II

Мое свидание с Вальтером было назначено на семь часов вечера. Я провел день не безмятежно фланируя, как предполагал, а выполняя кое-какие мелкие дела. Прежде всего -- формальности по выписке из госпиталя. Меня облепил целый рой врачей, служителей, сиделок. Казалось, я уезжал на Антильские острова, а не оставался в Бейруте. Предупредительность этих славных людей не помешала, однако, тому, что один из моих погребцов делся неизвестно куда, и мне пришлось потерять чуть не все утро на его розыски. Затем не оказалось свободных автомобилей. Меня заставили потерять целый час в ожидании машины, которая так и не явилась. Было уже за полдень, когда, потеряв терпение, решили предоставить мне коляску. Я вздохнул с облегчением, когда она помчала меня наконец, со всем моим багажом, по направлению к зданию депо.

В Киликии я знал капитана де Таверно. Мне даже не понадобилась рекомендация полковника Приэра, -- он сам предоставил мне лучшую из комнат, какими он располагал. Я не спеша приступил к своему скромному устройству, тем более скромному, что при мне находилась лишь незначительная часть моего багажа. Остальное -- несколько ковров, тканей, книги -- осталось в распоряжении мегаристов, в Пальмире. Нечего было и рассчитывать получить их раньше двух недель. В ожидании я устроился как только мог лучше с философским спокойствием человека, в течение семи лет не спавшего и двух ночей подряд в постели. Постель в моей новой комнате показалась мне комфортабельной. Сетка от москитов была почти новой. Но что значат все эти мелочи для человека, сердце которого переполнено радостью, подобно моей!

Здания депо расположены приблизительно в двух километрах от города, по дороге в Дамаск, немного не доезжая виллы верховного комиссара. На трамвае, который останавливается как раз в этом месте, можно доехать в четверть часа до самого Бейрута. Я не сел на трамвай и опять позволил себе роскошь проехаться в коляске. В то утро я уже начал тратить двухмесячное жалованье, которое не трогал в течение своего пребывания в госпитале. Редко мне случалось чувствовать себя таким богачом. Тем не менее дорогой я, для очистки совести, сделал маленький подсчет. Поездка из депо в город стоила двадцать пять пиастров, то есть пять франков. Значит, если каждый раз для этой поездки нанимать экипаж, то это будет мне стоить двадцать франков в день. Двадцать франков! Семь тысяч триста франков в год -- треть моего жалованья. Об этом нечего было и думать. На секунду я вспомнил о Гобсоне, у которого был собственный автомобиль. Но, клянусь, ни капли горечи не примешивалось к этому простому констатированию факта. Я с легким сердцем следовал великому принципу французских офицеров за границей, который заключается в том, чтобы жить лучше, чем живут их иноплеменные соперники, располагающие в два или три раза большими средствами.

Шел седьмой час. Начинало смеркаться. Я сел на террасе неизбежного Курзала в уголке, где меня скоро отыскал Рош. С ним был лейтенант спаи Блари, с которым он меня и познакомил.

-- Ты виделся в Вальтером? -- спросил я его.

-- Да.

-- Обедаем сегодня вместе?

-- Да.

-- Он не очень сердился за вчерашнее?

-- Он был очень недоволен, особенно когда узнал, ради кого ты им пожертвовал.

-- Это ты сказал ему?

-- Нет, не я.

-- Кто же в таком случае?

-- Уверяю тебя, не я. Ты не знаешь Бейрута. Здесь все становится известным через четверть часа.

-- Забавно! Но в конце концов Вальтер придет, а это главное.

Я счел своим долгом разузнать у своих приятелей имена молодых женщин, болтавших на террасе в обществе нарядных офицеров, англосаксонцев, в рубашках с вырезом; прислоненные к ножкам столика теннисные ракетки стояли неподалеку от их владельцев.

-- Вот жена испанского консула. А это дочь президента Сирийской конфедерации. Там жена ректора американского университета. Вот мадам Приэр, жена начальника Главного штаба, со своими двумя дочерьми. Вот жена персидского консула, красивейшая женщина Бейрута, с графиней Орловой.

-- А эти? -- спросил я, указав на двух молодых женщин, одетых одинаково, в розовый батист; они смеялись как безумные, посасывая свой шербет.

-- Это, дорогой мой, две подружки, две птички Гобсона. Разве этот скрытник тебя еще не познакомил с ними? Благосклонность первой он разделяет с таможенным начальником великого Ливана и закрывает глаза на увлечение другой великолепным епископом Дамаска. О, знаешь, здесь скучает только тот, кто хочет скучать. Смотри, вот и твой англичанин!

Гобсон пробирался между столиками. Он направлялся к молодым женщинам в розовом. Они, все еще смеясь, протянули ему ручки, которые он расцеловал. И почти в тот же миг обернулся в мою сторону, как будто они указали ему на меня. Бросив их, он направился к моему столу. Я представил его своим товарищам. Они обменялись довольно сухими приветствиями.

-- Вы обедаете со мной?

-- Не каждый же вечер, -- заметил я с улыбкой.

-- Да, да. Я в обществе двух дам, и они желают с вами познакомиться.

-- Уверяю вас, это невозможно. Не сегодня. Я пригласил одного человека.

-- Значит, завтра вечером?

-- Но...

-- Да, да, я так хочу. Приходите ко мне, я жду вас в восемь часов. Без опоздания! Я должен показать вам свою замечательную коллекцию кастетов.

-- Хорошо, -- сказал я, не желая затягивать беседы, которая велась стоя.

-- Ну что ж, -- заметил Рош слегка обиженным тоном, когда тот расстался с нами, -- можно сказать, что его так и тянет к тебе. Может быть, ему хочется уступить тебе подругу епископа.

-- Чем говорить глупости, ты бы лучше рассказал мне про всех этих красавиц. Вот эта, -- кто она такая, эта, в забавной шапочке из черного бархата с венком из белых маргариток?

-- Ее шляпа, -- возразил Блари, -- та самая, которая описана в "Леви и Ирен". Она ею очень гордится. Это мадам Назри, маронитка [марониты -- католики Ливанской горы].

-- А эта блондинка, которая обмахивается программой?

-- Это -- мадам Элиас, гречанка, жена самого крупного банкира в Бейруте.

-- Она очаровательна.

-- Недурна.

-- А эта в белом? В шляпе а-ля пастушка из рисовой соломы?

-- Это -- номер! Иоланда. Она танцевала в Табари месяца два тому назад; теперь ее содержит Стильсон, представитель "Стандарт Ойл". Очень шикарная девица.

-- Говорят, -- вставил Блари, -- что папаша Камюзо, председатель Военного суда, влюбился в нее и сделал ей предложение.

-- Можно себе представить, как она радуется! -- сказал Рош.

-- Жалованье командира батальона! Стильсон дает ей ежемесячно больше, чем получает генерал де Лямот.

-- Правда, -- заметил Блари, -- с нашими небольшими окладами нам приходится околачиваться только возле светских дам.

-- А вот эта брюнетка? С такой матовой кожей, рядом с тем толстым артиллерийским капитаном?

-- Это жена одного из наших товарищей.

-- С нею ее муж?

-- Муж? Вот скажешь!

Рош нагнулся и зашептал мне на ухо.

-- Одним словом, -- сказал он, -- я кончу тем, с чего и начал: здесь скучает лишь тот, кто этого хочет.

-- Да, -- добавил Блари, -- это один из тех гарнизонов, где я предпочитаю быть холостым, а не женатым.

-- Почему? -- спросил я, взглянув на него.

-- Почему?

Он засмеялся и принялся напевать песенку, весьма нелестную для супружеской чести кое-кого из железнодорожных чинов.

-- Эй, -- воскликнул он, перебивая самого себя и обращаясь к Рошу, -- нечего толкать меня ногами под столом! Никто ведь из нас троих не женат, я полагаю.

-- Нет, нет! -- добродушно отозвался я. -- Ну, а кроме того -- бывают и исключения!

-- Конечно, -- ответил Блари, смутно почувствовав, что сделал промах.

-- A! -- вскричал Рош, радуясь случаю оборвать разговор. -- Вот наконец и Вальтер!

Вальтер расплачивался со своим извозчиком, остановившимся перед террасой. Он делал это не спеша, а затем, так же не торопясь, пошел по среднему проходу между столиками.

Веселый шум разговоров внезапно сменился тишиной, прерываемой лишь шепотом нескольких голосов, повторяющих имя новоприбывшего.

-- Вальтер! Капитан Вальтер!

Я знал, что всем войскам, стоящим в Малой Азии, известны геройские подвиги этого человека, но не предполагал, что слава о нем достигла даже этого легкомысленного общества, которое невольно проявляло теперь свою почтительность единственным доступным ему способом, то есть полным молчанием.

Он спокойно шел вперед, с виду равнодушный, презрительный. Хотя я не видел его уже два месяца, мне казалось, что я расстался с ним только вчера. Опустив одну руку в карман своих красных штанов с двойной небесно-голубой нашивкой, с папиросой в другой руке, он держал под мышкой тонкий бамбуковый хлыст, с которым никогда не расставался, -- даже в дни генеральских смотров, даже в дни сражений, когда, толкая ногой в шею своего мегари, он безжалостно гнал ревущее животное в самую гущу свалки. На нем было, как и всегда, синее кепи с золотым галуном, слегка сдвинутое на затылок, Эта была та же внушительная голова, обветренная бурями пустыни, с рыжеватой бородой, с густыми бровями, из-под которых голубые глаза его глядели с удивительным смешанным выражением грубости и почти наивной нежности. Из-под его далмона цвета хаки виднелся походный жилет офицеров-спаи, жилет из красной материи с маленькими золотыми пуговицами в виде шариков. Его походка отличалась той кошачьей неспешностью, какую придают ей тысячи километров, проделанных на спине верблюда по безбрежным зыбким пескам.

-- Вальтер! Это капитан Вальтер...

Он прошел мимо высшего чином офицера, смерил его взглядом с ног до головы и отдал ему честь -- вполне безукоризненно, по форме, но вместе с тем -- как! Было заметно, что полковник не сразу нашелся, как ответить.

Заметив меня и двух моих спутников, он сделал мне знак: "Подожди меня", -- и потом, медленно поднявшись на несколько ступеней, ведших с террасы в глубину кафе, направился к бару в дальний конец залы.

-- Куда он идет? -- спросил Рош.

-- В баре сидят летчики, -- ответил Блари, -- с ними сегодня два пилота из эскадрильи Деирец-Зора -- Моте и Конти. Вальтер пошел с ними поздороваться.

По мере того как Вальтер проходил, за его спиной возобновлялись разговоры. Теперь уже повсюду слышалось его имя, повторяемое с какой-то безграничной гордостью.

-- Он, по-видимому, далеко не считает себя ничтожеством, -- пробормотал лейтенант 415-го полка.

-- И имеет на это право, -- отозвался капитан, его однополчанин.

-- Что же он сделал такого необычайного? -- спросила с гримаской хорошенькая мадам Элиас, раздосадованная тем, что его появление на миг затмило ее.

-- Очень много, -- серьезно произнес какой-то морской лейтенант.

-- Что же именно?

-- Если мы сидим так комфортабельно на этой террасе, любуясь вашей красотой и ведя дружеские беседы за прохладительными напитками, то этим мы обязаны людям, подобным ему.

-- Ах, -- сказала за соседним столиком мадам Назри своей кузине, смуглой Асфар, -- я никогда не скрывала, что питаю отвращение к бородатым людям. Но если этот острижет свою бороду, -- будет ужасно жаль! Не правда ли, милочка?

И без всякого стеснения повернувшись спиной к своим кавалерам, они передвинули стулья так, чтобы не терять из виду ни единого движения Вальтера, который в этот миг, сидя на табуретке в баре, выбрал соломинку для своего коктейля и небрежно отбросил ее обертку из папиросной бумаги.

-- Я был с ним вместе в Энтабе, -- объяснял артиллерийский капитан своей даме в белом платье. -- Говорили, что полковник Андреа отказался принять командование над колонной наступления из-за того, что ему не дали Вальтера в начальники кавалерии.

-- Да, капитан, -- сказал лейтенант, -- но для того, чтобы уступить его отряду Андреа, пришлось бы отнять его у отряда Дебьевра. Я был там и уверяю вас, что полковник Дебьевр поднял страшный шум.

-- Он, по-видимому, питает отвращение к женщинам? -- заметила жена ректора американского университета.

Офицеры расхохотались.

-- Быть может, это одна из причин, позволивших ему иметь столько крестов на своей орденской ленте.

-- Сколько же их у него?

-- Четыре или пять. Но у него еще больше звезд, а вы знаете, -- это ценится гораздо больше.

-- Вы знаете историю одной из его звезд?

-- Нет. А что?

-- Это было после Марасха, где Вальтер прикрывал отступление при известных вам обстоятельствах. Генерал Гуро производил смотр войскам. Одна из звезд Вальтера, плохо пришитая, упала на землю. "Возьмите вот эту и замените ее", -- сказал Гуро, указав ему на свой пустой рукав. Вот почему на ленте Вальтера одна из звезд неуставного размера.

-- Он выдержал в Турк-эль-Хамане самый неприятный караул, какой мне когда-либо приходилось видеть, -- сказал чей-то голос.

-- Он был в Базанти, -- добавил другой.

-- Разумеется, а еще в Урфе.

-- Ив Киллисе.

-- Ив Мейселунге.

Я молчал. Я вслушивался с бесконечной радостью в голоса этих людей, десять минут тому назад занятых пустою болтовней, а теперь сосредоточенно и важно слагавших самый пышный хор похвал по адресу моего друга. Энтаг, Мейселунг! То были славные имена сирийской эпопеи -- единственные, которые сумели запомнить эти праздные люди. Что стоят сверкающие взмахи сабли рядом с ежедневным величайшим напряжением сил! Что значит величайший риск сражения рядом с неисчислимой вереницей страданий, за которые ни одна звезда никогда не засверкает на ленте Вальтера! Вопль бедного безвестного часового, задушенного в ночи; умерший от лихорадки во время стоянки друг, тело которого невозможно увезти с собой и надо похоронить где попало, -- друг, чьи несчастные кости будут вечно попираемы ордами кочевников; родник, к которому стремились три дня и который оказался иссякшим; грозные бедуины, появляющиеся на гребне песчаного холма, о которых не известно, являются ли они представителями дружеского племени или разведчиками разбойничьей шайки, в двадцать раз превосходящей числом подвластных тебе солдат; приказы, которые отдаешь, которые надо отдавать даже тогда, когда не знаешь, хватит ли сил их выполнить... Ах, Вальтер -- такой грубый и добрый, такой простой и великий...

Однако мне начинало казаться, что он никогда не расстанется со своими авиаторами.

-- Вот он! -- воскликнул Блари.

Перед Вальтером бежала его борзая собака Калед. Она почуяла меня, узнала, прыгнула мне на грудь. Я погладил ее узкую птичью голову, маленькие ушки, коротко обрезанные, для того чтобы предохранить их от укусов лисицы.

-- Вот наконец и ты! Можно подумать, что ты не очень-то торопишься увидеться со мной.

Он пожал мне руку, взял стул. Ни одна хорошенькая женщина, сев рядом с Блари или Рошем, не вызвала бы в них того горделивого волнения, какое они почувствовали в эту минуту.

Но Вальтер не ответил на мои слова. А когда я снова повторил, холодно спросил:

-- Как твоя рука?

-- Лучше. А ты как поживаешь?

-- Хорошо, спасибо.

Его тон способен был рассеять радость встречи. Вальтер дулся на меня. Мною тотчас же овладело желание как можно скорее объясниться с ним.

-- Где мы обедаем?

-- Я оставил за собой столик в Табари, -- сказал он, -- отправимся, если хочешь.

-- К твоим услугам.

-- Вы поедете с нами? -- спросил он лейтенантов.

-- Очень благодарны, капитан, но мы пригласили в собрание приехавших товарищей.

-- Значит, до вечера. Мы ведь, конечно, в конце концов встретимся в каком-нибудь кабаке.

В Табари, самом элегантном ресторане города, мы встретили большую группу постоянных посетителей Курзала, в том числе Гобсона с двумя дамами в розовом, уже готовых сесть за стол.

В первые десять минут мы не обменялись ни единым словом. Я чувствовал в Вальтере обдуманное желание устроить мне сцену, но ему не хотелось начинать. Он ожидал повода. Не в силах выносить дольше такое положение, я решил помочь ему.

-- Итак, ты завтра уезжаешь в отпуск?

-- Да.

Он играл своим ножом.

-- У меня уже заказано место. Конечно, я мог бы отсрочить отъезд, если бы...

-- Если бы?

-- Да задержать его хотя бы на четыре-пять дней, чтобы иметь возможность уехать с тобой. Я даже немного рассчитывал на это.

-- Как мог ты на это рассчитывать?

-- Очень просто. Из госпиталя ты первое время писал своим старым товарищам из Пальмиры. Таким образом, мы Узнали, что срок твоего отъезда, по выздоровлению, предполагается в конце апреля. Затем твои письма прекратились.

Тогда мы придумали получать о тебе известия другим способом. Нам было известно, что ты поправляешься и твоя выписка из госпиталя не затянется. Приближался срок моего собственного отпуска, и я уехал в Бейрут с мыслью проделать путешествие вместе с тобой -- до Марселя, а может быть, и до Парижа. Вот и все!

Я молчал. Вальтер занялся расстегиванием ошейника своей борзой. Я видел, что разговор придется опять начинать мне.

-- Там все здоровы?

-- Где?

-- В полку, конечно.

-- Ты очень любезен! Все здоровы.

-- Руссель?

-- Здоров.

-- Д'Оллон?

-- Тоже. Он уедет в отпуск, когда вернусь я.

-- А маленький Ферьер?

-- У него была лихорадка по приезде и затем еще дня три на Евфрате. Теперь он совсем молодцом. Думаю, из него будет толк.

-- Он знает, чего ему держаться.

-- Да, ты прав.

-- А ты?

-- Я?

Вальтер тихо рассмеялся.

-- Тебе стоит только взглянуть на меня.

-- У вас было неспокойно это время?

-- Порядком. Когда тебя ранили, поход против руаллахов приближался к концу. Я думаю, что на некоторое время они успокоились. Тогда нас заставили немного продвинуться влево по направлению к Евфрату, который мы и перешли между Мейденом и устьем Кабура. Дело заключалось в том, чтобы подстеречь маммаров на месте их летней стоянки. Затем одна из их шаек сняла наш пост. Мы пошли за ней.

-- Одной колонной?

-- Нет, тремя. Руссель, твой заместитель, пошел по правому берегу до Абукемала и затем поднялся вдоль английской границы. Д'Оллон шел по левому берегу Евфрата до Ракки. Мы считали, что на его долю придется меньше всего дела. Я же с Ферьером и с остатками отряда направился на Хассече, где назначил свидание Русселю. Мне пришлось ждать его целую неделю.

-- Почему?

-- Думая, что опередил меня, он позволил себе маленькую прогулку до Тигра. Ты ведь знаешь Русселя.

-- И у него не было стычек с курдами?

-- Ни одной. Он не потерял ни одного человека, ни одного верблюда. Так же, как и я, впрочем. Вот д'Оллон действительно попал в драку сейчас же вслед за тем, как мы разошлись.

-- Наскочили на бкейеров?

-- Вот именно, -- сказал Вальтер, кинув на меня взгляд, в котором я уловил оттенок радостного удовлетворения, -- на бкейеров. Ты, значит, за три месяца не совсем еще забыл имена этих господ!

-- Держу пари, что этими бкейерами командовал Али Бжун.

-- У нас есть веские основания думать именно так, хотя он и не вручил нам своей визитной карточки. У д'Оллона было всего сорок человек. Бкейеров же насчитывалось три сотни. Д'Оллону удалось проскользнуть, но у него оказались убитые. Шесть туземцев и два француза, из них Францескини.

-- Адъютант Францескини убит?

-- Убит. Вчера я хлопотал о нем по канцеляриям. Узнавал о судьбе своего предложения представить его к медали. Будет ли ходатайство удовлетворено -- не знаю. Нас недолюбливают в Главном штабе. Мы мешаем составителям рапортов, которые изображают страну замиренной.

-- А убийцы бригадира Лаказа? -- сказал я, уклоняясь от намека. -- Вы разыскали их наконец?

-- Да, -- ответил он, -- я их поймал.

-- Каким образом? Он усмехнулся.

-- Право, ты еще, кажется, находишь возможным интересоваться этими пустяками!

-- Как же ты их поймал?

-- О, очень просто. Между Тель-Каукебом и Хассече у нас был проводником бедуин-таи. И вот вечером, на бивуаке, этот парень нечаянно роняет свой кинжал... Кинжал Лаказа.

-- И тогда?

-- Тогда я приказал оставить его наедине со мной и двумя мегаристами, двумя здоровенными малыми, друзьями Лаказа. Понимаешь?

-- И он признался?

-- Да, он все рассказал! Убийцы были из племени таи, расположившегося как раз по соседству. Я действовал лично с десятью молодцами и Ферьером, которого надо еще воспитать. Представляешь себе сцену: рассвет, малочисленное племя -- едва тридцать палаток, воющие собаки, разбегающиеся во все стороны женщины, мужчины, которые запутываются в веревках собственных палаток. Не понадобилось и пяти минут. Убийц было четверо.

-- Ты взял их живыми?

-- Живыми... Я узнал, что в Алепе, перед взводом, они Держались молодцами.

Рассказывая, он не переставал внимательно следить за тем, какое впечатление производит на меня его краткое повествование. Глаза его горели.

-- Все это еще волнует тебя, -- пробормотал он.

Мы молча опорожнили стаканы. Перед нашими глазами возникли одни и те же картины.

-- А что мой мегари? -- спросил я. -- Что с ним?

-- Который? Мешреф? На нем ездит Ферьер. Ему живется недурно.

-- А, Ферьер!

Вальтер заговорил глубоким голосом:

-- Эти животные положительно необыкновенны. Если ты вернешься к нам через полгода, -- уверяю тебя, Мешреф тебя узнает.

И так как я ничего не ответил, повторил:

-- Мешреф тебя узнает.

Я продолжал молчать. Вальтер громко постучал по столу.

-- Счет! -- воскликнул он. -- И уберемся отсюда!.. Вот уже целый час вся эта публика глазеет на нас, как на каких-то заморских зверей. Замечательное удовольствие для тебя, нечего сказать!

На улице мы наняли экипаж.

-- В отель "Бассул", -- приказал Вальтер. У подъезда отеля он сказал мне:

-- Я запру собаку в своей комнате. Сейчас вернусь. Расплатись с извозчиком.

Когда он вернулся, мы стали ходить взад и вперед по авеню де Франсе. Ночь стояла жаркая и влажная. С моря подымался густой туман. У наших ног плескалась и вздымалась белая бахрома волн.

Вдруг Вальтер остановился, облокотившись на парапет.

-- Значит, -- сказал он, -- это правда?

-- Что?

-- Что ты никогда не вернешься туда, к нам?

-- Я устал, -- отвечал я, -- врачи...

Он меня не слушал. Я чувствовал, что теперь, когда темнота скрывала его черты, он отдался всецело своему волнению.

-- Тебе остаться здесь, тебе? Это немыслимо. Ты в Бейруте! Что тебе здесь делать?

-- На службе у меня не будет недостатка в работе, -- сказал я с легким раздражением. -- А в свободное время я сумею придумать себе занятие. Буду работать для себя.

Он расхохотался.

-- Все что хочешь, -- только умоляю тебя, без лицемерия! Ты будешь работать? Как великолепно ты это сказал! Все вы таковы! Ты будешь работать в Бейруте! Где работать? Когда работать? Над чем работать? Скажи, многих ли ты знал, кто занимался здесь в военной школе или вообще где бы то ни было? Разве ты не знаешь, какой климат, какой воздух в этом городе? Он расслабляет человека, уничтожает его. Обращает его в какую-то тряпку. Работать, -- да, так всегда говорят здесь сначала, когда приезжают. А хочешь, я скажу тебе, во что обратится здесь твоя жизнь? Или лучше скажи ты сам! Сколько часов ты провел в кафе за эти два дня? Ну-ка, сколько?

-- Какие глупости, -- возразил я. -- Ведь я еще не устроился. Через неделю...

Он покачал головой.

-- Через неделю, если в тебе еще останутся силы, ты поймешь, что я был прав. Во всяком случае, у тебя уже не будет сил бороться. Ты уже отдашься своей жалкой участи: утром -- час в канцелярии для виду; после обеда -- лимонад и теннис с разными кислыми девчонками; в семь часов -- коктейль с замужними, более или менее молодыми дамами; ночью -- виски и девочки из мюзик-холла, у которых ты будешь искать рассеяния тех душевных волнений, какие возбудит в тебе дневной флирт. Вот!

Его намерение было слишком очевидно; карикатура, которую он мне нарисовал, слишком отличалась от суровой перспективы, открытой мне накануне строгим полковником Приэром.

-- Ты преувеличиваешь, -- ответил я, смеясь.

-- Преувеличиваю! -- воскликнул он. -- Хотел бы я думать, что преувеличиваю, но мне страшно за тебя, страшно, -- понимаешь?

Одни и те же слова дважды на протяжении двух дней... Я вздрогнул от неприятного ощущения.

-- Мне хотелось бы знать, чего, собственно, ты опасаешься? Он пожал плечами.

-- Э, разве я знаю! Вот тебе пример. Ты всего два дня в Бейруте, но мог бы уже подметить, что здесь трудно прожить меньше чем на сто франков в день. Эти сто франков, эти сорок тысяч в год, есть ли они у тебя?

-- Не скажешь ли ты мне, -- возразил я с досадой, -- как поступают те из наших товарищей -- а их немало! -- у которых нет таких денег.

-- Ошибаешься, -- отвечал Вальтер, говоривший теперь с удручающим спокойствием. -- Большинство бейрутских офицеров имеют кое-какие деньги. Приехав в Сирию, чтобы сделать сбережения, они проедают здесь свои гроши. Есть и такие, у которых нет ничего, -- я это знаю. Такие или делают долги, или же влачат в своих конурах такое существование, какое для тебя -- уверяю тебя! -- было бы совершенно невыносимо, судя по той манере, с какою ты только что обсуждал в Табари карту вин.

Он подумал и добавил:

-- Я прекрасно знаю, -- есть еще третья категория: это -- Женатые. Но об этих я и говорить не хочу.

-- Почему?

-- Потому, что они офицеры только по имени. Я положил руку ему на плечо.

-- Вальтер, выслушай меня.

-- Ну?

-- Вальтер, я не сержусь на тебя за эти слова. Не сержусь тем более, что, помнится, когда-то я говорил то же самое. Помнишь, это было в Алепе. Нам сообщили тогда о женитьбе одного из наших товарищей, Баранже. Неужели ты сказал бы сегодня то же самое, если бы узнал, что я женюсь?

-- Да, -- ответил он, -- почему бы мне изменить свое мнение!

-- Потому, что с тех пор капитан Баранже пал смертью храбрых при штурме Энтабы.

-- Умирать одно, -- возразил он, -- а быть храбрым офицером -- другое. То, что я говорил о Баранже, я скажу и о тебе. И даже больше.

-- Даже больше?

-- Да, потому что Баранже все равно остался бы служить в колониальных войсках. Женившись, он не жертвовал тем, чем пожертвуешь ты.

-- Чем же я пожертвую?

Он взял меня за руку и сказал тоном, которого я никогда не забуду, -- тоном, в котором упрек смешивался с чувством, способным вызвать самые безудержные слезы:

-- Люсьен, Люсьен, неужели за такое короткое время ты мог забыть три года нашей совместной жизни?

Он почувствовал, что я слабею, и продолжал:

-- Что ты мне сейчас сказал?.. Ведь это неправда? Эго только предположение? Тебе жениться -- да это немыслимо! Такие люди, как ты, не женятся! Ведь это же неправда?

Я опустил голову.

-- Нет, это правда! -- ответил я.

Он не сделал ни единого движения. Я услышал только, как он тихо пробормотал:

-- В таком случае, понимаю: все кончено.

-- Войдем сюда, -- произнес Вальтер.

Кажется, мы уже в шестой раз проходили перед электрическими фонарями кафешантана. Я молча последовал за своим товарищем.

В глубине залы на экране мелькали кадры кинокартины. Мы с трудом разыскали свободный столик в этой зале, темной, прокуренной и набитой публикой. Едва мы успели усесться, как вспыхнул свет. Мы увидели оркестр, группы посетителей за сто-

ликами, свободное пространство посередине, где в эту минуту собирались танцевать.

Публика состояла из туземцев, спокойно куривших свой кальян, унтер-офицеров и еще нескольких офицеров. Пять или шесть танцовщиц и певиц заведения, одетых в свои "рабочие" костюмы, с усталыми улыбками слонялись от столика к столику, равнодушно приставая к гостям с просьбой об угощении.

Зала была расположена на сваях, над волнами. Через окна, чернеющие в глубине ее, доносился шум моря и его йодистые испарения, насыщенные запахом ила. Ах, зачем Вальтер привел меня сюда.

К нам подошел официант.

-- Подай что-нибудь, -- кинул ему Вальтер, -- что хочешь!.. Пепермент? Пусть будет пепермент.

Теперь он внимательно разглядывал кусочек льда, таявший в зеленом ликере, покрывая края рюмки седым налетом.

-- Вальтер, -- пробормотал я, -- Вальтер!

-- Ты, ты -- женишься! -- произнес он.

Голос его уже не звучал гневом, как раньше. Он прибавил еще:

-- Пока ты мне этого не сказал, я еще надеялся. Думал, что ты вернешься к нам. Теперь -- кончено!

Он повторил:

-- Кончено!

Полотно экрана медленно свернулось, открыв маленькую сцену. Кино уступило место концерту. Появилась певица в лиловом платье. Под звон стаканов, бутылок, музыки она затянула печальным надтреснутым голосом свой унылый припев:

Что-то вспыхнет вновь и вновь:

То любовь!

То любовь!

Откинувшись на спинку стула, постукивая хлыстиком по мраморной крышке стола в такт ее словам, Вальтер принялся подпевать:

Что-то вспыхнет вновь и вновь...

-- Слушай! -- вскричал я, мне вдруг стало жутко. -- Что мы здесь делаем? Уйдем скорей!

Он расхохотался.

-- Э, ты скучен! Уходи, если хочешь... Но, знаешь, мне хочется познакомить тебя с Марусей. Это прелесть что за девчонка! Сейчас она придет пожелать нам доброго вечера, -- она Уже кончила свой номер. Ее болтовня рассеет наше настроение. А это нам положительно необходимо.

-- Вальтер!

-- Прелестная девчонка, уверяю тебя. На что ты обижаешься?

Голос его вдруг стал низким и жестким.

-- Видишь ли, эти женщины -- настоящие жены для нас, бесприютных бродяг. Проведешь с такой одну только ночь, -- и вот уж ты надолго получил противоядие, отвращение к более основательным глупостям.

Что-то вспыхнет вновь и вновь:

То любовь!

То любовь!

Маруся села между нами. Она была тоненькая, с робким взором и смешными остриженными волосами. Невозможно было видеть это жалкое существо без того, чтобы не подумать при этом о тех грошах, за которые можно было получить его.

Спустя несколько минут она робко заявила:

-- Мне придется с вами расстаться.

-- Почему? -- спросил Вальтер, пробуждаясь от задумчивости.

-- Потому что...

-- Ну?

-- Потому что, -- она покраснела, -- мне делают знаки оттуда мужчины, что пьют шампанское. Я должна сидеть с теми, кто пьет шампанское.

-- Очаровательные нравы! -- заметил Вальтер, разражаясь смехом.

Он стукнул по столу.

-- Полдюжины шампанского сюда, -- слышите? -- полдюжины! Пустые бутылки предоставляю в распоряжение тех вот господ, желающих видеть за своим столом мадемуазель Марусю.

Пораженные таким неслыханным заказом, хозяин и лакеи засуетились вокруг нас. Маруся, гордая завистливыми взглядами своих подруг, толкнула меня локтем, указывая на Вальтера.

-- Какой забавный, -- сказала она.

Маруся пила шампанское. Я быстро опорожнил бокал, вылив его в ведро со льдом. Вальтер молчал, облокотившись на стол, положив подбородок на руки. Дым и пыль сгустились настолько, что электрические лампочки казались закутанными в желтую бумагу.

Вдруг Вальтер испустил вздох, напоминавший стон.

-- Боже мой! -- сказал он. -- Как прекрасна, вероятно, в этот час луна, восходящая над Пальмирой.

-- Пальмира? -- повторила Маруся.

И, устремив на Вальтера восторженно-робкий взгляд, продолжала:

-- Я не ездила дальше Бальбека. Мы выехали ночью с господами, которые здесь порядочно выпили и были слишком веселы, чтобы ложиться спать... Там есть храмы древних богов, как в Пальмире. Но Пальмира -- это пустыня, не правда ли?

-- Да, крошка, -- серьезно произнес Вальтер. -- Эго пустыня.

Она тоже облокотилась на стол. Пальцы ее исчезли в рыжих волосах. Глаза пристально смотрели вдаль. Вокруг нас все были слишком заняты собой, и никто не обращал внимания на наше странное трио.

-- Ах! -- воскликнула Маруся. -- Если бы я только могла бросить свое ремесло, я бы с таким наслаждением тоже уехала туда... туда!

Схватив Вальтера за руку, я зашептал ему на ухо:

-- Хочешь, я пошлю все к черту? Он вздрогнул и взглянул на меня.

-- А женитьба? Я опустил голову.

-- Не следует бросать слова на ветер! -- горько произнес он.

Он глянул часы.

-- Три часа ночи. Довольно этих глупостей. Поедем.

С террасы отеля "Бассул" в сумраке раннего рассвета виднелись уже высоты Ливана, поднимающиеся над гладкой поверхностью моря.

-- Ты будешь мне писать?

-- Буду.

-- Еще минутку, -- попросил я, отчаянно ища предлога, чтобы хоть немного отсрочить миг разлуки.

-- Что такое?

-- А митральеза [митральеза -- пушка с несколькими дулами для беспрерывной стрельбы картечью] второго взвода? Она была в таком плачевном состоянии, когда я эвакуировался.

-- Д'Оллон докладывал о ней, когда взвод проходил через Деирец-Зор. Нам обещали ее заменить.

-- А люди первого взвода получили холщовое обмундирование, как я просил?

-- Получили.

Вальтер позвонил у двери. Послышались шаги швейцара, шедшего отворять.

-- Где, когда мы теперь увидимся? -- пробормотал я.

Где, когда? О, если бы в эту минуту мы оба могли предвидеть будущее!..

Я проснулся только около часа дня. Мне едва хватило времени, чтобы сделать кое-какие дела и заехать к полковнику Эн-нкену. Я расстался с Мишель около половины седьмого, а в семь был уже перед домом Гобсона. В переулке стояло два автомобиля -- его собственный и чужой.

Мне отворил молодой слуга-индус в огромном белом тюрбане, какие можно встретить теперь лишь в дивертисментах Мольера. Он проводил меня в комнату, всю завешанную коврами. На маленьком дамасском столике стоял поднос с папиросами и виски. После двадцатиминутного ожидания я счел себя вправе воспользоваться и тем и другим. И тут только я вспомнил, что Гобсон назначил мне свидание не в семь, а в восемь часов.

Быть может, он еще не вернулся...

Однако мне казалось, что я различаю его голос в доносившемся до меня сквозь стену шуме голосов. Но благодаря коврам, заменявшим обои, он звучал очень глухо.

Когда на миг голоса повысились и раздался взрыв смеха, всякое сомнение исчезло. То был голос Гобсона. Другой принадлежал женщине, быть может, одной из молоденьких дам в розовом, виденных мною накануне.

Шум голосов вскоре сменился урчанием запущенного мотора автомобиля. Единственное окно гостиной выходило во внутренний сад. Мне ничего не удалось увидеть.

В тот же миг дверь распахнулась. Гобсон вошел, протягивая руку.

-- Я извиняюсь...

-- Это я должен извиниться. Я приехал на целый час раньше срока.

Обширный рабочий кабинет, куда он ввел меня, благоухал каким-то необычайным запахом смеси амбры и ванили. Гобсон отворил окно.

-- Надеюсь, я не явился причиной преждевременного отъезда вашего гостя? -- спросил я, улыбаясь.

Он тоже улыбнулся.

-- О нет, нисколько!

И тотчас же перевел разговор на другую тему.