В поместительной зале английского консульства милая дама любезного вида дала мне с товарищем2 по огромнейшей простыне, на которой мы должны были расписаться: тут были мельчайшие графы, заполнив которые мы сдавали отчет англичанам, кто мы; и -- года, цифры, адреса, даты, фамилии запестрели на этом листе; почему-то должен наполнить графы, не относящиеся к настоящему положению в мире, как-то: кто такой мой отец, моя мать, когда умер отец, какова до женитьбы фамилия матери; словом, то был формуляр для вписания жизни; была тут графа: о моем пребывании в враждующих странах; отметил, что был я и в Берлине (несчастный, что делал я? Ссылкою на Берлин я вписал себя в списки шпионов).
Листы унесли: нагловатый чиновник с ужимками Холмса -- вдруг вышел: -- окинувши нас неприязненно, пролетел мимо нас -- хлопнув дверью, и дрогнули стены, как будто был выстрел; развязаннейший жест представителя Англии был очевидно направлен по нашему адресу: мы показались злодеями (формуляр уличал); первый пункт: жить в Швейцарии подозрительно; пункт второй: подозрительно проживать здесь, в немецкой Швейцарии; третий: еще подозрительнее жить нам близ Базеля (Базель -- граница Эльзаса); четвертый: в пятнадцати километрах от нас упирался в Швейцарию Западный фронт. И так далее, далее.
Меня осенило впервые, что здесь, в этом консульстве, собственно говоря, мы преступники (братство, любовь, человечность, все лучшие чувства души -- шпионаж и измена); как доблестный представитель России, был должен я убить пришедшего к нам, а я дружески с ним говорил.
Но размышления прервались; наглеющий Холмс, открыв дверь, повелительно вызвал товарища; понял: "допрос" начался. Появление наше в английское консульство за разрешением нам вернуться в Россию, как призванных на военную службу, обиднейшим образом обернулось на нас; и чиновник посольства осмелился нас, джентльменов, поставить на равную доску с шпионами; мерзкое что-то; тянулись минуты; уже протекли полчаса; не возвращался товарищ. За дверью порой поднимались нахальные выкрики и негодующий возглас товарища, протестовавший; я ждал; отворилася дверь, и вошел человек, напоминающий по покрою костюма и шляпы -- типичного иезуита. Он, севши напротив меня, ел глазами меня; и -- улыбался цинически; все лицо его, неприлично уставясь в меня, говорило: "Ты пойман"... В моем иезуите проглядывали штрихи мне знакомых кошмаров; и мне показалось: схожу я с ума; все преграды распались; я -- Фауст; предо мною -- Лемур3. И тот приступ болезни, которой страдал я, меня охватил.
Не отвалился -- нет, нет -- мой тяжелый кошмар от меня.
Может быть, я случайно, во сне, повстречался с германским агентом? Во сне заключил договор о продаже отечества?
Сон?
Сна во сне не бывает: и требуется -- мобилизация всех сознательных сил; но я все свои "сны" просыпал уже год (было время, когда я во "сне умел бодрствовать); явно: чиновник, заведующий шпионажем в Германии, был оккультистом4, как всякий сознательный "сыщик". Проведавши о моей бессознательности, он со мной повстречался, увлек меня, "спящего", и управление Генерально-Астрального Штаба5, извлек из души моей все, что ему было нужно, подсунул мне в душу "астральное" золото, невесомое и наполнил все мое существо звонким звоном переживаний о мире и братстве народов: я был пассифистом; переведя на английский язык слово "паке", получаем мы: пакость и пассифист значит: пакостник.
Я, просыпаясь, конечно, не вспомнил о состоявшемся подкупе; вспомнил о нем англичанин, заведующий контрразведкой -- в астрале6; и сообщил куда следует. С той поры водворили за мною они свой надзор; и фигура, подобная иезуиту, сопровождала меня: в поездах, на проспектах туманного Базеля, Берна, Цюриха; посылали за мной к ледникам дозиравшего горца; его я встречал выходящим из щели утесов, в таверне нагорной деревни; старался он дать мне понять, что его обмануть нет возможности; он мне подмигивал:
-- "Да, да, да... Вы из Дорнаха... Проживаете около немецкой границы... в пятнадцати километрах от фронта..."
В городах: неизменный брюнет в котелке поселялся назойливо у меня за стеною; я думал, что это все кажется мне, но все стало понятным здесь, в консульстве. Тот, кто все эти последние годы упорнейше собирал обо мне необъятных размеров досье, подтасовавши в них факты, попутно завез эти факты сюда; здесь-то вот поджидали они; сопровождать меня в Англию.
Переживания из романов Гюисманса7 и Стриндберга8 вдруг охватили меня в комфортабельном помещении консульства; я не успел им отдаться: вот грохотно распахнулась летучая дверь; негодующий, бледный товарищ, с дрожащей губой, появился в дверях; за спиной его вырос "Холмс"; не дал времени обменяться словами с товарищем; с ним затворились мы.
Краток допрос: он сводился лишь к требованию привезти ряд бумаг от швейцарской полиции; в тоне его была сухость, с которой допрашивают безнадежных преступников, приговоренных к расстрелу; со мной обращалися так, будто я -- был не я, а какая-то бомба, которую следует утонченнейшим способом разрядить; или: будто в астральное тело ввели "германии" -- род едчайшего вещества, разлагающего все военные планы союзников; я превратился в опасного разносителя "германизма"; сочило "германство" мое подсознание: "не был шпионом", тем хуже: я был -- "сверхшпионом".
По отношению к товарищу, как я узнал поздней, применили они иной метод террора; вот краткий отрывок диалога:
-- "Что же вы делали вблизи Базеля, в скучном швейцарском селе у границы Эльзаса?"
Сказать: я работал в Иоанновом Здании -- было безумие (Иоанново Здание из-за бетонных фундаментов ими считалося фортом, устроенным сыщиками на немецкие деньги); товарищ ответил (и то было правдой):
-- "Работал в "Библиотеке".
-- "По какому вопросу?"
-- "По Ренессансу..."
-- "Какое же отношение это имеет к профессии вашей?"
-- "Я бросил профессию..."
-- "Ну, на что же вы жили?.."
-- "Давал уроки".
-- "Чего?"
-- "Русского языка".
-- "Потрудитесь сказать, кому именно?"
-- "Детям подданной русской".
-- "Зачем же им, русским, -- уроки русского языка?"
-- "Как зачем? А -- русская литература!"
-- "Ну да, положим. Фамилия дамы?"
Товарищ упомянул тут фамилию, обыкновенную для евреев: на "берг".
-- "Она -- немка, -- вскричал торжествующий Холмс, -- вы лжете!"
-- Как смеете вы!..
-- "В таком случае потрудитесь представить бумагу швейцарской полиции, что, во-первых, такая-то -- русская подданная; во-вторых, что за уроки вы получали по столько-то; в-третьих, представьте бумагу от управляющего Библиотекой Базеля, что вы работали именно по Ренессансу -- тогда-то".
Вот кончик диалога; он растянулся на сорок минут.
Как оплеванные, мы выходили из консульства.
Вместо того, чтобы ехать в Россию, должны были мы возвратиться обратно. Казалося: все равно попадемся им в руки; не просто, а утонченнейшим образом; и "свободой" нам будет лишь форма особая пытки; не стоит бросать меня в тюрьмы (есть яд); вешать тоже не стоит -- поднимется русская пресса; и -- пораженцы возрадуются; нет: "брюнет в котелке" может с легкостью перекинуть за борт парохода меня; например: в переезде до Бергена; если же здесь не удастся, еще останется: Норвегия; времени много; быть может, -- пропустят в Россию; ведь знают они (от седовласого сэра, меня созерцающего из своего кабинета в астральные трубы, и -- до филера включительно), -- знают они: железнодорожных мостов я не стану взрывать.
На вокзале сидит иезуит, поджидающий нас; он опять-таки, как и там в помещении консульства, сидя напротив меня, -- принялся мне подмигивать:
-- "А, ты -- попался".
-- "Теперь отправляешься к нам".
-- "О тебе позаботимся".
-- Ты, чего доброго, зачитаешь в России публичные лекции о порядках Британии; пакостник, грязный шпион, слуга "бошей": ты, ты -- разрушил все соборы, топил Китченера"9.
И долго еще, среди улиц Москвы, овладевала идея, внушенная кем-то.