалось, слова его -- небо; извне голубые, они просквозили мне бездной; и наливалися силой огромные очи его, когда он, объясняя мне Фридриха Ницше, перебирал текст Евангелия от Иоанна; я явственно видел: передо мной -- не К. Экхарт. И нежно любил я его. Но посещение "немце м" меня, вероятно, отметили сыщики; и "брюнет в котелке" это видел; прибавился -- пункт обвинения: немецкий шпион, грязный "б о ш", посетил меня, русского, накануне отъезда на родину.