В течение первого часа нашего бегства, крупный мехари Сегейр-бен-Шейха вез нас с безумной быстротой. Мы проехали, по крайней мере, миль пять. Напрягая зрение, я направлял животное в сторону указанного мне туарегом гура, гребень которого постепенно увеличивался на начинавшем бледнеть небе.
От стремительного бега драмодегза ветер со свистом проносился мимо наших ушей. Большие кусты ретема бежали нам навстречу справа и слева, напоминая мрачные, иссохшие скелеты.
Вдруг, как легкое дуновение, меня коснулся голос Танит-Зерги:
-- Останови верблюда.
Сперва я не понял, в чем дело.
-- Останови верблюда, -- повторила она. И ее пальцы с силою сжали мою руку.
Я повиновался. Очень неохотно животное замедлило свой бег.
-- Слушай! -- сказала маленькая девушка.
Сначала я ничего не мог разобрать. Вслед затем позади меня послышался очень легкий шум, какой-то сухой шелест.
-- Останови верблюда! -- приказала Танит-Зерга.Но можешь не ставить его на колени.
В то же мгновенье, какое-то серое тощее существо вспрыгнуло на мехари.
-- Можешь ехать, -- сказала моя спутница. -- Гале вскочил.
Драмадер снова помчался вперед.
Через секунду я почувствовал под своей рукой клок ощетинившейся шерсти. Мангуст отыскал наш след и догнал нас. Я слышал, как медленно затихало частое и прерывистое дыхание славного зверька.
-- Я счастлива, -- прошептала Танит-Зерга.
Сегейр-бен-Шейх не ошибся. К восходу солнца мы обогнули гур. Я оглянулся назад: Атакор казался теперь огромной бесформенной массой, утопавшей в ночном тумане, который быстро убегал от рассвета. Уже было невозможно отличить среди безыменных гор ту из них, где Антинея продолжала плести свою сеть страсти и любви.
Ты знаешь, что такое Танезруфт: это -- плоскогорье, в буквальном смысле этого слова, это -- заброшенная, необитаемая страна, это -- царство голода и жажды. Мы углублялись в ту часть этой пустыни, которую Дюверье называет Южным Тассили и которая фигурирует на карте министерства общественных работ со следующей привлекательной надписью: "Скалистое плато, лишенное воды и растительности, негостеприимное для человека и животных".
На всем свете нет ни одного места, за исключением некоторых частей Калахари, которое было бы ужаснее этой каменистой пустыни. Да! Сегейр-бен-Шейх рисковал очень немногим, утверждая, что ни одна душа не решится нас преследовать в этом аду.
Хотя солнце уже взошло, но в воздухе все еще продолжали носиться огромные клочья черного тумана, который упорно не хотел исчезнуть. В моей голове с удивительной бессвязностью метались и сталкивались воспоминания.
Мне пришла вдруг на ум, слово в слово, следующая фраза: "Дику казалось" что с незапамятных времен, сидя на спине мехари, он только и делал, что рассекал темное пространство". Я тихо засмеялся. "Вот уже несколько часов,подумал я,-г как мне приходится быть в положении то одного, то другого литературного героя. Только что, болтаясь в ста футах над землей, я был Фабрицием из "Парской Чартозы", цепляющимся за свою итальянскую башню. А теперь, восседая на мехари, я -- Дик из "Угасающего света", летающий через пустыню навстречу своим товарищам по оружию". Я опять засмеялся... потом вздрогнул, подумав о минувшей ночи, об Оресте в "Андромахе", который соглашается принести в жертву Пирра... Чем не литературный сюжет...
Сегейр-бен-Шейх рассчитал, что нам придется ехать неделю до лесистой страны ауэлимиденов, за которой начинаются травянистые степи Судана. Он хорошо знал достог инства своего дромадера. Танит-Зерга немедленно дала ему кличку: "Эль-Меллен" т. е. "Белый", так как на шерсти этого мехари не было ни одного пятнышка. Один раз он пробыл два дня без всякой пищи, срывая лишь то тут то там, ветку камедной акации, серые шипы которой, отвратителные на вид и достигавшие десяти сантиметров в длину, вызывали у меня серьезные опасения за целость пищевода нашего друга. Отмеченные на карте Сегейр-бен-Шейха колодцы были, действительно, на их местах, но мы находили в них лишь горячую желтоватую грязь. Ее хватало для верблюда, и мы, совершая в течение пяти суток чудеса воздержания, опорожнили только один из наших двух мехов.
С этой минуты мы могли считать себя спасенными.
В тот день, поблизости от одной из таких илистых луж, мне удалось уложить выстрелом из карабина газель с маленькими прямыми рогами. Танит-Зерга содрала с животного шкуру, выпотрошила его, и мы полакомились превосходным, хорошо прожаренным мясом. В то же время, маленький Гале, пользуясь нашими остановками в часы наибольшей дневной жары и шныряя между скалами, обнаружил в одной из впадин урана, -- крокодила, живущего в песках Сахары, длиною около трех локтей, -- и быстро свернул ему шею. Мангуст наелся до такой степени, что еле мог двигаться. Нам пришлось потратить целую пинту воды, чтобы облегчить ему пищеварение. Но мы сделали это очень охотно, потому что были счастливы. Танит-Зерга мне этого не говорила, но я видел, как она радовалась, убеждаясь, что я перестал думать о женщине в золотом и изумрудном псхенте. И, действительно, в те дни Антинея исчезла из моей памяти. Я думал тогда лишь об отвесных лучах, которых следовало избегать; о мехе из козлиной шкуры, который надо класть на час в углубление скалы, чтобы вода была свежей; о светлом счастье, которое охватывает все существо, когда кожаный стакан, наполненный спасительной жидкостью, приближается к губам... Я могу теперь громко сказать, громче кого бы то ни было: великие страсти, духовные или чувственные -- удел людей, не чувстующих голода, жажды и усталости.
Было пять часов вечера. Страшный жар убывал. Мы вышли из глубокой впадины в скале, где сделали небольшой привал. Сидя на громадном камне, мы смотрели, как краснел запад.
Я развернул карту, на которой Сегейр-бен-Шейх обозначил наши переходы вплоть до самой дороги в Судан. Еще раз я с радостью удостоверился в том, что он указал нам правильное направление и что я точно ему следовал.
-- Послезавтра вечером, -- произнес я, -- мы двинемся к тому пункту нашего маршрута, который приведет нас, на заре следующего дня, к уэду Телемси. Там нам уже не придется больше думать о воде.
Глаза Танит-Зерги сверкнули на ее исхудалом лице.
-- А Гао? -- спросила она.
-- Мы будем на расстоянии одной недели пути от Нигера. А Сегейр-бен-Шейх сказал, что, начиная от Телемси, остальная дорога идет среди цветущих мимоз.
-- Я знаю плоды мимозы, -- заметила она: -- это маленькие желтые шарики, тающие в руках. Но я предпочитаю цветы каперсовых кустов. Ты поедешь со мною в Гао? Мой отец Сонни-Азкия был убит, как я тебе уже говорила, ауэлимиденами. Но люди моего племени, вероятно, отстроили деревню. Они привыкли к месту. Ты увидишь, как тебя там примут.
-- Я поеду туда, Танит-Зерга, поеду, обещаю тебе. Но и ты должна мне обещать...
-- Что? Ах, я догадываюсь. Ты, видно, принимаешь меня за дурочку, если считаешь способной говорить о вещах, могущих причинить огорчение другу.
С этими словами, она устремила на меня пристальный взгляд. Сильная усталость и лишения облагородили, сделали, казалось, стильным ее смуглое лицо, на котором горели огромные глаза. Я смотрел на нее, убирая карту и компас, при помощи которых я навеки закрепил на бумаге то место, где я понял впервые красоту очей Танит-Зерги...
Некоторое время мы сидели в глубоком молчании. Наконец, маленькая девушка нарушила его, сказав: -- Скоро ночь. Надо поесть, чтобы снова пуститься как можно скорее в путь.
Она поднялась и направилась к скале.
Почти в ту же минуту она меня позвала, и в голосе ее звучали такой страх и ужас, что у меня похолодела кровь!
-- Иди сюда! О, иди скорее! Посмотри!
Одним прыжком я очутился возле нее.
-- Верблюд, -- забормотала она, -- верблюд!
Я взглянул -- и смертельная дрожь пронизала мое тело.
За выступом скалы, трясясь в конвульсиях, резко и быстро вздымавших его белые бока, лежал, вытянувшись во всю длину, и издыхал Эль-Меллен.
Я не стану описывать, с какой лихорадочной поспешностью кинулись мы на помощь животному. Я не мог определить, отчего погибал дромадер. Причина его смерти осталась для меня скрытой навсегда. Так кончают, обыкновенно, свою жизнь все мехари. Это -- самые сильные, и, вместе с тем, самые чувствительные животные. Они могут шесть месяцев подряд, почти без пищи и питья, носиться по самым ужасным пустыням и чувствовать себя очень хорошо. Потом, в один злополучный день, когда они ни в чем не ощущают недостатка, они валятся вдруг на бок и расстаются с вами навек самым простым и неожиданным образом.
Убедившись, что все усилия спасти Эль-Меллена останутся бесплодными, Танит-Зерга и я поднялись с земли и стали молча смотреть на постепенно затихавшие предсмертные корчи верблюда. Когда он испустил последний вздох, мы почувствовали, что вместе с ним улетела и наша жизнь.
Первой заговорила Танит-Зерга.
-- Как далеко мы от Суданской дороги?
-- Мы находимся в двухстах километрах от уэда Телемси, -- ответил я. -- Если идти на Иферуан, можно выгадать тридцать километров, но на этом переходе колодцы на карте не отмечены.
-- Тогда необходимо добраться до уэда Телемси, -- сказала она. -- Чтобы сделать двести километров, надо семь дней?
-- Семь дней, по меньшей мере, Танит-Зерга.
-- На каком расстоянии находится первый колодец?
-- В шестидесяти километрах.
Черты маленькой девушки слегка исказились. Но она быстро подавила свое волнение.
-- Надо немедленно в путь.
-- В путь, Танит-Зерга, пешком?
Она топнула ногой. Ее мужество и твердость привели меня в восторг.
-- Нам надо немедленно в путь, -- повторила она. -- Но сначала хорошо поедим и напьемся. Накормим и напоим также Гале. Ведь мы не можем захватить с собой все коробки с консервами, а мех с водой так тяжел, что мы не пройдем с ним и десяти километров. Мы нальем немного воды в коробку из-под консервов, после того как выковыряем ее содержимое через маленькую дырочку. Этого нам хватит до привала, который мы сделаем сегодня ночью, пройдя тридцать километров без воды. А завтра утром мы сделаем новый переход в тридцать километров и доберемся до колодца, указанного на бумаге Сегейр-бен-Шейха.
-- Ах, -- горестно проговорил я,-если бы мое плечо было в порядке, я мог бы взвалить на него мех.
-- Ничего не поделаешь, -- сказала Танит-Зерга. -- Ты возьмешь карабин и две коробки с консервами. Я понесу две других и еще третью, куда мы нальем воды. А теперь пойдем. Надо двинуться не позже, чем через час, если мы хотим сделать тридцать километров. Ты знаешь, что, когда солнце на небе, скалы становятся такими горячими, что невозможно идти.
Легко себе представить, в каком печальном молчаний закончился этот час, начало которого застало нас полными надежд и уверенности. Мне кажется, что без этой маленькой девушки я сел бы на камень и предоставил бы себя судьбе.
Только Гале чувствовал себя счастливым.
-- Не надо ему давать слишком много есть, -- сказала Танит-Зерга. -- Он не сможет за нами следовать. Кроме того, завтра ему придется поработать. Если он поймает еще одного урана, то уже для нас. Ты бывал в пустыне. Ты знаешь, что первые ночные часы в ней -- ужасны. Когда выплывает луна, огромная и желтая, кажется, что с земли поднимается едкая пыль и несется к небу серыми столбами удушливого тумана. Машинально и беспрерывно двигаешь челюстями, словно хочешь размолоть бесчисленные песчаные крупинки, проникающие в воспаленное горло. Потом, -- должно быть, по привычке, -- наступает состояние покоя, начинает одолевать сонливость. Идешь, ни о чем не думая. Забываешь, что идешь. Надо споткнуться, чтобы прийти в себя. Правда, спотыкаться приходится довольно часто. Но, в конце концов, все это еще терпимо. "Ночь кончается, -- думаешь про себя, -- а за ней привал. Теперь утомление не такое сильное, как в начале пути". Но вот ночь проходит, и наступают самые страшные часы. Умираешь от жажды и дрожишь от холода. Усталость наваливается на тело невыносимой тяжестью. Раздражающий легкий ветерок, предвестник зари, не дает никакого облегчения, скорее -- наоборот. Вот что чувствуют, вот о чем рассказывают люди, которые знают, что через несколько часов их ждет приятный отдых, с пищей и питьем...
Я мучился невероятно. Каждый толчок болезненно отзывался в моем несчастном плече. Был момент, когда у меня явилось неодолимое желание остановиться и сесть. Я взглянул на Танит-Зергу. Почти закрыв глаза, она шла вперед.
На ее лице отражались страдание и воля. Я тоже закрыл глаза и продолжал путь.
Таков был наш первый переход. На рассвете мы остановились в углублении скалы. Вскоре жара заставила нас подняться на ноги и поискать впадину поглубже. Танит-Зерга ничего не ела. Но зато она проглотила залпом свою половину воды из жестянки. Весь день она дремала. Гале вертелся все время вокруг нашей скалы, испуская легкие жалобные крики.
Я не говорю о втором переходе. Своим ужасом он превосходит всякое воображение. Я выстрадал решительно все, что человеческое существо может вытерпеть в пустыне.
Но я уже замечал, с бесконечной жалостью, что более сильный, как мужчина, я начинал брать верх над нервами моей маленькой спутницы. Бедное дитя, не произнося ни слова, все шло и шло вперед, опустив на лицо свой хаик и жуя один из его концов. Гале плелся за ней.
Колодец, к которому мы тащились, был отмечен на карте Сегейр-бен-Шейха словом "Тиссаририн". Оно обозначает двойственное число от "тессарирт", т. е. "два отдельно стоящих дерева".
Уже занимался день, когда я, наконец, заметил эти два молочая. До них оставалось меньше мили. Я заорал от радости.
-- Крепись, Танит-Зерга! Вон колодец!
Она отдернула покрывало, и я увидел ее несчастное, полное страха лицо.
-- Тем лучше, -- прошептала она. -- Тем лучше, потому что иначе...
Она не могла докончить.
Последний километр мы почти бежали. Уже была видна черная дыра -- отверстие колодца.
Наконец, мы дошли...
Колодец высох...
Странное чувство, когда умираешь от жажды. Сначала страдания невыносимы. Потом они ослабевают. Постепенно нервы становятся нечувствительными. В голове начинают роиться, словно москиты, воспоминания о самых незначительных событиях жизни. Мне пришло на память сочинение по истории, которое я писал на вступительном экзамене в Сен-Сирское училище: "Сражение при Маренго". Я упорно повторял: "Я написал тогда, что батарея, обнаруженная Мармоном в тот момент, когда Келлерман скомандовал атаку, состояла из восемнадцати пушек... А между тем, я хорошо помню теперь, что там было только двенадцать.
Я уверен -- только двенадцать".
И снова повторил:
"Двенадцать пушек!"
И впал в состояние спячки.
Я очнулся от ощущения, словно мне приложили ко лбу кусок раскаленного железа. Я открыл галаза. Надо мною, низко наклонив ко мне лицо, стояла Танит-Зерга. Чувство ожога мне причинила ее рука.
-- Вставай, -- сказала она. -- Пойдем.
-- Идти, Танит-Зерга? Пустыня -- в огне, а солнце -- в зените. Ведь теперь полдень.
-- Пойдем, -- повторила она.
Я понял, что она бредила.
Она стояла, выпрямившись во весь рост; ее хаик соскользнул на землю. На нем, свернувшись в кружок, спал Гале.
С непокрытой головой, не думая о страшных солнечных лучах, она повторяла:
-- Пойдем!
Я пришел немного в себя.
-- Накрой голову, Танит-Зерга. Накрой голову.
-- Пойдем, -- снова повторила она. -- Пойдем. Вон -- Гао, совсем близко, я его чувствую. Я хочу увидеть Гао!
Я заставил ее сесть рядом со мной, в тени скалы.
Я видел, что она совершенно обессилела. Охватившая меня бесконечная жалость вернула мне рассудок.
-- Гао вон там, совсем близко, неправда ли? -- спрашивала она.
И в ее блестящих глазах мелькала мольба.
-- Да, девочка, да, моя милая девочка... Гао близко. Но, ради бога, ложись. Солнце может тебя убить.
-- О, Гао, Гао! Я знала, -- твердила она, -- я знала, что увижу Гао.
Приподнявшись с земли, она уселась, вытянув ноги. Ее маленькие, пылавшие, как огонь, руки стиснули мои пальцы.
-- Послушай! Я должна тебе объяснить, почему я знала, что снова увижу Гао.
-- Танит-Зерга, успокойся... Успокойся, моя маленькая девочка...
-- Нет, я должна тебе объяснить... Это было очень давно, на берегу реки, "где много воды", в Гао... ну, словом, в деревне, где царствовал мой отец... И вот, однажды, в праздничный день, изнутри страны пришел старый колдун, одетый в звериные шкуры и перья, в маске и заостренном колпаке, с кастаньетами в руках и двумя кобрами в мешке.
На деревенской площади, среди окруживших его кольцом жителей, он проплясал буссадиллу. Я стояла в первом ряду, и так как на мне было ожерелье из розовых турмалинов, то он понял, что перед ним -- дочь одного из сонрайских вождей. И он стал мне говорить о прошлом, о великом Мандингском царстве, которым, правили мои предки, о наших врагах, свирепых кунтах, и о многом другом. Потом он мне сказал...
"-- Успокойся, девочка.
"Потом он мне сказал: "Не тревожься. Ты переживешь, может быть, злое время, но зато настанет день, когда ты увидишь, как на горизонте засверкает Гао,. но не подневольный и павший до степени ничтожного негритянского поселка, а великолепный прежний Гао; ты увидишь великую столицу чернокожих, новый, возрожденный Гао, с семибашенной мечетью и четырнадцатью бирюзовыми куполами, с домами и каменными дворами, с водометами и обильно орошенными садами, в которых будут качаться большие, красные и белые цветы... И тот день возвратит тебе свободу и царство".
Танит-Зерга вскочила на ноги. Над нашими головами, вокруг нас, повсюду кругом, -- солнце трещало над хамадой, накалившейся добела.
Вдруг девушка протянула вперед руку и испустила страшный крик:
-- Гао! Вон Гао!
Я посмотрел, куда она указывала.
-- Гао, -- повторяла она. -- О, я знала это. Вон деревья и фонтаны, купола и башни, пальмы и большие цветы, красные и белые... Гао!..
На горизонте, весь в пламени, действительно, вставал, словно чудовищная радуга, фантастический город, громоздя на небе свои многоэтажные разноцветные здания. К пожиравшей нас горячке присоединился жестокий мираж, еще более разжигавший наш внутренний огонь.
-- Гао! -- закричал я. -- Гао!
Но в то же мгновенье я испутил другой крик -- ужаса и горя. Я почувствовал, как бессильно разжимались в моей руке худенькие пальцы Танит-Зерги. Я едва успел подхватить девушку, чтобы положить ее на землю и услышать ее последние, еле внятные слова:
-- "И тот день принесет тебе освобождение. Он возвратит тебе свободу и царство".
Через несколько часов, при помощи ножа, которым, два дня тому назад, Танит-Зерга потрошила убитую газель, я вырыл для нее в песке, у подножья скалы, где она скончалась, яму для вечного сна.
Когда все было готово, я захотел взглянуть еще раз на дорогие черты -- и лишился на несколько секунд сознания...
Я быстро накинул белый хаик на смуглое лицо покойницы и опустил тело в могилу.
Но я забыл о Гале.
Все время, пока я был занят своим печальным делом, мангуст не сводил с меня своего взгляда. Когда на хаик посыпались первые горсти песку, он испустил пронзительный вопль. Я посмотрел на него, встретился с его налитыми кровью глазами и почувствовал, что он готов на меня броситься.
-- Гале! -- позвал я его. умоляющим голосом и хотел погладить.
Он укусил мне руку и, прыгнув в яму, принялся яростно раскидывать песок.
Три раза я тщетно пытался его отогнать, но потом понял, что если мне это даже и удастся, то он, все равно, останется на могиле и откопает труп.
Мой карабин лежал у моих ног. Звук выстрела разбудил громовое эхо беспредельной пустыни. Минуту спустя, Гале обхватив шею своей госпожи, как он это неоднократно делал, также уснул вечным сном.
Когда на поверхности земли вырос небольшой холмик утоптанного песка, я встал, покачиваясь, на ноги и пошел куда глаза глядят, вглубь пустыни, по направлению на юг.