Потрясение перевернуло во мне представления об истинах жизни.
Устои обычной действительности для меня -- ерунда; а устои грядущего -- неотчетливо видны: запылены еще клубами только что бывшего взрыва они; еще пыль разлетевшейся почвы стоит предо мною; и проступающие духовные контуры, опыленные остатками жизни, предстали, как ряд парадоксов, нелепиц, невероятнейших совпадений и -- удивительных случаев, которыми осыпает судьба; та судьба теперь -- я; да, мне отданы в руки поводья коней, увлекающих колесницу действительности; нет возницы в ней: я образую действительность в месте, разрушенном взрывами.
Стало быть, погружаю себя в первозданные хаосы и описываю материалы сознания; в моем быте душевном изделия старые износились; а новых изделий из взглядов, понятий, сюжетов, отчетливо образованных чувств еще нет.
Там, где искренен я как писатель, читатель увидит теперь лишь сплошные "негодные средств а"; считает, наверное, лишь "негодными средствами" проявления русской действительности, которую он упразднил (упразднив в них... Россию!); и в дневнике своем я предлагаю вниманью "леса для постройки"; "постройки" (романа иль повести) нет в нем.
Не скрою: могу до сих пор обмануть я читателя; и -- в прежнем стиле преподнести ему утончения контрапунктов из образов и красиво отделанных фраз; но ничего не узнает о подлинно бывшем со мною из этих художественных изделий; мои повесть недавнего прошлого есть кустарный музей из расставленных по порядку и ритмом блистающих фраз, представляющих собой: петушка, бэби, барышню и овечку; вот "кузнец и медведь", вот Пьерро...
И не скрою: быть может, я завтра же снова примусь за старинное укрывательство истины, которым так заняты искони утонченнейшие стилисты Европы; но хоть раз мне читателю крикнуть: орудие нашей работы -- наш шрифт -- ложь и фальшь: он -- разбит для меня.
Моя истина -- вне писательской сферы; могу я коснуться ее -- одним способом: выбросить из себя в виде повести этот странный дневник моего состояния сознания, пребывающего в недоуменьи и не умеющего недоуменье выразить обычными средствами писательской техники.
В нагромождении "негоднейших средств" и "лесов" вместо здания повести -- новизна моей повести; я -- писатель-стилист -- появляюсь пред вами сапожником стиля; и я, "столь умеющий" переживанья души облагать ритмом слов, предстаю пред вами в безритмице этих клочков: то -- клочки моей собственной жизни, которая взорвана.
События, упразднившие пред вами писательский лик, не со всеми бывают; и пусть я обыденнейший человек; да, но я -- человек; профессиональные литераторы -- часто не люди мы.
Знаю это по прежнему опыту я.