Берегитесь, наступит ночь, я приду.
Сван Кнонг Ват
По-видимому, было около семи часов вечера. Я вышел из казино, где только что нашел недурное средство потерять в несколько минут все банковые билеты, накопленные в течение целого года, в расчете на приятный трехнедельный отдых; настроение у меня было прескверное.
Я уселся на террасе кафе, во дворе которого два часа тому назад любезно согласились поставить в гараж мой маленький автомобиль. Справа от меня, под лучами заходящего солнца, горы окрашивались в странный, красный цвет. Пляж, сады были переполнены гнуснейшим человеческим отродьем: иностранцами, живущими на широкую ногу на крайне подозрительные средства, англо-саксонцами, регулирующими свои колоссальные траты в зависимости от повышения фунта или доллара, демимонденками, накрашенными вопреки всякому здравому смыслу, целой толпой угрюмых буржуа. Нигде еще я не чувствовал себя более одиноким, чем среди этой идиотской толпы. Никогда я еще не убеждался так, как сейчас, в правильности восклицания поэта:
Если у вас нет денег -- все кажется пустынным!
Так сидел я со своими невеселыми размышлениями, как вдруг кто-то ударил меня по плечу. Оказалось, это был один из официантов, подающих здесь, он спросил меня с чисто латинской фамильярностью:
-- Месье зовут Гаспар Гозе?
Я сделал недовольный жест: действительно, это было мое имя, но мне вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь в данную минуту раскрыл мое инкогнито.
Да... собственно говоря... Зачем вам?
-- Это спрашивает господин, сидящий вон там, слева от входа, тот, что сидит с тремя другими господами. Он велел просить к их столу. Он приказал подать вам туда.
Он решительно схватил мой стакан и блюдце.
-- Позвольте! Одну минуту, пожалуйста! Это господин в том костюме? Я его не знаю. Как его зовут?
-- Я не знаю, месье. Я служу сегодня здесь случайно.
-- Ну, хорошо! Скажите ему...
Я не успел докончить фразы. Господин в сером встал, -- и звал меня с другого конца кафе, сопровождая свои выкрики размашистыми жестами:
-- Гаспар! Это ты?! Гаспар! Гаспар!
Нет большого удовольствия слышать, как громогласно оповещают насмешливо настроенную публику, переполняющую террасу, о том, что тебя зовут Гаспаром. Но этот несносный человек не унимался:
-- Гаспар!
"Ну, -- подумал я, -- кажется, есть только один способ заставить его замолчать".
Покинув мой столик, я направился к нему. Но он сделал то же самое, и мы встретились как раз на середине кафе к общему удовольствию присутствующих.
"Это еще что за весельчак?! Я проучу его!.."
Но едва только мы очутились лицом к лицу, как гнев мой стих. Я узнал моего мучителя.
-- Рафаэль!
Он блаженно улыбался.
-- Ну да! Наконец-то! Я уж решил, что ты забыл меня.
-- Извини меня. Ты здесь?
-- Я здесь живу. А ты?
-- Я только проездом. Думаю уехать завтра утром.
-- Ну, это мы еще посмотрим! А пока что идем к нашему столику. Я познакомлю тебя с этими господами. Не бойся: они скоро уходят. Мы останемся одни и поговорим.
Он, действительно, представил мне: господина Буффартига, архитектора; господина Виваду, негоцианта; доктора Каброля... Я понял, что все они принадлежат к аборигенам этого злосчастного города.
-- Мой друг, Гаспар Гозе. Три года совместной жизни в Латинском квартале! А, Гаспар? Ты помнишь? Потеснитесь, господа!
По той поспешности, с какой эти почтенные господа задвигали своими стульями, я понял, каким важным лицом стал в Ницце мой приятель Рафаэль Сен-Сорнен.
-- Господа, прошу вас...
Очевидно, я попал как раз в разгар какого-то горячего спора.
-- Не стесняйтесь, -- сказал Рафаэль. -- Да и к тому же эти господа должны отправляться к своим женам. Они все трое женаты.
Он лукаво подмигнул, улыбнулся и хлопнул меня по коленке:
-- Я ведь тоже!
-- Ах! Ты... Поздравляю!
-- Мерси, а ты?
-- Я? Нет. Нет еще, -- сказал я.
-- С этим никогда не следует торопиться. Итак, вы сказали, месье Буффартиг? Но, однако, стаканы пусты. Что мы будем пить?
-- Может быть, вермут?
-- Вермут.
-- Идет, вермут!
-- А ты, Гаспар?
-- Я уже... -- начал было я.
-- О, ла, ла! Что это, ты никак стал трезвенником?! А помнишь времена, неплохие, на улице Генего? Человек, пять стаканов вермута! Итак, месье Буффартиг, вы сказали?
-- Я говорю, месье Сен-Сорнен, что вчера вечером известие, о котором вы знаете, было принято в комитете всеми членами с истинным вздохом облегчения: "Наконец-то, повторяли все, мы выйдем из этого двусмысленного положения!"
-- Вы считаете, что это не только слова?
-- Уверяю вас, нет!
Господин Буффартиг поднял руку.
-- Да и месье Виваду, который был там, может вам сказать...
-- Клянусь, -- сказал господин Виваду. И он тоже поднял руку.
-- Отлично, друзья мои, мои дорогие друзья! Ну, а доктор Каброль ничего не скажет?
Сен-Сорнен повернулся ко мне.
-- Доктор Каброль, лоринголог, самый известный в приморских Альпах, и к тому же почетный член ложи. Ты понимаешь?
-- Отлично! Доктор кашлянул.
-- Вы знаете, месье Сен-Сорнен, у нас в настоящее время только одна программа: "Вопрос о банкротстве, вопрос об увеличении налогов, вопрос о займе". Таков был девиз физиократов и Тюрго. А также и ваш. Следовательно, вы можете быть уверены...
-- Я уверен, доктор, мой дорогой доктор. Теперь слушайте меня внимательно все трое; доверие за доверие: я видел префекта.
-- Ну и что же?
-- Я для него свой человек. Или, скорее, он для меня.
-- Браво, браво!
-- Итак, -- сказал архитектор, -- дело в шляпе.
-- Надеюсь. Если мы решили...
-- Завтра общее собрание, -- сказал господин Виваду. Господин Буффартиг и я, мы, разумеется, будем. Могу ли я заручиться вашим словом насчет вопроса о разрешении игр для казино?
-- Ну, конечно!
-- В таком случае все пойдет как по маслу. Собрание будет в девять часов. Хотите, в одиннадцать встретимся здесь?
-- Решено.
-- Идет, -- сказал доктор Каброль.
Они встали, стуча стульями. Я пожал всем руки.
-- А мы будем еще иметь удовольствие, сударь?.. -- сказал архитектор, обращаясь ко мне.
-- Я все сделаю, не бойтесь. Это -- друг, знаете, настоящий друг.
-- Быть может, -- решил доктор, -- ввиду такого великого дня он останется здесь еще некоторое время...
-- Это мысль, превосходная мысль! Итак, до свидания, до завтра.
И он отпустил их, довольно рьяно подталкивая в спины.
Мы остались одни. Так же, как я уверен, что этот день имел окончательное влияние на всю мою жизнь, точно так же я первый сознаюсь, что немногие столь решающие события бывали окружены в своем начале такими тривиальными обстоятельствами.
Рафаэль рассматривал меня теперь с сияющей улыбкой.
-- Ну, надеюсь, ты доволен?
-- Восхищен, -- сказал я без особого энтузиазма.
-- Я это говорю, -- возразил он, -- потому что, когда я сам доволен, необходимо, чтобы и все окружающие были тоже довольны. Разумеется, прежде всего я счастлив увидеть тебя снова... А затем... Ты читаешь "Figaro"?
-- Да, а что?
-- Ты просматривал последний номер?
-- Я ведь провел эти дни в дороге. У меня не было времени читать газеты.
-- Ах, вот почему! Иначе ты, конечно, заметил бы. Он ударил в ладоши.
-- Пожалуйста, сегодняшний номер "Figaro"!
Лакей ушел и вернулся ни с чем: последний номер
"Figaro" -- читали.
-- Черт знает что такое! -- сказал Рафаэль. -- Но, быть может... Ах, да! Вот удача! У меня с собой есть экземпляр. Вот, посмотри.
Он развернул газету. Палец его остановился на третьей странице, на рубрике: Народное просвещение и изящные искусства.
-- Вот это самое!
-- Что?
-- Читай же.
О новом открытии трех китайских ваз эпохи Сонга в христианском склепе в окрестностях Алена.
-- Ну и что же?
-- Читай дальше.
Я послушался и увидел, что это заглавие относилось к сообщению, сделанному моим другом Академии надписей и изящной словесности.
-- Поздравляю, -- сказал я, возвращая ему газету. -- Итак, ты продолжаешь заниматься историей искусств?
-- Больше, чем когда-либо. А ты?
-- О, я уже давно...
Я сделал движение, которое могло его навести на мысль, что я хочу рассказать ему свою биографию.
-- После, -- сказал он поспешно. -- После обеда мы вспомянем на досуге эти старые добрые времена. А сейчас позволь мне объяснить тебе в двух словах суть моего сообщения. Из газеты ты ровно ничего не поймешь. Ведь все обычно путают. Обязанность излагать ежедневно новости, о которых накануне они еще ничего не подозревали, приводит их иногда к самым удивительнейшим нелепостям. Но к делу. Гробница, о которой идет речь, это -- склеп франкских вельмож из Калаат Саиун, замка, расположенного в Ансариетских горах, между Аленом и Латтакие. Эти вельможи происходили, как ты знаешь, из Антиохийского княжества. Ты слушаешь меня?
-- Ну, разумеется. Продолжай.
Несмотря на невозможность отделаться от некоторого ошеломления, что судьба меньше чем в два часа привела меня от партии в chemin de fer прямо к этой археологической диссертации, я слушал очень внимательно объяснения моего друга. Мне было больше чем любопытно узнать о тех нитях, которые связывали франкские склепы Антиохийского княжества с высоким социальным положением, которое Рафаэль, по видимости, занимал на Лазурном побережье. Без сомненья, связь эта существовала, но, клянусь, я никак еще не мог уловить ее.
-- Ты слушаешь меня? Отлично. Итак, вот данные той проблемы, которую надо разрешить. С одной стороны -- сонгские вазы приблизительно двенадцатого века после рождества Христова. С другой -- гробница баронов-крестоносцев там, в Сирии, совсем на другом конце земли. Какое бы, по твоему мнению, могло быть разрешение этой проблемы?
-- Клянусь, я его не вижу.
-- А между тем оно очень просто.
-- Да, но мои сорбоннские воспоминания и Collиge de France значительно более ветхие, чем твои.
-- Разрешение в одном имени.
-- И это имя?
-- Марко Поло, черт возьми!
-- A!
-- Как это: а! Этого тебе недостаточно? Марко Поло, возвращаясь сухопутным путем из Китая, сел на судно в Александретте, чтобы ехать в Италию. При переходе от Евфрата до Средиземного моря он, должно быть, был гостем баронов-христиан. Чтобы отблагодарить их за гостеприимство, он, вероятно, подарил им какие-нибудь редкости из тех, что он вывез из Китая. Это общеизвестный обычай путешественников и чиновников, возвращающихся с Дальнего Востока. Да он и в наши дни сохранился. Что ты скажешь по поводу моих объяснений?
-- Ловко придумано.
-- Это не придумано, это так и есть, -- сказал он категорически.
Я был в замешательстве и даже не нашел в себе силы поздравить моего друга. Но убедился, что имею дело с умом, настроенным крайне оптимистически. Рафаэль решил, что молчание мое -- знак восхищения.
-- И это еще не все. Я сейчас расскажу тебе еще более интересные вещи. Ах! Археология, история! Стоит их только раз вкусить!..
Тут я высказал ему свое мнение, позволив себе, однако, прибавить, что в наше время нужно обладать средствами, чтобы отдаться бескорыстно этому роду занятий.
Он странно улыбнулся, как-то вкось.
-- Э! Э! Быть может, не столь бескорыстно, как ты воображаешь...
-- Эти господа, что были сейчас тут, -- сказал я, желая хотя на мгновенье отвлечь его от разговора, в котором я чувствовал себя запутанным среди всех этих недоговоренностей, -- эти господа тоже занимаются археологией?
Он разразился смехом.
-- Опомнись! Почтенные люди! Видные здешние деятели! Вообрази, они решили вовлечь меня в кампанию по выборам депутатов!
-- А! И это тебе нравится?
-- Лично мне нет. Но есть соображения, перед которыми я должен уступать. Вспомни страницы, где Курций описывает положение Афин накануне победы македонцев. Все зло произошло тогда оттого, что интеллигенты не интересовались общественностью. Что же, ты снова хочешь услышать надменную трубу завоевателя? Скажи, хочешь?
-- Я? Ни за что на свете, -- сказал я жалобным голосом.
Этот несносный человек словно околдовал меня. С этого момента я был неспособен противоречить ему. Из слабости или из любопытства, но я чувствовал, что, по крайней мере, на сегодняшний вечер и на завтра, и кто знает, быть может,еще надолго я стал его рабом.
Между тем наступали сумерки.
Рафаэль вынул часы:
-- Без четверти восемь. Пора возвращаться на виллу. Едем.
-- Я не знаю, я должен... -- начал я нерешительно.
-- Брось, не глупи! Я же сказал тебе, что мы будем одни. Жена моя с подругой обедает в Монте-Карло. Они вернутся не раньше полуночи. Да к тому же я хочу, чтобы ты с ней познакомился. Мы подождем их, поболтаем. Ну, поедем!
Толстый шофер, весь в сером, открыл нам дверцу обширного, похожего на военный автомобиля, кузов которого свободно бы поглотил мой бедный автомобильчик в пять лошадиных сил.
-- Дело в том, что... -- пробормотал я.
-- Что?
-- У меня здесь тоже есть автомобиль.
Что я еще мог сказать? Больше ничего, не правда ли? И, бог знает, соображал ли я, насколько это было глупо? Рафаэль был великолепен.
-- А, очень хорошо. Где твой инструмент? Здесь? Отлично. Тогда послушайте, Гратьен, поезжайте на виллу на Бен-Джонсоне и предупредите, что мы следуем за вами на другом автомобиле.
-- Предупреждаю тебя, -- сказал я с сокрушенной улыбкой, в то время как чудовище в образе автомобиля отбывало с ужасным шумом, -- предупреждаю тебя, что мой автомобиль не таких размеров, как твой.
Но Рафаэль заставил меня замолчать столь нежным ударом по руке, что я был окончательно побежден.
-- Вот он, -- сказал я, когда мы наконец отыскали в куче плебейских машин мой авто в пять лошадиных сил.
Приятель мой похвалил цвет кузова.
-- На такой машине прекрасно можно объехать всю Францию. И никогда никакой возни. Гоп-ля! Готово!
-- Мой багаж тебе не мешает?
-- Ничуть. У тебя другого багажа нет?
-- Нет, есть. Он пришел малой скоростью и находится на хранении на вокзале в Каннах. Ведь я, как ты знаешь, не рассчитывал остаться в Ницце.
-- Ты дашь сейчас квитанцию Гратьену. Сегодня вечером он его получит.
-- Право, я...
-- Довольно! Лучше будь повнимательней, следи за рулем, а то ты упустил только что случай раздавить тещу одного из моих будущих избирателей... Вот так! Поверни налево.Теперь все время прямо.
Мы ехали вдоль розового и тихо шумящего моря. Великолепные сумерки умирали. Мною овладела подлинная экзальтация. Потому ли, что произошла внезапная перемена, преобразившая весь вечер, начавшийся так мрачно? Или, быть может, благодаря доверчивости, почерпнутой в различных напитках, которыми меня потчевал Сен-Сорнен в кафе? Не все ли равно! Я с такой непринужденной гордостью управлял моим маленьким торпедо, что можно было подумать, что в моих руках находится руль красного дерева великолепного Бен-Джонсона.
-- Вот сюда! -- сказал Рафаэль.
Показалась гигантская решетка. На ее позолоченных воротах, между двумя шарами, наполненными молочным светом, я прочел: Villa Тevada. Мой милый Рафаэль! Так вот где он жил! Но к чему злоупотреблять знаками восклицания, тем более что я уже не чувствовал себя удивленным. Мы катили по мягкой аллее, между темными кустами, цветы которых напоминали о себе только своими ароматами. Я увидел вдруг на освещенном подъезде две статуи. Они пришли в движение, когда мы с ними поравнялись. Одна из них, наклонившись, завладела со скромной настойчивостью моим непромокаемым пальто.
-- Что нового, Констан? -- спросил Рафаэль у другой статуи, когда та освобождала моего друга от его шляпы и трости.
-- Ничего особенного, месье. Мадам и мадемуазель, как месье уже изволит знать, покинули виллу в пять часов.
-- В лимузине?
-- Нет, месье. Мадам пожелала открытый автомобиль.
-- Стоило только сказать раньше. Я оставил бы им Бен-Джонсона.
-- Мадам сказала, что она предпочитает Кулидж.
-- Ну, это ее дело. Иди сюда, Гаспар, я покажу тебе твои комнаты. Ну, что ты там еще бормочешь?
-- Ничего. О! Ничего...
Я последовал за ним по широкой, как в театре, лестнице и, поднимаясь по ступенькам, огражденным золочеными перилами, принялся считать по пальцам:
-- Один, два, три: по крайней мере три автомобиля. Один, два, три, четыре: по крайней мере два лакея и два шофера. Недурно. Недурно. Вижу, что деньги папаши Барбару сделали чудеса.
Все равно я был счастлив при мысли, что в полночь наконец-то буду представлен этой знаменитой маленькой Аннет.
Я не помню, чтобы я когда-нибудь лгал. Я этим отнюдь не хвастаюсь и даже часто спрашиваю себя, происходит ли это от слишком развитой во мне склонности к общепринятой морали или же просто от недостатка воображения. Как бы там ни было, факт налицо. И совсем нелишне указать на это в начале рассказа, который может быть неточен в мелочах. Без сомненья, эти неточности, если они и встретятся, я возлагаю их целиком на моего друга Сен-Сорнена. Но, с другой стороны, я вовсе не хочу, чтобы этим злоупотребляли какие-нибудь недоброжелательные умы. "Неточности в мелочах", сказал я, ибо Рафаэль приводил мне множество доказательств подлинности всех событий, о которых здесь идет речь.
Я хорошо знал моего друга несколько лет тому назад. При первом знакомстве он произвел на меня очень сильное впечатление, ибо мне казалось, что он обладает всем тем, чего я сам, как мне думалось, был лишен. Я заканчивал тогда в Сорбонне свою дипломную работу на историко-филологическом факультете и, соблазненный правом бесплатного поступления в число студентов юридического факультета, был уже на третьем курсе его. По окончании пасхальных каникул я заметил у нас нового студента. Это был высокий, красивый юноша и, как мне казалось, образец элегантности. В ту пору, когда молодые люди еще гордятся пробивающимся пушком, он брился. На лекциях вместо того, чтобы делать заметки, он читал спортивные или театральные журналы.
Как мне хотелось стать одним из его близких друзей! Случай не заставил себя долго ждать. Однажды в университетском дворе одному из товарищей, который удивлялся, как можно ходить на лекции, не ведя записей, мой будущий друг ответил: "Нужно только появляться, чтобы профессор привык к вашей физиономии. Что же касается записей -- они бесполезны. Накануне экзамена всегда найдется какой-нибудь тип, который одолжит вам свои тетради". В начале июля он попросил у меня тетради. Я был и оскорблен и в то же время польщен -- но тетради все же одолжил. Он обещал их вернуть через неделю. Продержал две. Но все же у меня как раз хватило времени перечитать мои заметки. Мы оба выдержали, и он, разумеется, получил высшие баллы. Я никогда не забуду нашего милого завтрака, который он предложил мне в ознаменование нашего двойного успеха. Мы расстались в тот же вечер, по всей видимости, окончательно. В то время как я оставался в Париже, чтобы начать в ноябре подготовку к профессуре, он, считая свои занятия законченными, уехал в Лион, его родной город, чтобы поступить в юридическое бюро одной крупной экспортной фирмы, где, по его словам, отец его занимал видное положение.
-- Знаешь, если ты когда-нибудь там случайно будешь, дай о себе знать. Тебе скажут, что в Лионе тоска смертная. Не верь. Лионцы плотно закрывают свои двери -- это правда, но Ручаюсь тебе, за ними они не скучают. Не забудь же постучаться в мою дверь.
Три месяца спустя он взбирался на улице Малебранш по лестнице убогого семейного пансиона, где я готовился, в нужде и сомнениях, к искусству вдалбливать в головы юношей веру в жизнь и успех.
Друг мой показался мне сильно изменившимся. Он имел какой-то приниженный и в то же время возбужденный вид.
-- Ты, здесь?
-- Да -- я!
-- Ты проездом в Париже?
-- Вовсе нет. Я приехал продолжать занятия.
-- Я солгу, если скажу тебе, что эта новость поражает меня свыше всякой меры. Я испытываю слишком много эгоистичной радости оттого, что снова вижу тебя. Но я все же ничего не понимаю. Ведь после выпускных экзаменов ты должен был работать с твоим отцом. Разве из тебя хотят сделать доктора?
-- Сейчас я объясню, -- сказал он с мрачным видом. -- Скажу тебе все. А пока что тебе достаточно знать, что я вовсе не приехал готовиться к степени доктора права. Я приехал сдавать экзамен на звание магистра истории.
-- Магистра истории?
Я удивленно посмотрел на него. Несмотря на то, что это наименование может внушить приятные и легкие мысли, научная степень магистра истории -- вещь сложная и сама по себе бесцветная, занятие, достойное маленьких, нерешительных людишек -- с первого взгляда показалась мне не очень-то подходящей к живому, решительному характеру Рафаэля.
-- Я же сказал тебе, что все объясню... И ты, конечно, понимаешь, что я потребую от тебя подробных сведений... Надеюсь, ты сохранил твои лекционные тетради?
-- Бедный мой Рафаэль, да ведь это тебе не юридический факультет. Здесь нет лекций, а самые настоящие практические работы, аналогичные работам по медицинскому факультету и естественному. При помощи методов, исключительно экспериментальных, стараются...
Он не слушал меня. Он приподнял занавеску окна. Там внизу, на мрачной улице, серый дождь гнул спины прохожих, Это был один из тех дней уходящей осени, когда кажется, что радость и солнце исчезли навсегда.
-- Ах! -- сказал он, резко опуская занавеску. -- А впрочем, наплевать! Прежде всего нечего хандрить! Одевайся скорей и идем. Я плачу за завтрак!
Мы не расставались в течение всего дня. И дню этому суждено было продолжаться целый год.
Было одиннадцать часов с минутами. Мы начали с того, что уселись в одном из кафе на бульваре Сен-Мишель. Оттуда мы вышли настроенными уже более весело. И окончательно повеселели около трех часов, покинув маленький ресторанчик на набережной Бетюн, куда я позволил Рафаэлю себя привести. Счастливые времена, когда студент мог жить в Париже на сто пятьдесят франков в месяц! А те, кто получали из дому, как мой приятель, по шестьсот или семьсот франков, даже изображали собой набобов!
Поколение, явившееся после тысяча восьмисотого года, как говорил Талейран, и не представляет себе, что это было за прекрасное существование.
Мне кажется, мы знавали это, и мы жалеем подрастающее поколение, которое, в свою очередь, возвращает нам с презрением нашу жалость.
На улице Шампольон уже зажигались фонари, когда мы столкнулись в бильярдной с нашими закадычными друзьями, сорбоннцами или учениками по классу высшей риторики: Франсуа Жераром, Рибейером, Сюрвиллем, Мутон-Массэ, Виньертом, Дюменом и другими. Было еще только около семи часов, когда мы спускались, снова вдвоем, по бульвару Сен-Жермен; и здесь, чувствуя, как рука моего приятеля все тяжелее и тяжелее опирается на мою, я понял, что настал момент его признаний.
-- Зайдем сюда, хочешь? -- спросил я его, проходя мимо кафе Флоры.
Он нашел, что внизу слишком много народу. Мы поднялись в первый этаж. И там, на скамейке с правой стороны, как раз против возвышения кассирши, я узнал вместе с надеждами и неприятностями Рафаэля Сен-Сорнена и причину, заставившую его в двадцать четыре года начать свою научную работу на степень магистра гуманитарных наук.
Он начал с беглого обзора своей семьи. Он был единственный сын, и у него никого не было в живых, кроме отца. Господин Эдуард Сен-Сорнен был уже в течение тридцати двух лет кассиром первой в Лионе шелковой фирмы Барбару, Ришомм и К. Место было хорошее, он зарабатывал очень много. Хозяева заинтересовали его в прибыли двенадцать лет тому назад. Но все его несчастье заключалось в невозможности подняться над своим положением, которое он считал слишком низким, чтобы пытаться проникнуть в правление фирмы. Одно время он было возымел надежду, когда ослабевшее здоровье г. Ришомма возвещало его близкий конец и ловкий господин Барбару не преминул возбудить Усердие своего подчиненного, соблазняя его такой перспективой. Господин Ришомм умер, и обо всей этой комбинации не говорилось больше ни слова, а бедняга Сен-Сорнен должен был примириться с мыслью, что он закончит свои дни в шкуре образцового кассира, образцового и немного ожесточенного.
Как раз в это время произошло событие, перевернувшее взаимоотношения обоих семейств. Рафаэль Сен-Сорнен осмелился влюбиться в мадемуазель Аннет Барбару! И весь Лион, охваченный волнением по поводу этой сногсшибательной новости, узнал в то же время, что мадемуазель Аннет была далеко не равнодушна к чувству, которое она внушала Рафаэлю.
Между ними была разница в три-четыре года. Они знали друг друга еще детьми. Мадам Барбару даже была крестной матерью Рафаэля. И пока она была жива, мальчика очень часто приглашали играть с маленькой девочкой. Но мадам Барбару умерла, и господин Барбару не старался сохранить эти отношения вовсе не из чувства антипатии к Рафаэлю, а, главным образом, из невозможности представить себе столь чудовищную вещь: сын его кассира осмелился поднять глаза на мадемуазель Барбару, богатейшую наследницу, состояние которой может позволить ей в любое время, если только она пожелает, купить целую Фурвьерскую гору и раскрашивать ее в три цвета каждое четырнадцатое июля. Эти соображения его потрясли. Вначале произошла сильная сцена между патроном и его кассиром, последний, раздраженный смелостью своего сына, однако, не признался ему в том, что между ним и хитрым стариком, посулившим ему когда-то место Ришомма, произошел какой бы то ни было разговор. С другой стороны, и дети вели себя прекрасно, в особенности Аннет: во время всех этих трудных обстоятельств она выказывала необычайную душевную стойкость, довольно редкую для такой молоденькой девушки.
Убедившись, что он не достигнет ничего силой, господин Барбару пустился в дипломатию. Он употреблял всевозможные средства, чтобы задержать неизбежную развязку, до тех пор, пока настойчивость и упрямство молодых людей не заставили его сдаться.
-- Теперь, не правда ли, -- сказал Рафаэль, -- ты понимаешь более или менее все. Это было как раз на Пасху, эта сцена между ним и отцом. Он решил, чтобы испытать наше чувство, разъединить нас и отправить меня в Париж заканчивать образование. А если мы и после нашего испытания будем настаивать на своем решении, мы поженимся осенью. Я думаю, ты можешь себе представить, как мы этому противились. Но этот старый плут нашел другой способ. Он заявил моему отцу, все еще стригущему свои купоны, что он не желает ничего лучшего, как видеть меня женатым на Аннет, но для того, чтобы наш союз был счастливым, необходимо, как общее правило, известное соответствие во взглядах и характерах, необходимо избегнуть могущих возникнуть на этой почве разногласий, чтобы одна сторона не могла предъявить другой претензии, что она вносит меньше в общую кассу, и т. д., и т. д., короче говоря, оба наговорили кучу ерунды. Но, разумеется, я не могу внести столько денег, сколько их вносит Аннет. И вот из этих-то соображений я должен постараться компенсировать этот пробел хотя бы некоторым интеллектуальным превосходством. Для этого я должен получить хотя бы ученую степень магистра истории... конечно, в Париже. Мы согласились, как же ты хочешь, чтобы мы сделали иначе? Он выгадывает целый год, целый год, в течение которого он, конечно, заставит продефилировать перед Аннет всех этих золоченых ветрогонов, которых породили долины Сены и Роны. Но он не знает ее, свою дочь, так, как я ее знаю, мою маленькую любимую Аннет. На, вот, посмотри ее фотографию. Ведь правда, она восхитительна? Будь покоен, ты скоро ее увидишь, я обещаю тебе, что ты скоро ее увидишь.
-- Она должна скоро быть в Париже?
-- Едва ли. Я хочу сказать, что, когда кончатся эти злосчастные экзамены, мы поженимся. И тогда я привезу ее сюда. Она поблагодарит тебя по заслугам, ведь ты можешь быть главным пособником нашего счастья. Мы будем посещать шикарные рестораны, мюзик-холлы... Да, но этот экзамен, черт возьми... Как ты думаешь?.. Ведь я не помню, кажется, ни единого слова по-гречески.
-- Послушай, -- сказал я ему решительно, -- обещаю тебе, что в июле, если ты только будешь меня слушаться, ты получишь магистра истории.
-- Ах! -- воскликнул он. -- Как я буду тебе признателен! Ты спасешь мне жизнь. Человек, еще две полбутылки!
-- За что ты хочешь приняться?
-- Гм! Я еще как следует не знаю. Думаю, за то, где поменьше греческого.
-- Ну, тогда возьми часть чисто историческую. В ней, по крайней мере, если поработать как следует, можно встретить меньше всяких неожиданностей.
-- Ты думаешь?
Кажется, мои умозаключения не очень-то его соблазняли.
-- Я уверен. В сущности говоря, ты знаешь, магистерская степень не что иное, как высшая степень бакалавра. Сначала выбери темы твоих письменных работ. Я советую тебе взять древнюю историю и историю средневековую. Ты читал "Citй Antique"?
-- "Cite Antique"? Нет, не помню. Но во всяком случае и завтра и в другие дни у нас будет время заняться всей этой чепухой. Сегодня же давай веселиться! Идем обедать на Монпарнас.
Вечер длился долго и закончился, как полагается, в увеселительных местах. Меня поражала уверенность Рафаэля во всем, его развязность. Я шел рядом с ним по ночному бульвару, вертя тросточкой, пробуя этим жестом -- в него я вкладывал весь апломб, на какой только был способен -- изгнать необычайное волнение, овладевавшее мной каждый раз, едва только мы находились перед какой-нибудь молоденькой женщиной, такой очаровательной, так восхитительно подгримированной.
Следующий месяц доставил мне серьезный повод для удивления. Рафаэль принялся за занятия с таким прилежанием и так успешно, что вначале я был крайне поражен этим обстоятельством. Я убедился, что под замашками юного кутилы крылись и сила воли и настойчивость. Он честно добивался своей Аннет, и теперь я был уверен, что он ее получит, так же как и степень магистра, и к тому же самым наилучшим образом. По его настоянию я переехал из моего семейного пансиона и поселился с ним на улице Генего, девять, в старом доме, очень приятном с виду, где он снял маленькую квартирку, за убранством которой следил с необычайным вкусом.
Милая улица Генего, какие волнующие воспоминания храню я о тебе! Мой друг был истинным вдохновителем; доказанная уже страсть, которую он испытывал к мадемуазель Барбару, не мешала ему каждый раз, как только представлялся к этому случай, посвящать себя классическим увеселениям двадцатипятилетнего человека. Но с каким мастерством он умел призывать себя к порядку, едва только чувствовал, что его работа, наша работа, ставится на карту. Не довольствуясь ревностным посещением лекций в Сорбонне, он часто сопровождал меня на лекции Высшей школы и "Коллеж де Франс". Я вынужден был их посещать для подготовки к диссертации на тему об учреждениях Александра Великого в Согдиане. Часто случалось, что он давал мне советы, о которых мне не приходилось жалеть. Вот почему, когда я снова встретил его пятнадцать лет спустя на террасе казино в Ницце, -- я не был слишком удивлен, что он с первых же минут высказал столь сильное пристрастие к вопросам истории и искусства.
Каникулы снова нас разъединили после того, как я не плохо выдержал экзамены, а он получил свою магистерскую степень -- оба с одинаковыми отзывами -- удовлетворительно. Он обещал, покидая меня, что я первый узнаю о его свадьбе; я должен быть его свидетелем. Прошел август, прошел сентябрь, а от него не было никаких известий. Только в ноябре я получил письмо. У другого все это звучало бы криком полнейшего уныния, упадка духа -- у него же только скрытым гневом. Проделки старого Барбару все еще продолжались. Лицемерно утверждая, что он не желает лучшего зятя, которым он может гордиться перед всем лионским обществом, этот старый плут требовал теперь, чтобы Рафаэль увенчал свои похвальные достижения, получив докторскую степень. И, кроме того, он и Аннет еще так юны, милые детки!..
"Можно сказать, -- писал мне Рафаэль, -- что отвратительное лукавство этого старикашки превзойдет все, все, кроме нашего упорства, моего и Аннет. Я получу требуемую им докторскую степень. Я это сделаю, но это -- последний раз, что он нам помешает. И он сам это чувствует. Весь Лион уже начинает судачить. Чтобы заставить замолчать все сплетни, он вынужден был объявить многим о нашей скорой свадьбе. Больше он уже не может отступать. Что же касается меня -- остается еще один удар, еще одно усилие с моей стороны. Счастье наше оттягивается еще на год, и единственное утешение, это -- мечтать, дорогой мой Гаспар, что мы проживем вместе с тобой лишний год". Увы! Письмо его не застало меня в Париже. Причины денежного характера вынудили меня оставить на короткое время подготовку к экзамену на звание профессора, занятие, несомненно, долгое и дорогостоящее, и принять место учителя в одной провинциальной школе. Когда я, наконец, получил письмо Рафаэля, прошел уже целый месяц с тех пор, как я обосновался в школе в Сиврен. Он написал мне, что эта новость принесла ему разочарование. Я ответил ему. Он еще раз написал мне. Письма наши разминулись. В конце учебного года я прочел в "Бюллетене Народного Просвещения", что он удостоен степени доктора с отличным отзывом о диссертации на тему "Monseigneur Р'щпеаи de Bйhaine et l'Empereur Gia-Long". Я поздравил его в письме, которое осталось без ответа. Больше мы ничего не знали друг о друге... И вот сегодня случай показал мне, что, восторжествовав над старым Барбару, он стал счастливым обладателем и невесты, о которой мечтал с юных лет, и одного из редчайших во Франции состояний, способного поддерживать ту поразительную роскошь, которой в настоящее время я был приглашен восхищаться.
-- Вот ты и у себя, -- сказал он мне, открывая дверь. -- Ах, да, кстати -- твою багажную квитанцию. Дай ее мне. Гратьен сейчас съездит за твоим багажом. Если тебе что-либо понадобится, позвони. Я приду за тобой через десять минут.
И он оставил меня.
Я начал изучать мое непредвиденное королевство. Оно состояло из ванной комнаты и двух больших комнат, выходящих на широкий балкон. Я на мгновенье облокотился на перила. Листья деревьев в их бледно-зеленой прозрачности, освещенные снизу из парка электрическими шарами, расстилались у моих ног. Только море, совсем близко, своим размеренным, усталым Шумом нарушало ароматную тишину ночи.
Я покинул балкон и вернулся в комнату. Первое, что мне бросилось в глаза, это мой чемодан поддельной крокодиловой кожи. Бог мои! Каким жалким казался он здесь, бедняжка, среди всей этой роскоши! Я поспешил поставить его в шкаф, предварительно опустошив. Тогда настало мученье другого порядка. Как заполнить тремя-четырьмя довольно примитивными туалетными принадлежностями это множество столов, этажерок, ящиков, хрустальных бокалов, сверкающих в ванной комнате? На минуту я решил было уложить все снова обратно -- но послышались шаги Рафаэля. Я едва только успел привести немного в порядок свой туалет.
Приятель мой уже стучался в дверь.
-- Это я. Надеюсь, ты уже готов? Великолепно.
-- Мне следует извиниться, -- сказал я, -- мой смокинг в багаже, и я...
-- Прошу тебя, без церемоний. Здесь ты у себя. Постарайся, если ты хочешь, доставить мне удовольствие -- вспомнить улицу Генего. Мы одни. А когда и жена приедет, будет то же самое. Она -- сама простота.
-- Это она? -- спросил я, увидев портрет, стоящий на одном из столиков в маленькой гостиной, где мы находились.
Он улыбнулся.
-- Нет, это не она.
-- Да, правда, -- пробормотал я. -- Извини меня. Действительно! Где только была у меня голова! Я вспомнил
другую фотографию, ту, что он показывал мне в кафе Флоры несколько лет тому назад. Не было ничего общего между женой моего друга и странным созданьем, профиль которого я созерцал.
-- Эго подруга моей жены, -- сказал Рафаэль, не переставая улыбаться, -- кстати, она как раз с ней сегодня в Монте-Карло. Мы будем иметь удовольствие видеть ее у себя на вилле в течение двух недель. Как ты находишь, хорошенькая, а?
-- Трудно... -- начал было я.
-- Ну, хорошо, ты сейчас увидишь ее в натуре и, уверяю тебя, не будешь разочарован. А знаешь, ты ведь очень и очень возмужал и похорошел с тысяча девятьсот десятого года.
-- Ты смеешься, -- сказал я, краснея.
-- Да, да. Только побольше уверенности, побольше авторитетности, и сбрей, пожалуйста, свою бородку...
-- Я уже об этом думал. Но что ты хочешь, в провинциальной школе...
-- Ты все еще в Сиврен? Видишь, память у меня недурна...
-- Вижу. Нет, я уж больше не в Сиврен. Я уже продвинулся выше, ибо сдал экзамен на звание профессора. Я в Мон-де-Марзан, я...
-- Ты все это мне расскажешь... У нас еще хватит времени, мы обедаем не раньше девяти. А пока что я хочу тебе предложить попробовать коктейль моего приготовления.
Мы уселись на веранде, в комфортабельных rockings ' ax.
В парке, среди темных громад, виднелись белесоватые очертания статуй. Как сверкающие воздушные шарики, летали в темноте светляки. Рафаэль указал мне на столик, разделяющий нас, который, как по волшебству, покрылся стаканами, наполненными жидкостями различных странных цветов.
-- Попробуй.
Я наугад взял один из бокалов, который, казалось, был наполнен топазами.
-- Ну, что ты скажешь?
-- Превосходно!
-- Это действительно один из моих лучших коктейлей. Я назвал его Познание Востока. А этот?
Он протянул мне стакан, до краев наполненный изумрудным ликером, как будто чуть подернутым изморозью.
-- А этот, дорогой мой, это Компонг-Том. Это моя гордость! Одна треть бенгальской мяты, треть саке, треть джина, и все это посыпано мускатом, пополам с имбирем. Как видишь, очень просто, но надо до этого додуматься.
Я снова выпил. Казалось, покачивание моего rocking a усилилось, и гроздья мимозы, ниспадающие над нашими головами, стали полегоньку перемещаться с места на место. Еще никогда не приходилось мне смотреть в лицо будущему с такой смелостью.
-- Еще есть и другие, -- сказал Рафаэль. -- Не бойся, они не крепкие. Ну, а теперь поговорим немного о тебе. Что ты делал с тех пор, как мы расстались?
-- Ничего особенно интересного.
-- Все время преподавательская деятельность?
-- Да, все время. Право, ничего интересного.
-- Ну хорошо, но ведь ты знаешь, как я люблю тебя. Рассказывай, я хочу знать все.
Компонг-Том еще не окончательно помрачил мой рассудок -- я еще в состоянии был учесть его наивный расчет.
-- Я вижу, куда ты гнешь! -- сказал я сам себе. -- Ты хочешь, чтобы я немедленно изложил тебе вкратце историю моего существования, чтобы иметь право тотчас же сообщить целиком свою биографию. Что же ты медлишь? Я только этого и жду.
Умозаключение мое оказалось неплохим. Едва я только начал излагать некоторые, казавшиеся совершенно излишними подробности моего образа жизни в Мон-де-Марзан, как меня внезапно прервали. Большая собака с длинной рыже-красной шерстью положила лапы на ручку моего кресла. Рафаэль напустился на нее довольно рьяно:
-- Прочь, Тю-Дюк, прочь! Поди сюда, ты, подлое животное!
Я приласкал пса.
-- Он красив, что это за порода?
-- Это, мой дорогой, шоу-шоу, эта собака из Кантона или Гонконга. Думаю, что она водится в одном из этих городов.
-- Тебе кто-нибудь привез ее оттуда?
-- Нет! Я сам.
-- Разве ты был в Гонконге?
-- Не в самом Гонконге, но поблизости от него. Это тебя удивляет?
Но это обстоятельство отнюдь не удивляло меня. Я пришел к заключению, что мы как раз напали на тему, на которую вот уже в течение двух часов Рафаэль стремился навести разговор.
-- Я этого не знал, -- сказал я. -- Разумеется, мы и не могли еще сказать всего друг другу. И ты хочешь заставить меня рассказывать о себе, когда у тебя-то как раз есть что порассказать, столько любопытных вещей...
-- Да, действительно, у меня есть кой-какие любопытные воспоминания, -- сказал он.
-- Тебе там понравилось?
Глаза его засверкали неожиданным блеском.
-- Понравилось ли мне? Больше, чем понравилось. Я полюбил, слышишь ли, полюбил эту страну. Я любил ее так, как любят то, чему обязаны своим счастьем.
Он замолк. Я видел, как взгляд его, скользнув за балюстраду веранды, остановился на море. На расстоянии двух миль какое-то судно пересекало залив. Можно было различить только два огонька на мачтах, и по тому, как они медленно двигались, не трудно было догадаться, что оно идет под очень слабыми парами. Вскоре за высоким восточным мысом исчез один огонек, затем другой.
Рафаэль кашлянул.
-- Забавно, -- сказал он. -- Вот так проходят суда ежедневно, и каждый раз со мной делается то же самое, я испытываю одно и то же чувство. Видишь ли, там, в этой стране, еще никто не прожил безнаказанно. Когда возвращаешься во Францию, ты уже не совсем такой же человек, каким был раньше. Вот это судно, которое только что исчезло, хотя я прекрасно знаю, что оно идет в Геную, самое большее -- в Неаполь, и, несмотря на это, оно все же заставляет меня думать о других больших судах, тех, что после Перима и Гвардафуя плывут уже под звездами, которых здесь не знают.
Никогда не следует упускать случай понаблюдать за кем-нибудь, кто забыл о вашем присутствии. Таков был в тот момент Рафаэль. Бокалы для коктейля стояли пустыми, покинутые на несколько мгновений этим знатоком напитков. И мне показалось, что только теперь я снова обрел моего друга. Я сравнивал его теперешнее лицо с тем, которое у него было в Латинском квартале. Оно не очень изменилось. Непростительно было так долго не узнавать его там, на террасе кафе. Легкая склонность к полноте, слегка поседевшие виски -- только это напоминало о годах, что прошли над молодым человеком с улицы Генего. Но все еще оставалась эта очаровательная манера держать голову, откидывать ее назад, и одно это уже указывало на уверенность в себе, на уверенность в судьбе. Как видно, ему совершенно не были знакомы ни та посредственность, ни та скудость трудной жизни, ни вечные заботы, которые так прочно подтачивают навсегда успех человека! Роскошь, в которой он теперь находился, окончательным образом укрепила его юношескую беззаботность и уверенность в себе. Доказательством был костюм, который был на нем в этот вечер. Он был из лучшей, тончайшей материи, великолепного покроя. Впрочем, казалось, что он сам своим видом сообщает ему еще больше непринужденной элегантности. И я, всегда спрашивающий себя, каким ужасным чудом все одежды, восхитительные в витринах у портных, теряют на моей особе весь свой престиж, коверкаясь самым жалким образом, я готов был преклониться перед таким достижением, секрет которого мне так и не удалось никогда постичь. И вот благодаря этому-то и примешался оттенок меланхолии к чувству уважения, которое я испытывал в тот момент к моему другу. Эта грусть смягчила излишества жизни, которые рискуют иной раз заразить вульгарностью даже сильные натуры.
Но Рафаэль уже снова обрел свою привычную развязность.
-- Мы говорили о моем пребывании в Гонконге. Ты удивлен этим? Ну, хорошо, дорогой мой, но вот что меня удивляет: как это ты не догадался тотчас о причине? Хотя бы случайно, о старом Барбару? Ты должен был сейчас же узнать его фабричную марку. Ты помнишь то время, когда мы разъехались? Он тогда заставил меня держать экзамен на степень доктора. Гы, может быть, не знаешь, что я достиг этого и успешно?
-- Я знал об этом. Даже написал тебе, чтобы тебя поздравить.
-- И я тебе не ответил? Очень возможно. Нет ничего удивительного -- в том приступе отчаяния, в каком я тогда находился... Пойми же, что, презрев данное слово, он не преминул найти недостаточным это новое доказательство моей доброй воли.
-- Недостаточным? -- сказал я, почувствовав оскорбление Моего университетского самолюбия. Что же ему еще надо было?
Нет звания более уважаемого даже за границей, чем доктор историко-филологических наук.
-- Говорят. Во всяком случае, он был иного мнения. Ему надо было еще чего-то, более высокого. Да и к тому же, ведь Париж слишком близко от Лиона, не так ли? Он вбил себе в голову, что единственное средство разъединить меня с Аннет -- это удалить меня вовсе. И знаешь, что он изобрел? Тонкий, черт возьми! Двадцать тысяч километров! Ужасный климат! Ах! Старый разбойник, когда я думаю об этом!..
-- Рафаэль, -- сказал я, растроганный, -- успокойся, умоляю тебя. -- Теперь ведь все равно, теперь, когда ты восторжествовал, когда...
-- Да, я восторжествовал, это несомненно. Но, по правде говоря, не по его вине. И не хочешь же ты, однако, чтобы я был ему еще и признателен...
-- Я этого не хочу. Однако ты ведь утверждаешь, что обязан своим счастьем именно твоему пребыванию в Тонкине. Следовательно...
Он посмотрел на меня, поднял плечи, улыбнулся.
-- Зависит, с какой точки зрения посмотреть на это. В конечном итоге ты, без сомненья, прав. Не надо слишком увлекаться.
-- Ни к чему, -- сказал я энергично. -- Я не помню, чтобы я сам хотя бы раз рассердился. Ты можешь теперь упрекать меня, что я ни в чем не преуспел.
Он взял меня за руку. Улыбнулся той обольстительной улыбкой, которую я знал только у него.
-- Бедный мой Гаспар! Полно! Полно! Теперь настала и моя очередь тебя пожурить. Никаких препирательств! Доверие и доверие, черт возьми! Ведь, кажется, мне в этом нельзя отказать, не так ли? Ты можешь быть уверен, что с сегодняшнего дня вся твоя жизнь изменится. Я полагаю, тебе будет не трудно снова, в случае надобности, предаться наукам по истории искусства, к которым, я знаю, у тебя были такие способности?
Мне стоило немалых трудов побороть удивление. Без сомненья, у Рафаэля эта навязчивость была просто дурной привычкой. Как бы там ни было, я хотел ему ответить, сказать, что действительно я мог бы... Но он не дал мне и минуты:
-- Подожди, подожди. Мы еще поговорим об этом. А сейчас у нас есть кое-что и получше. На чем я остановился? Ах, да! На моем отъезде в Индокитай.
-- Любопытно было бы узнать, -- сказал я, -- каким образом господин Барбару ухитрился послать тебя туда?
Рафаэль не ответил мне. Он встал и прошел в свой рабочий кабинет, выходивший прямо на веранду. Я видел, как он открывал один за другим ящики одного из секретеров. Что-то искал, очевидно, не находя сразу. Я воспользовался этой маленькой передышкой, чтобы проверить свое сознание и убедиться, что Компонг-Том и Познание Востока, несомненно, ослабили во мне способность собирать мысли согласно ненарушимым правилам логики.
Подумать только, что в Мон-де-Марзан я получаю жалованья восемьсот франков за лекции по морали и гигиене, которые до сегодняшнего дня были не чем иным, как сплошным порицанием алкоголизма...
Рафаэль вернулся как раз в тот момент, когда я начал было упрекать себя в краже этих восьмисот франков... Он держал в руке лист бумаги, которым ткнул мне прямо в нос.
-- Читай! -- сказал он просто.
Я повиновался. Бумага, с бланком генерал-губернатора Индокитая, была копией постановления о его назначении. Вот в точности слова и даты, которые в ней были:
Генерал-губернатор Индокитая.
На основании декрета от 26 февраля 1901 г ., на основании представления директора Французской школы на Дальнем Востоке
постановлено:
1) -- Г. Сен-Сорнен (Рафаэль-Мари-Леонс), доктор историко-филологических наук, магистр права, назначается на один год членом Французской Дальневосточной школы.
2). -- Директор вышеозначенной школы обязуется выполнить настоящее постановление.
Ханой, 8 ноября 192...
Я вернул Рафаэлю бумагу.
-- Французская Дальневосточная школа?! Мог ли я подумать! Это превосходная школа. Это господин Барбару устроил тебя туда?
-- Ну, а кто же еще? Быть может, ты воображаешь, что я сам стремился к этому назначению? Вообрази, не прошло и трех недель по моем возвращении в Лион, как в одно прекрасное утро... Но, кажется, я тебя замучил всеми этими старыми историями? Все это не интересует тебя, а?
Я думал: я знаю, кой-кого можно было бы на этом поддеть, если бы я сказал: "Гм! Не очень!" Но я был не способен на подобный ответ прежде всего потому, что не люблю ставить в неловкое положение людей вообще, а друзей в особенности, а кроме того, потому, что, ответив таким образом, я бы солгал.
И я с полной искренностью, с неподдельным жаром стал уверять его в своем желании узнать все об обстоятельствах, при которых он уехал, и о его пребывании в Индокитае.
Если моя передача его признаний будет только, увы, холодным эхо, этому не следует слишком удивляться. В моем распоряжении нет того, что имел в тот вечер Рафаэль, той атмосферы энтузиазма, которая порождает молодые, страстные слова и которой не чуждо в то же время смакование наиболее благостных вин и совершенных ликеров.
Прошло почти десять минут. Явился дворецкий с благородным и скорбным лицом, словно какой-нибудь член палаты лордов, и доложил, что обед подан.
Рафаэль поднялся.
-- Пойдем к столу, -- сказал он. -- Там нам будет так же удобно разговаривать, уже девять часов.
Разговаривать! Разговаривать! Он называет "разговаривать" этот монолог, который будет продолжаться, наверное, до самой полуночи.
Не буду описывать столовую. Скажу раз и навсегда -- она тоже свидетельствовала, как и остальные комнаты, с которыми я уже успел познакомиться, о невероятной, умопомрачительной роскоши. Только замечу, кстати, об одной характерной особенности: среди мотивов ее орнаментовки повсюду господствовал, как волнующий припев, благородный браманский цветок лотоса. В форме него были электрические лампочки, многочисленные хрустальные графины, в которых сверкали таинственные вина. Его листьями была усеяна скатерть.
Рафаэль увидел, что я заметил эту особенность. Он улыбнулся.
-- Фантазия моей жены, -- сказал он. -- Но теперь, быть может, тебе понятнее название виллы?
-- Вилла Тевада? Тевады -- это ведь священные прислужницы богов в раю Индры?
-- Верно, верно. Превосходно. А ты только что оклеветал себя. Я уверен, что из тебя кое-что можно сделать.
"А я, -- подумал я про себя, -- более чем уверен, что судьба забросила меня к каким-то сумасшедшим. Да, впрочем, какое мне дело до всех их эксцентричностей! На то и деньги! Во всей этой истории явно господствует одна вещь -- богатство старого Барбару. Ну и пусть! Нужно только соблюсти одну предосторожность: если я захочу через полчаса начать тоже молоть всякий вздор, то необходимо будет бросить пить".
Я пытался было это сделать, но без особого успеха.
У этих проклятых лакеев, очевидно, были самые точные предписания: едва только наши стаканы опустошались, они тотчас же их снова наполняли.
-- Уверяю тебя, -- пытался я говорить, когда сверкающая струя какого-то нового неведомого напитка угрожающе наполняла мой стакан, -- уверяю тебя, может быть, будет предусмотрительнее...
Я чувствовал, что мой друг начинает сердиться:
-- Брось! Молодое вино, детское вино, невинное, как молочко! А кроме того, я хочу дать тебе один совет: если хочешь быть в хороших отношениях с моей женой, постарайся лучше, чем ты это делаешь сегодня, ценить ее погреб. Она гордится им почти так же, как своими лотосами и буддами. Между прочим, что ты скажешь вот об этом?
Он указал мне на чудесную статую в углу столовой, на которую я уже обратил внимание.
Божество размышляло, сидя на корточках на вершине башни, образованной из свернутых кольцами гигантских змей.
-- Это Будда на наге, -- сказал я. -- Без сомнения, один из наиболее прекрасных образцов кхмерского искусства.
При этих словах лицо Рафаэля изобразило полнейшее восхищение.
-- Великолепно! Раз уж ты с первого взгляда отличаешь кхмерского Будду от индийского, могу тебе обещать... Но не будем начинать дело не с того конца. Где я остановился, когда нас позвали обедать?
-- Ты говорил мне о новых неприятностях с господином Барбару уже после того, как ты стал доктором.
-- Прекрасно. Итак, прошло уже четыре месяца с тех пор, как я вернулся в Лион. Аннет и я уже начали выказывать большое беспокойство. Отец ее и не думал назначать день свадьбы. Каждый день мы собирались поговорить с ним об этом. Но как только наступал подходящий момент, мы не решались, а если и решались, он очень искусно менял тему разговора. Так продолжалось до ноября. И вдруг я однажды получаю утром, в конце месяца, копию моего назначения в Индокитай, которую я только что тебе показывал. Я глазам не верю, думаю, что это какая-нибудь ошибка, спутали имена, хотя Рафаэли Сен-Сорнены, доктора историко-филологических наук, довольно редки. Но вскоре мне пришлось столкнуться с очевидностью.
Речь шла обо мне. И вот как папаша Барбару это устроил. Едва только я получил мой диплом на звание доктора, как этот мерзкий старикашка отправился к своему лучшему другу, самому известному в округе политическому деятелю, как на зло, лучшему другу генерал-губернатора в Индокитае. Он сказал ему о моем якобы крайне сильном желании попасть в члены Французской Дальневосточной школы. Как могла прийти подобная мысль этому хитрецу, я до сих пор не знаю. Согласись, что
этот старикашка прямо какой-то дьявол! Самое замечательное то, что моя диссертация, посвященная одному событию из индокитайской истории, как нарочно давала все основания к такому решению. Ах! И все это шло без всякой волокиты. Знаменитый государственный человек сам лично известил меня о решении назначить меня членом этой школы... К моему назначению он прибавил еще и письмо, крайне любезное -- он, конечно, и не понимал всей иронии этой любезности:
"Разумеется, милостивый государь, я читал ваше замечательное исследование об епископе Пиньо де Бегэн, достойном соревнователе и предшественнике нашего Поля Бера. Содействуя ускорению вашего назначения во Французскую Дальневосточную школу, с особым удовольствием отмечаю, что непреходящее восхищение, внушаемое нам произведением великого радикала, не лишает нас возможности оценить по достоинству произведение великого католика..."
И пошла писать! Можешь вообразить мое отчаяние! Но что же я мог поделать, как не согласиться?
-- Согласиться! -- сказал я решительно. -- То же, что сделал и Иаков в подобном случае. И под конец получил свою Рахиль.
-- Ив придачу Лию, -- сказал Рафаэль, смеясь. -- Но это все равно, а ты представляешь себе, в каком горе мы пребывали перед этим новым испытанием, к которому принуждал нас этот новый Лаван?! И мы решили повиноваться еще раз, но последний. Уже полгорода было в курсе наших проектов; мы посвятили и другую половину. В день моего отъезда, когда я поцеловал мою Аннет перед целой толпой друзей и родных, пришедших меня проводить, уже никто не посмел бы оспаривать нашей помолвки. Папаша Барбару был связан. В Лионе, как и везде, питают уважение к слову, данному публично.
Я не знаю, путешествовал ли ты с тех пор, как мы расстались. Я же тогда впервые пускался в столь значительное путешествие. Не бойся, я не замучаю тебя описаниями промежуточных портов. Джибути, Коломбо, Сингапура... Недурная штука! Пароходная компания позаботилась издать великолепные брошюры обо всех этих портах и таким образом избавляет вас от высадки на берег в этих пунктах. Из этих брошюр ты в достаточной мере узнаешь все, что надо, -- что в Джибути туземцы пытаются вам всучить зубы меч-рыбы, в Коломбо -- маленьких слонов из черного дерева, а в Сингапуре -- тростниковые палки, обернутые в папиросную бумагу. Вместо того, чтобы сходить на сушу, рискуя
получить солнечный удар, лучше оставаться на пароходе, в прохладной и темной курительной комнате, за стаканом крепкого виски.
Пароход, на который я взял билет, шел в Японию. Чтобы попасть в Ханой, где была эта злосчастная Французская Дальневосточная школа, мне надо было сойти в Сайгоне и сесть на "Claude-Chappe" -- пароход, курсирующий между этими двумя городами.
Едва только мы вошли в сайгонскую реку и я стал рассматривать с крайним недоверием текущую в этой реке воду молочно-кофейного цвета, в которую свешиваются ползучие голубоватые травы, как матрос подал мне письмо.
Губернатор Кохинхины, предупрежденный о моем проезде генерал-губернатором, приглашал меня завтракать. Приглашение было к часу дня, но он просил меня приехать несколькими минутами раньше. Ему надо было, писал он, поговорить со мной.
Гордый сознанием, что я стал в некотором роде официальным лицом, и в то же время сам себе не признаваясь в этой гордости, я явился к губернатору в половине первого.
-- Я должен сообщить вам, -- сказал он мне, -- новость, которая, без сомненья, удивит вас. Вы не едете в Ханой.
-- Как так? -- спросил я тоном скорее разочарованным, нежели удивленным.
-- Видите ли, один из ваших коллег, господин Тейсседр, хранитель памятников в Ангкоре, просит отпуск по болезни. Он должен уехать в конце недели. Генерал-губернатор, с согласия директора школы, просит вас заменить господина Тейсседра на время его отсутствия.
-- А! А сколько времени продлится его отпуск?
-- Год. Господин Тейсседр крайне нуждается в этом отпуске, здесь он уже несколько лет. Климат подточил его здоровье, поэтому вас назначили на его место. Это только делает вам честь. Вам известен, без сомненья, декрет от 26 февраля 1901 года об организации Французской Дальневосточной школы?
-- Мне было достаточно двадцати восьми дней пути, чтобы прочесть его, -- сказал я с нетерпеливым жестом.
Губернатор посмотрел на меня не без любопытства. Я, очевидно, начинал ему казаться довольно странным гостем.
-- Ну вот! Раз вы знакомы с этим декретом, -- снова начал он, -- вы должны знать, что пост хранителя ангкорских памятников всегда предоставляется постоянному члену школы. Это знак большого уважения к вновь прибывшему, простому, временному члену школы -- призвать его на этот пост.
Он говорил, не переставая наблюдать за мной, и тоном, явно вызывающим меня на признанья. Я поспешил удовлетворить его:
-- Господин губернатор, разрешите задать вам один вопрос?
-- Пожалуйста!
-- Вы, с вашей стороны, тоже рассматриваете это назначение как знак уважения?
Он улыбнулся.
-- Гм! Я тоже, в свою очередь, спрошу вас -- знаете ли вы кого-нибудь в Ханое?
-- Решительно никого.
-- Так я и думал. Ну, хорошо! Разумеется, я вмешиваюсь в то, что меня не касается, но позвольте вам сказать: это лучше, что вы не едете в Ханой.
-- Почему же?
-- Быть может, вы не были бы там приняты по достоинству...
-- Я бы очень хотел, чтобы вы мне объяснили...
-- Говорю с вами совершенно откровенно. Мне известно, что ваше назначение временным членом было бы там принято всеми не очень доброжелательно.
Мне хотелось крикнуть: "А мною?! Если б вы знали!" Но это повлекло бы за собой нескончаемый разговор.
-- Будем откровенны, -- я решил ограничиться только этим заявлением. -- Меня назначают на высокий пост только потому, что хотят отделаться от меня?
-- Утверждая противное, я бы солгал.
-- Я был бы не менее счастлив узнать, в чем меня обвиняют, -- сказал я, внезапно раздражаясь. -- Я -- доктор гуманитарных наук, приват-доцент-юрист. Эти господа из школы, быть может, возьмут на себя труд, по крайней мере, сказать...
-- Вы заблуждаетесь. Никто не оспаривает ваших званий. Скорее вас боялись бы...
-- Почему?
-- Потому, что вы назначены были при сильной поддержке известных политических деятелей.
-- Ах! Вот что. Недурная комбинация, -- сказал я с горечью.
-- Вы понимаете, у этих господ, без сомненья, имелся другой кандидат. Вы перешагнули через него. Естественно, что они испытывают некоторое чувство обиды...
-- И поэтому они посылают меня на такой важный пост? Забавный способ охранять вверенные им интересы.
Губернатор покачал головой.
-- Вы еще новичок в административных делах, -- сказал он. -- Все это уладится, приучайтесь видеть вещи только с их хорошей стороны. Вы едете в Ангкор вместо того, чтобы ехать в Ханой. И там вам будет значительно лучше. По крайней мере нет этой светской карикатурной жизни, подражающей Франции. Нет этих ничтожных друзей. Полная свобода на лоне восхитительной природы. Ах, если бы я был на вашем месте!.. Верьте мне и радуйтесь вашей участи.
-- Господин губернатор, я не забуду вашей любезности. Когда я должен ехать?
-- Вот это лучше! Ехать? На этой неделе. Но особенно нечего торопиться. Отсюда до Ангкора -- пятьсот шестьдесят километров. Вы проделаете их в два этапа. Разумеется, я предоставлю в ваше распоряжение автомобиль. В Пномпене вас встретит мой коллега, главный резидент Камбоджи -- он будет предупрежден. Ну, полноте, бросьте этот мрачный вид!
-- Благодарю вас, господин губернатор. Могу ли я уехать завтра утром?
-- Завтра утром? Это не очень мило с вашей стороны, я бы хотел вас немного удержать здесь, показать вам Сайгон -- он стоит этого. Подождите, сегодня как раз официальный вечер. Вы, быть может, заметили -- на рейде стоят два американских броненосца, "Nevermore" и "Notrumps"?
-- Да, я их видел.
-- Это лучшие суда из отряда Филиппинских островов. В честь их командира, адмирала Джеффри, я и даю сегодняшний бал. Вы будете на нем, -- вас позабавит это зрелище, вы обещаете?
Я обещал. Только из вежливости, уверяю тебя. Тем временем бой доложил о прибытии первых приглашенных. Губернатор встал, затем, подумав, сказал:
-- Кстати, на этом вечере, быть может, будет ваш предшественник, господин Тейсседр, он уезжает завтра, он тоже приглашен. Я его хорошо знаю, он способен наговорить вам всякого вздора. Вы в курсе хоть немного истории Ангкора?
-- Не знаю о ней ни одного слова.
-- Мне казалось, что ваша диссертация была посвящена...
-- Моя диссертация, господин губернатор, была посвящена Пиньо де Бегэну и императору Джиа-Лонгу. А оба эти лица скончались, один в 1798, другой в 1820 г . Открытие же ангкорских руин произошло значительно позже, спустя тридцать лет после последней даты. Вследствие этого я не мог заняться...
Он поклонился.
-- Простите меня, я забыл, что специализация -- главный принцип современной науки. Все же не теряйте из виду возможности, о которой я вас предупредил. Возьмите вот это -- это две прекрасные маленькие книжки об Ангкоре и его руинах. Вы их успеете еще сейчас просмотреть.
-- Сейчас? Но в моем распоряжении не более двух-трех часов.
Губернатор пожал плечами. -- Больше и не требуется.
Он был прав. Около пяти часов, слегка закусив, я погрузился в изучение наиболее существенных фактов из истории Ангкора, собранных до наших дней. Я узнал, что город этот был основан в год, который не могут установить точно, народом, происхождение которого неизвестно, и что разрушение его имело место семьсот или восемьсот лет спустя, приблизительно в эпоху, соответствующую у нас эпохе начиная от Карла Великого до Жанны д'Арк. Я узнал еще, что искусство, которому обязан город своими памятниками, это искусство индийское, в основе его -- греческое влияние, если же это было бы искусство китайское, то оно имело бы влияние тибетское. Я узнал, наконец, что религиозный культ в храмах этого народа был -- культ браминский или, быть может, буддийский, а вернее, смесь того и другого. Подкрепившись этими противоречивыми синкретизмами, желая воспользоваться свободным временем, которое у меня еще оставалось, я решил пойти подышать воздухом на улицу Катина, на террасу знаменитого кафе "Континенталь", по справедливости заслужившего известность на всем Дальнем Востоке. Я встретил там толпу очаровательных людей, которые приняли меня наилучшим образом и были от меня в восхищении. Мое дурное настроение понемногу прошло, прошла и злоба на папашу Барбару и на всю кхмерскую археологию; и около девяти часов я уже настолько отошел, что, напевая лионскую песенку и надев смокинг, сел в автомобиль, который должен был доставить меня в дом губернатора.
Когда я приехал, дом был торжественно освещен. На фоне электричества выступали из мрака силуэты больших таинственных деревьев с их диковинными цветами, парадная лестница, кишащая мундирами, обнаженными плечами...
Несколько минут я блуждал по каким-то гостиным, пока наконец дежурный офицер не проводил меня к губернатору.
-- Очень рад вас видеть. Видели вы господина Тейсседра?
-- Нет еще.
-- Постарайтесь, чтобы передача дел произошла не в слишком резкой форме. Моя же обязанность -- смягчать все, умасливать... Впрочем, дело не в этом. Быть может, в вашем путешествии произойдет некоторое изменение.
-- А! -- сказал я, насторожившись.
-- Полноте! Не волнуйтесь. Вам хотят только добра. Выслушайте мена. И давайте торопиться -- в моем распоряжении всего каких-нибудь пять минут до начала национальных гимнов. Вот в чем дело: на борту "Notrumpsa" y адмирала Джеффри находится его кузина, миссис Вебб, да, миссис Максенс Вебб. Она совершает поездку на адмиральском судне со своими слугами от Манилы до Гонолулу. Да-с. Во флоте США в этом отношении широта взглядов, не имеющая ничего общего со взглядами моряков других стран.
-- Не понимаю.
-- Сейчас поймете, эта дама выразила желание познакомиться с Кохинхиной и Камбоджей. Полагаю, что адмирал нанес мне визит, только чтобы доставить ей удовольствие, визит, который затем обойдется Соединенным Штатам в несколько миллионов долларов и нарушит мой бюджет всей этой иллюминацией, которую вы изволите созерцать. Он приедет за ней через три недели. Отсюда она отправится в Ангкор. Я говорил ей о вас. Она предлагает вам ехать вместе с ней. Поверьте, вовсе не с целью экономии губернаторских средств я советую вам согласиться на ее предложение -- отнюдь, просто вам будет значительно удобнее в ее превосходном автомобиле, нежели в том, который я предполагаю вам предоставить. Что вы на это скажете?
-- Скажу, господин губернатор, что я предпочел бы быть хозяином над самим собой и отправиться один.
-- Как вам угодно... Только разрешите вам заметить, что если бы я был на вашем месте... Впрочем, как угодно... Капитан, будьте любезны, отдайте все необходимые распоряжения, чтобы автомобиль господина Сен-Сорнена был готов послезавтра, в шесть часов утра.
-- Очень, очень признателен, господин губернатор.
-- Все же обещайте мне, когда миссис Вебб приедет в Ангкор, встретить ее и быть ей проводником.
-- Она получит самые свежие научные сведения, те самые, которыми я обязан вам, -- сказал я, смеясь.
-- Благодарю. Я рассчитываю на вас. Ну, отлично -- вот и американский гимн.
Губернатор поспешно ушел, а меня отнесло потоком гостей, которые толпились на подъезде, желая присутствовать при прибытии офицеров с броненосца.
Никогда не забуду этой минуты. Я стоял с правой стороны подъезда, между лейтенантом колониальной пехоты и одним аннамитским сановником, плотно завернутым в одежду из блестящего черного шелка. За последними тактами американского гимна последовали первые звуки Марсельезы. На струящемся светом потолке ползало несметное количество маленьких, красновато-коричневых ящериц.
Адмирал поднимался по последним ступенькам лестницы. Сзади него -- черная с золотом толпа его офицеров в полной Парадной форме. Среди них я увидел женщину, высокую и тонкую, всю в белом...
Здесь впервые Рафаэль прервал свой рассказ. Он имел такой вид, будто совсем забыл обо мне. Перед ним стоял стакан, снова наполненный.
-- Женщина, конечно, миссис Вебб?
-- Да, -- прошептал он, -- миссис Максенс Вебб.
-- Ну... а дальше?
-- А дальше произошло то, что ты легко можешь вообразить. Я стоял, совершенно сраженный, уничтоженный...
-- Она была так прекрасна?
Он посмотрел на меня почти уничтожающим взглядом.
-- Прекрасна? Более прекрасна, чем ты думаешь. Я так и застыл и, как ребенок, смотрел на нее и повторял: "Вот от кого я отказался... Ах! Как это исправить? Как сделать?.."
-- Ты все тот же! Верен себе! -- воскликнул я про себя. -- Все тот же Рафаэль с улицы Генего. Я не знаю продолжения твоей истории, но я уже спокоен. Ты кончишь хорошо...
Он улыбнулся. Я тоже. Мы оба рассмеялись.
-- Скажи-ка по совести, -- сказал я, опустошая стакан залпом, -- не правда ли, удачно, что мадам Сен-Сорнен нас не слышит, она нашла бы...
Он, казалось, очнулся от сна.
-- Моя жена? О! Ты ее не знаешь! У нее крайне широкий взгляд на эти вещи. Ее ничуть это не шокировало бы, напротив...
-- Напротив?
Я посмотрел на него с удивлением. Он уже больше не видел меня -- он вернулся к своим воспоминаниям.
-- Ну, в общем, -- подумал я, -- я уже в достаточной степени осведомлен. Остальное -- их дело.
Но, оказывается, еще не наступил конец моему удивлению.