III

Весна уже начинала растапливать снега на склонах Саннина. Из окон моей канцелярии открывался вид на эту высокую гору, иссиня-белые покровы которой мало-помалу стали прорезываться

длинными бурыми бороздами. Далее, отрываясь от ливанских высот, взор мой принимался блуждать по морю. Порою, когда небо было особенно прозрачно, я различал мыс Батрун, за которым находится Триполи, -- город пальм в еще большей степени, нежели Иерихон. Группа деревень со звучными названиями -- Джебель, Шазир, Антилиас -- белела на берегу моря.

В ярком свете дня перспектива менялась. Совсем игрушечной казалась маленькая маронитская церковка, прилепившаяся вон там к голубой скале. Взор искал пастыря этих домиков, похожих на скученное стадо серых коз. Что это за белые пятна на темной скатерти моря? Паруса или пена волн?

Но я без малейшего труда отрывался от этого сверкающего мира и принимался за дело. С первых же дней я заметил, что эта работа, страшившая меня раньше своей серостью, доставляла мне, напротив, необычайные ощущения. До сих пор я был лишь стрелкой, бегущей по циферблату. Теперь же, когда я стал одним из колес механизма, мне доставляло удовольствие изучать его, сознавать себя частью его. Я, боявшийся, что буду презирать себя за эту канцелярскую должность, теперь часто сожалел о своем прошлом существовании.

Эти долгие переезды верхом или на спине верблюда, переносившие меня из Оронты на Тигр, из Тавра в Ливан! Теперь мне казалось, что я выполнял их как машина. В эту минуту я находил удовольствие проникать в скрытые цели, уяснить себе наконец значение тех маневров, которые производил когда-то с завязанными глазами на необозримой шахматной доске пустыни.

Здесь, в моей тесной канцелярии Большого Сераля, я еще больше наполнялся гордостью от сознания важности лежавшего на мне долга, -- еще больше, чем тогда, когда носился со своими мегаристами, преследуя какого-нибудь туземца. В сотнях бумаг, заметок, разноцветных карточек, которые я разбирал и сортировал без передышки с какой-то мелочной любовью, заключалась вся французская эпопея в Сирии, возникшая и развертывавшаяся на моих глазах в чудовищных интригах наших врагов и наших союзников.

Каждый из этих документов был пропитан кровью, золотом, предательством, самоотвержением. Благодаря им я узнавал, что такое-то высокое лицо, перед которым еще недавно я должен был склоняться в салонах Бейрута, было на самом деле изменником, подлецом, что такой-то моряк с острова Руада, такой-то темный мужик из Бекаа может считаться героем.

Все эти опасные тайны, которые могли стоить состояния, счастья, жизни стольким людям, были отданы мне в руки, -- мне, тридцатилетнему юнцу! Я проникался все большим уважением к своему мундиру, делавшему меня достойным этого страшного хранилища уже одним тем, что я его носил.

С каким-то восторгом, смешанным со страхом и гордостью, с тем чувством, с каким держишь в руках бомбу, я перелистывал эти грозные бланки -- синие, красные, зеленые, белые: происки шерифов, происки англичан, происки американцев... Ах, целый невидимый мир врагов, против которых я должен защищать тебя, моя дорогая родина!

Д'Оллон, Руссель, Ферьер, простодушные солдаты, ловко и крепко сидящие в своих седлах и несущиеся во весь опор во главе своих спаи, вы и не подозреваете о тех скрытых ловушках, какие хотят расставить на вашем пути, вы не знаете, что головы ваши уже оценены! Я -- о, это я знаю твердо! -- я разрушу ту западню, куда вас хотели завлечь.

Теперь я видел оборотную сторону медали. Вот из этого рапорта, лежащего перед моими глазами, я узнаю, сколько гиней уплачено бедуину, раздробившему мне руку. Благодаря другому я знаю, от какой опасности мы ускользнули, Вальтер и я, в ту ночь, когда собирались спокойно поиграть в карты на одном из постов Джебель-Друза. Благословляю тебя, мой предшественник, мой неведомый брат, который издалека, своей терпеливой работой при свете лампы, отвратил от нас смерть в тот день.

Ах, Вальтер, ты можешь быть спокоен! Неся на себе такую ответственность, обладая властью предотвращать катастрофы, -- кто позволит себе прельститься соблазнами этого города, кто найдет время хотя бы помечтать о прекрасных сирийках, пляшущих под звездными люстрами столицы, или о рыженькой девушке, жалкой бледной Марусе?

Да, я ясно слышу твой голос, товарищ. "Мишель! -- говоришь ты. -- А Мишель?" Мишель не отвратит меня от моего долга. Она мне только поможет в нем.

За работу. Шейх Салех вот уже два дня как в Сафите. Что если взглянуть, что он там поделывает? Игра стоит свеч!.. Эмир Абдаллах отправился в увеселительное путешествие по направлению к нашей южной границе. Дождаться известий из Дераа... Нури Шалаан -- в Гомсе... Он отправился туда покупать фонограф!.. Вот как! Гобсон уехал в автомобиле с двумя английскими туристами, выразившими желание посмотреть Пальмиру... Поразительно, с какой легкостью путешествуют в этой прекрасной стране!

-- Капитан, курьер из Франции.

-- "Лотос" прибыл?

-- Да, капитан, уже два часа тому назад.

Кидаю взгляд на рейд. Действительно, он тут, этот красавец-пароход с черными трубами. Я его поджидал с самого утра. Потом меня увлекла моя работа. Я даже не заметил его прибытия. Не привез ли он мне письмо? То письмо, которого Мишель и я ожидаем уже три недели. Боже мой, вот оно!

-- Спасибо, Христиан. Который час?

Сильный взрыв, совсем поблизости, мешает солдату ответить мне. Это пушка на площади Большого Сераля, -- совсем близко под нашими окнами -- пушка, доверенная заботам аккуратных солдат-анамитов. Полдень.

Я встаю, аккуратно собираю бумаги, прохожу в кабинет полковника Приэра, который запирает их в свой большой несгораемый шкаф... Один, два, три поворота ключа. Они в полной безопасности, эти ужасные документы. О, зловещий ящик Пандоры!.. Если бы твое содержимое вдруг открылось свету!

-- Есть что-нибудь интересное, Домэвр?

-- Довольно интересное, г-н полковник. Быть может, мне придется попросить у вас автомобиль и прокатиться к алауитам в сторону Сафиты.

-- В чем дело?

-- Позвольте мне сделать вам сюрприз. Кроме того, я сам не вполне еще уверен. Так, просто догадка.

-- Сколько времени вам потребуется?

-- Надеюсь, двух дней хватит.

-- Хорошо. Вы уедете завтра утром, потому что сегодня вечером нам надо поработать вместе. Вернулся наш агент из Моссула.

-- А! Ему удалось проскользнуть?

-- Не без затруднений, но все-таки удалось. Он переоделся священником. Заработал свои деньги.

-- Как велики турецкие силы возле Нижбина, господин полковник?

-- Как мы и предполагали: полторы дивизии.

-- Командует Кьязем Карабекир?

-- Кьязем Карабекир.

-- Мы так и думали. До вечера, г-н полковник.

-- До вечера.

По дороге я прочел письмо. Я дождался, когда останусь на улице один, и распечатал его. Оно оказалось именно таким, как я ждал.

"Дорогой сын, -- писала мне мать, -- я всегда видела от тебя только одно утешение. Откуда же этот почти робкий тон, с каким ты просишь моего разрешения на брак? Разве ты не знал, что самым горячим моим желанием было всегда видеть тебя женатым. С другой стороны, ты мне уже говорил в своих письмах об этой девушке, и в таком тоне, из которого я поняла, быть может, раньше тебя самого, что ты ее любишь. Я полюбила ее за те заботы о моем сыне, которыми сама не могла окружить его. Ее мать умерла: во мне она найдет себе мать, так же как ты найдешь отца в ее отце. Она не богата, говоришь ты. Я тоже не была богаче ее, но твоя карьера развивается блестяще, и потребности твои, я знаю, совсем не велики. Думаю, что и она..."

Я остановился, улыбаясь. Я вспомнил о своем разговоре с Вальтером три недели тому назад. Ему казалось, что он замечает во мне стремление к роскоши. Как могут два существа, любящие нас с одинаковой силой, судить о нас совершенно по-разному!

Не прерывая чтения, я свернул с дороги и пошел в обратную сторону от Военного клуба, где собирался завтракать. Я направился к дому полковника Эннкена.

-- Это вы, Люсьен?

Мишель прибежала, услыхав мой разговор с анамитом на пороге.

-- Войдите.

Я последовал за нею в гостиную. Глаза ее вопросительно смотрели на меня с тревогой, сменившейся при виде моей радости надеждою.

-- Письмо пришло, правда?

-- Вот оно.

-- Я была в этом уверена. Видите, я рассчитала верно. Знаете, когда я заметила, что "Лотос" входит в порт, я начала дрожать, как ребенок.

-- И до сих пор дрожите, Мишель.

-- Вы думаете? А ведь и правда. Но вы мне ничего не говорите? Ну, как?..

Я протянул ей письмо.

-- Читайте.

-- Право, не могу...

-- Читайте, Мишель!

По мере того как она углублялась в чтение листков, обрамленных черной каймой, ее милое нахмуренное личико разглаживалось. Потом глаза ее наполнились слезами, и она схватила меня за руки.

-- Как я счастлива, Боже мой!

Я также был счастлив, клянусь... С тех пор я изведал иное счастье, но думаю, что эта минута была самой светлой во всей моей жизни.

-- А полковник?

-- Папа? Ах, папа никогда не бывает здесь, когда надо. Он завтракает в клубе... Пирушка старых учеников Политехникума или что-то в этом роде. Мы одни. Но это и лучше! Мы сможем сговориться, как ему сделать сюрприз, когда он вернется. Я оставляю вас завтракать.

-- Но...

-- Что? Хотела бы я видеть, как вы посмеете хоть в чем-нибудь отказать мне сегодня! Вы знаете, что я не буду особенно роскошествовать ради вас. Идет?

-- Идет, Мишель.

На белой скатерти сверкали салатники с вкусными зелеными, красными овощами. Солнце, пронизывая графин золотистого вина, кидало круглое и трепетное топазовое пятно.

Мы неутомимо перечитывали письмо из Франции.

-- Вы обратили внимание на просьбу моей матери, Мишель?

-- Бедная женщина! Неужели вы могли подумать хоть минуту, что я решусь обвенчаться без нее или посмею предложить ей такое путешествие? Нет, нет, мы обвенчаемся во Франции. А кроме того, мне хочется, чтобы она со мной хорошенько познакомилась. Знаете, ведь, может быть, я не понравлюсь ей.

-- Мишель, Мишель, не кривите душой! Поговорим лучше о вашем отце, -- как мы скажем ему об этом.

-- Папа! О, папа, я думаю, уже давно подозревает...

-- И я так думаю, -- заметил я с улыбкой, -- да и многие в Бейруте начинают уже поговаривать об этом.

-- Во всяком случае, они посвящены в это не мною.

-- И не мною. Но, в конце концов, нельзя же требовать от окружающих, чтобы они были слепы. Вам никогда не делали намеков?

-- Делали, -- отвечала она, смеясь. -- Многие из моих знакомых барышень и дам обвиняли меня в том, что я забрала вас в свои руки.

-- Ну, это уж слишком!

-- Можете себе представить, как я защищалась! Но они не совсем неправы. А кроме того, вы сами отчасти виноваты. Вы еще не сделали ни одного визита.

-- Вот это мне нравится! Но ведь нет еще и месяца, как я вышел из госпиталя.

-- Вот и я то же говорю. Но мне на это отвечают, что это не мешает вам бывать в других местах.

-- У вас, Мишель?

-- О, не только у нас.

-- Но где же еще в таком случае?

-- А вот, например, в последний четверг вы, если не ошибаюсь, провели вечер в Табари, танцуя с розовыми дамочками майора Гобсона.

-- Вы, право, прекрасно осведомлены! И вы ждали целую неделю, чтобы посвятить меня в это прелестное открытие?

-- Я ожидала ответа от вашей матери, -- сказала она, весело смеясь. -- Теперь, сударь, у меня есть права, и дело так Дальше не пойдет!.. Но шутки в сторону, Люсьен: вам надо начать немножко выходить. Не проходит и дня без того, чтобы отец не передал мне похвал, которые всюду рассыпает по вашему адресу полковник Приэр. Вы неутомимый работник! Это прекрасно, но мне вовсе не хочется, чтобы вы расхворались. Вам надо развлекаться, кое-где бывать.

-- Где же я должен бывать, по-вашему?

-- Уж, конечно, не в Табари. Но здесь есть очень милые люди. Послушайте, хотите доставить мне большое удовольствие?

-- Я слушаю.

-- В субботу я буду делать визиты. Эго приемный день адмиральши, жены ливанского губернатора. Приходите, мы встретимся как бы случайно. Это будет очень забавно.

-- В субботу, Мишель, невозможно.

-- Почему? Вы начинаете отказывать мне в моих просьбах?

-- Завтра утром я уезжаю в автомобиле на два дня, вернусь в воскресенье. Надо выполнить маленькое поручение к алауитам.

-- Ну вот, вы уже и уезжаете! Смотрите, будьте осторожны. В стороне алауитов идут стычки.

-- Я буду благоразумен, не беспокойтесь.

-- Надеюсь. Во всяком случае, вы пообедаете сегодня вечером здесь и будете здесь завтракать в воскресенье. Вы вернетесь к тому времени?

-- Вернусь.

-- Прекрасно. Во время вашего отсутствия я составлю вам список необходимых визитов. В конце сезона состоится три-четыре бала. Мне хочется, чтобы вы были на них приглашены. Я предпочитаю, чтобы вы танцевали со мной, а не с прелестными подругами майора Гобсона.

-- Мишель, я и не предполагал, что вы так легкомысленны. Она взглянула на меня, сделавшись вдруг серьезной.

-- Я тоже не предполагала, что могу быть такой, -- заметила она. -- Это от радости.

-- Вспомните же, -- сказал я, -- то, что вы повторяли мне без конца все эти дни: "Я боюсь, Люсьен, я боюсь". Теперь-то вы вполне спокойны за нашу судьбу? Вы не отвечаете? Разве я вас огорчил этим вопросом? Отвечайте же, Мишель, иначе теперь уже вы меня огорчите.

-- Правда, странно! -- пробормотала она тихо. -- Странно, как трудно мне поверить в свое счастье!

Из своего путешествия в алауитский край я вернулся разбитым, но с таким чувством, что времени даром не потерял. В воскресенье утром я пришел к полковнику Эннкену как раз к завтраку. Мы провели вместе веселый, мирный день, погруженные в планы, которых, казалось, ничто на свете не могло бы изменить. Было составлено ответное письмо матери. Полковник имел право на отпуск с ноября месяца; я отсрочу свой до этого же времени. Тогда мы втроем уедем во Францию и отпразднуем свадьбу в конце декабря или в начале января. Потом... но что нам за дело до того, что будет потом!

-- Теперь, дети мои, -- сказал полковник, радость которого била через край, -- думаю, вы согласитесь, что теперь можно посвятить в это кое-кого из ближайших друзей: Приэра, генерала Лафоре.

-- Но если узнает мадам Лафоре, -- заметила Мишель, -- то завтра же утром будет знать весь город.

-- Вам это неприятно? -- спросил я.

Она взглянула на меня и, улыбаясь, пожала плечами.

-- Мне хочется, -- сказал полковник, -- устроить у себя маленький обед. О, вовсе не помолвку, -- на ней, разумеется, должна присутствовать ваша матушка, а просто обед, на который мы пригласим друзей. Так лучше всего объявить эту новость тем, дорогой мой, кто проявил к вам внимание, когда вы находились в госпитале, и при вашем поступлении в Главный штаб. Разумеется, если среди офицеров найдется двое-трое ваших друзей...

-- Двое-трое найдется, -- сказал я. -- Но не более того. При этих словах мне вдруг представилась осуждающая физиономия Вальтера.

Около одиннадцати я вернулся в депо. Я был бы счастлив сейчас же завалиться в постель после четырех дней тяжелой работы. Но об этом и думать не приходилось. Мне надо было немедленно изложить в кратком рапорте результаты моей поездки к алауитам. Усталость увеличивалась по мере того, как я работал. Около половины второго я потушил лампу, вполне удовлетворенный законченным делом.

На следующее утро, в восемь часов, я уже стоял в кабинете полковника Приэра.

-- Уже вернулись, Домэвр?

-- Еще вчера, г-н полковник.

-- Вам удалось сделать что-нибудь интересное за такой краткий срок?

-- Судите сами.

-- Клянусь, вы меня интригуете. Какое впечатление вынесли вы от алауитов?

-- То, что восстание идет к концу.

-- Вы побывали и в Сафите?

-- В Сафите, в Тартусе и в Баньясе, г-н полковник.

-- Черт возьми! Вы не теряли времени!

-- Тем более что по дороге я задержался в Триполи на Целых полдня.

-- В Триполи? Зачем?

-- В Триполи, г-н полковник, я намеревался возобновить отношения с одним старым знакомым -- старым вахмистром из спаи, который трижды спас мне жизнь и которому мне случилось отплатить за эту услугу тем же.

-- А! И что же он там поделывает, этот ваш вахмистр?

-- Он вышел в отставку, г-н полковник, и, так как пенсия его невелика, он открыл маленькое кафе рядом с главной мечетью, крошечное кафе, где бывают исключительно мусульмане.

-- Он и сам мусульманин?

-- Да, мусульманин -- шиит. Но он не хвастается этим перед своими посетителями, почти исключительно суннитами. Даже моему другу майору Гобсону не известна эта подробность.

-- Гобсон? Ему-то какое дело до этого?

-- Гобсон, г-н полковник, ужасно интересуется древними камнями. Когда он приезжает в Триполи -- что случается довольно часто, -- чтобы полюбоваться развалинами замка графа Тулузского, он всегда заезжает выкурить кальян в маленьком кафе Уда эль-Джебара. Это имя моего вахмистра.

-- Вы -- драгоценный человек, Домэвр.

-- Вы слишком снисходительны, г-н полковник.

-- Итак?

-- Итак; Уд эль-Джебар рассказал мне много интересного о другом нашем друге, Салиде Али Кхелфе.

-- О Салиде Али Кхелфе, нашем агенте в Тартусе?

-- О нем самом.

-- Он ненадежен?

-- Я бы не затруднял себя этой поездкой, если бы во мне не возникло сомнений на этот счет.

-- Слушайте, Домэвр. Салид Али Кхелф -- один из наших старейших агентов. Майор Тробо пользовался его услугами в Руаде с 1917 года.

-- Это правда, г-н полковник, но с этого времени не мы одни использовали его. Он, что называется, двух маток сосет.

-- Он сносился и с Англией?

-- Да. Тогда дело еще не имело такой важности, так как цели войны были одинаковы. Теперь же мы, если можно так выразиться, получаем жалованье за то, чтобы убедиться, что цели мира различны. Салид Али Кхелф изменяет нам, но его измена, увы, понятна. Мы не умеем вознаграждать наших агентов, г-н полковник. Хотелось бы мне знать, какими суммами располагает мой приятель Гобсон для такого же дела, как мое?

-- Неограниченными, -- ответил полковник Приэр, -- беспредельными!

С минуту мы оба молчали.

-- Салид Али Кхелф! -- снова начал полковник. -- Право, я доверял ему. Даже, помнится, это я сделал его мундиром. Он теперь видное лицо в Баньясе и Тартусе.

-- Да, г-н полковник, и то влияние, каким он обязан нам, он обратил против нас.

-- Фактически, что он сделал?

-- Он переправил повстанцам военную контрабанду -- ружья и амуницию.

-- Английская контрабанда, разумеется?

-- Конечно, г-н полковник. Все горы Ансарии были вооружены его стараниями.

-- Негодяи!

-- Кроме того, он сообщил шейху Салеху маршрут отряда лейтенанта Эстева, который едва не был убит близ Тель-Калаата. Маршрут этот он мог достать без особого труда, непосредственно, -- раз он был нашим агентом. Но не меньше вероятий предполагать, что он получил его от нашего приятеля Гобсона.

-- Подумать только!.. -- воскликнул полковник Приэр. -- Подумать только, что нынче вечером я обедаю в американском консульстве и -- готов пари держать! -- буду играть в бридж с этим Гобсоном!

-- Теперь, быть может, и я когда-нибудь сыграю с ним в эту игру, г-н полковник.

-- Забавно наше ремесло, Домэвр!

-- Да, г-н полковник, но также и весьма полезное.

-- Я вижу, мы вас завоевали.

-- Верно, г-н полковник. Он задумался.

-- Благодарю вас, -- сказал он наконец. -- Все это чрезвычайно важно. Ах, чего только не предпринимается, чтобы сделать нам несносной жизнь в этой дивной стране! Но мы еще поборемся, черт возьми! Мы не уступим своего места другим. После обеда я пойду к генералу. Все, что вы только что рассказали, следовало бы изложить в рапорте.

-- Вот рапорт, г-н полковник.

Он посмотрел на меня с удивлением и восхищением.

-- Послушайте! -- воскликнул он. -- Если вы прослужите так два года, нетрудно будет получить для вас майорские нашивки. Имеются ли в вашем рапорте конкретные улики против Салида Али Кхелфа?

-- Расписок за его подписью в получении нескольких тысяч фунтов стерлингов, которые он положил в карман, у меня нет. Но зато -- даю вам слово -- косвенные улики так велики, что...

-- Что?

Мы обменялись быстрым взглядом. Затем полковник Приэр усмехнулся:

-- Это дело нашей карательной части, Домэвр. Еще раз спасибо. Это все, что вы мне хотели сказать?

-- Г-н полковник, я хотел просить вас об одной милости.

-- Заранее согласен. В чем дело?

-- Г-н полковник, моя работа уже более или менее налажена. Мне хотелось бы получить разрешение отлучиться ненадолго из канцелярии в ближайшую субботу после обеда. Я еще не сделал ни одного визита, а между тем...

Он засмеялся.

-- Я не решился предложить вам этого, а между тем... позвольте мне откровенно сказать вам, что моя жена, которой я без конца рассказываю о вас, находит, что вы не слишком-то торопитесь познакомиться с ней. Но это мнение не является ее особым мнением. Идите, дорогой. Выходите, когда пожелаете! Кроме того, -- он хитро кивнул головой, -- даже с точки зрения нашего ремесла это может оказаться далеко не вредным.

В течение следующей недели, надев парадную форму, я делал визиты, следуя составленному Мишель списку, и, надо признаться, это были недурные дни. Я появлялся во всех гостиных поочередно, сперва с легким стеснением, затем, по мере того как увеличивались мои знакомства, все более непринужденно. Забавно в Бейруте, как и в Париже, делая пять-шесть визитов в день, встречать повсюду одних и тех же лиц. Когда мы с Мишель устраивали наши "нежданные" встречи, мы не решались назначать их больше двух на один и тот же день. Мы со смехом сознавались в этом, когда вечером, встретившись у нее, подводили итог хорошо проведенному дню.

Такое времяпрепровождение я считал недостойным себя. Мы только и делали, что встречались, пили чай и танцевали. Однако я наслаждался этой легкостью жизни, -- она так сильно отличалась от моего прошлого сурового существования. Мой мундир -- этот прославленный Вальтером и другими мундир -- привлекал ко мне внимание барышень и молодых женщин. И в самом деле, если приятно танцевать с авиатором, то танцевать с мегаристом уже положительно лестно.

-- Ваша рука... вы были ранены, капитан? Может быть, вам больно?

-- О нет, сударыня! Пожалуйста, опирайтесь на нее без всякого опасения. Я уже совершенно поправился.

Благодаря прекрасным дням поздней весны повсюду появились очаровательные летние наряды. Платья из тюля и легкой тафты -- лимонно-желтые, бледно-голубые, нильской зелени, розовые. Оттенки, быть может, несколько яркие, но такие естественные, так гармонирующие с великолепной лазурью, лившейся в окна этих гостиных с колеблющимися пальмами, с лиловыми цветами жакаранды, с красным пламенем чибиска.

Сколько своеобразного очарования в этих сирийских приемах! Старички в фесках, приверженцы Стамбула, молодые люди в пиджаках блеклых тонов, французские офицеры, женщины, по большей части очень красивые... Как я любил их, этих покорных туземок! Каких преданных союзниц я видел в них.

-- А как вам нравятся, капитан, наши горы? Они так же красивы, как и у вас на родине?

-- Я так мало еще знаю их, сударыня. Даже с Бейрутом еще не сроднился. Прошло ведь только три месяца, как я здесь, и два из них -- в госпитале.

-- А другие -- среди пустыни, в борьбе за нас с бедуинами этого ужасного Файсаля. Вы -- герой!

-- Ну что вы!

-- Да, да! Мы так признательны французским солдатам. Вы знакомы с моей кузиной, Неджиб Хаддад? Позвольте вас представить. Она хорошенькая, не правда ли?

-- Вы поедете этим летом в Алей или в Сафару, капитан?

-- Я еще не решил...

-- Надо ехать. Оставаться в Бейруте немыслимо. Дорогая, ты имеешь на него влияние, скажи ему, что необходимо ехать. Заезжайте ко мне в Бхамдун, это рядом с Алеем. Не обращайте особенного внимания на наш дом, мы ведь там -- в деревне, вы понимаете?

-- Вы, право, слишком любезны, сударыня.

-- А вот и наша другая кузина, Селим Кхуру: она тоже проводит лето в Бхамдуне. Капитан Домэвр, о котором ты, конечно, уже слышала, дорогая.

-- Ты опоздала, милая Саада. Я танцевала с капитаном еще третьего дня у Альфреда Сюрсока.

-- Уже успела! Он уверяет, что начал делать визиты всего три дня тому назад, а оказывается, уже имел случай пригласить тебя! Право, я ревную. А вот и фокстрот. Вы со мной, капитан? Нет, нет, никаких извинений.

-- Очень мило! -- сказала мне после фокстрота, на другом конце залы, майорша. -- Ваша жизнь принадлежит лишь сирийским дамам. Вы танцуете только с ними. Неужели они вам так нравятся?

-- Я нахожу их очаровательными, -- отвечал я, наслаждаясь той кислой улыбкой, какую постоянно вызывал подобный ответ.

Помню, это было в пятницу. В тот день я отправился с визитом к жене секретаря Верховного комиссариата. М-ль Эннкен, немного утомленная, предупредила меня, что в этот день я ее больше не встречу. Я тотчас же собрался идти работать в свою канцелярию. Но она горячо запротестовала. Я повиновался.

Было пять часов, когда я пришел в гостиную, переполненную народом. Тяжкая духота предвещала близкую грозу. В окна струился аромат садов и смешивался с духами дам.

Лишь только я вошел, меня окружила толпа моих постоянных партнерш по танцам. Меня буквально вырвали из их рук, чтобы представить трем молодым женщинам, пившим чай в самом темном уголке гостиной. Я почти не расслышал их имен, поклонился и, пробыв с ними для приличия минут пять, сумел потихоньку улизнуть к моим славным барышням. Не рассчитывая увидеть меня так скоро, они уже принялись болтать о разных пустяках. С большим удовольствием я вслушивался в их щебетанье, вставляя слово только тогда, когда ко мне обращались с вопросом.

-- Какое у тебя красивое платье, Вера!

-- Этот фасон, милочка, дала мне Клио. Это модель от "Мадлен и Мадлен".

-- От "Мадлен и Мадлен"! Как ты счастлива!

-- Ну, не так, как Клио: она уезжает в Париж.

-- Да, правда. Она выходит замуж за банкира. Они будут жить в квартале Этуаль. Улица Шальгрен, если не ошибаюсь.

-- Вы знаете улицу Шальгрен, капитан?

-- О да. Это маленькая улица, которую я очень люблю. Она выходит на авеню де-Буа.

-- На авеню де-Буа, боже мой! Вероятно, Бейрут вам кажется очень жалким, капитан?

-- Что вы, мадам! Бейрут мне очень нравится. А женщины в нем так красивы...

-- Вы это говорите только для того, чтобы доставить нам удовольствие.

-- Клянусь...

-- Боже мой! Вера! Гром! Я боюсь!

-- Какая ты глупенькая, Элен! Капитан будет смеяться над нами.

-- Ты думаешь?.. А вот молния! Через десять минут, пари держу, разразится настоящий ливень.

-- Ты боишься за свое платье?

Я ловко улизнул от этих встревоженных пташек и вышел из гостиной. Я тоже опасался, -- не за платье, но за свой мундир. Их всех -- Элен, Веру и других -- спокойно ждали у подъезда автомобили. Я же отпустил привезший меня экипаж

и не имел ни малейшего желания очутиться во время грозы на улице.

Едва я успел спуститься вниз по лестнице, как глухо загрохотал гром. Потоки воды хлынули с неба, внезапно ставшего черным, как сажа. Кучера и шоферы кинулись искать убежища, -- некоторые в подъезд, другие, менее вышколенные, в свои экипажи.

-- Вот удовольствие! -- пробормотал я свирепо, отступив назад на крыльцо, чтобы не смешиваться с этой толпой.

Шквал бушевал уже добрых десять минут, но на небе не появлялось ни единого просвета, предвещавшего его конец. Несколько автомобилей остановилось посреди улицы. Их седоки опрометью выскочили прямо в лужу и кинулись, отфыркиваясь, на крыльцо.

"Надо и мне подняться наверх, -- подумал я. -- Я представляю собой довольно глупую фигуру среди этой прислуги".

Отчаявшись, я уже решил привести свою мысль в исполнение, когда услышал приближающиеся сверху шаги. По лестнице сходила вниз какая-то молодая женщина. Я посторонился, уступая ей дорогу.

-- Элиас! -- позвала она.

Подошел один из шоферов. Хозяйка его начала говорить с ним, как мне показалось, по-русски. Он вышел под дождь, сел в один из лимузинов и начал поворачивать к подъезду.

Молодая женщина, выйдя на порог, подняла воротник своего черного шелкового манто.

Она стояла впереди меня, и это длинное широкое манто вызвало вдруг во мне какое-то смутное воспоминание. Мне показалось, будто я узнаю одну из тех трех дам, которым я только что был представлен.

Автомобиль подъехал к крыльцу. Шофер распахнул дверцу. Молодой женщине оставалось пройти до него один только метр. Она приподняла платье и приготовилась прыгнуть через поток дождевой воды, бурливший вдоль тротуара. Я следил за каждым ее движением с напряженным вниманием. Раздражение мое проходило... И я едва успел принять равнодушный вид, когда она внезапно обернулась:

-- Капитан?

-- Да, мадам...

-- Вероятно, среди этих экипажей вашего нет?

-- Я его уже отослал.

-- Кажется, гроза кончится еще не скоро. Хотите, я довезу вас?

Она говорила на чистейшем французском языке, но в произношении ее слышался четкий иностранный акцент.

-- О, мадам! Я, право, боюсь затруднить вас.

-- Полноте, какие пустяки! Куда вы едете?

-- К полковнику Оливье.

-- К полковнику Оливье? Он живет на авеню дэ-Франсе, в двух шагах от Военного собрания. Нам как раз по дороге. Садитесь же! Постойте, дайте мне руку, я не могу перейти эту противную лужу.

Она оперлась ручкой на мою руку. Я едва успел почувствовать почти неощутимую тяжесть ее тела.

Теперь она отдавала короткие приказания шоферу.

-- Вот! -- сказала она. -- Теперь едем.

Все это произошло так быстро, что даже слегка ошеломило меня. Она это заметила и рассмеялась.

-- У вас довольно несчастный вид.

Я пробормотал что-то неопределенное.

-- Хотите, я вам скажу почему? Вы боитесь, чтобы я не спросила, как меня зовут: ведь вы не помните!

Автомобиль мчал нас полным ходом. Дождь, хлеставший по стеклам, превращал его в какую-то полутемную серую клетку. Невозможно было даже различить лица моей благодетельницы, скрытого густой вуалью.

-- Можно подумать, что мы в Париже в ноябре месяце, -- сказала она.

И так как я по-прежнему молчал, рассмеялась еще громче.

-- Поверьте, мадам, -- осмелел я наконец, -- я сам сознаю, насколько я смешон.

-- Что вы, что вы! -- воскликнула она. -- Никогда не надо впадать в трагический тон.

-- Не будете ли вы так добры напомнить мне ваше имя? Уверяю вас, я его не расслышал, когда нас знакомили.

-- Постарайтесь узнать его не от меня. Видите ли, я творю добро бескорыстно. Сказать вам сейчас свое имя -- значит приказать вам отдать мне визит вежливости. Я не гонюсь за этими церемониями...

-- Я непременно буду у вас, если только вы разрешите.

-- Ах, -- воскликнула она, -- вот вы и приехали!

Что почувствовал я в эту минуту? Помню, я схватил ее руку, которую она уже положила на ручку дверцы,

-- Я не сойду, пока вы мне не скажете...

-- Ну-ну, -- сказала она небрежно, -- без ребячеств! Вот как вознаграждаются добрые дела! И потом, не забудьте, нас видят. Смотрите, вон там стоит офицер, который, кажется, испытывает живейший интерес к нашей маленькой семейной сцене.

Она открыла дверцу.

-- До свиданья, капитан!

Раздосадованный и злой, я очутился на тротуаре и чуть не отдавил ноги Рошу. Тоже застигнутый дождем, он дожидался конца грозы в подъезде полковника Оливье. Автомобиль исчез в конце улицы.

Рош окликнул меня тоном насмешливого удивления:

-- Черт побери! Здорово!

-- Что ты тут делаешь? -- спросил я.

-- Гляжу на вас! Да-с!

-- Ты знаешь эту даму?

-- Разумеется, знаю.

-- Кто же она?

-- Ну, брат, зачем хватать через край! Ты прикатил в ее авто и ты еще спрашиваешь!..

-- Уверяю тебя, я ее не знаю. Мы вышли вместе из одного дома. Лил дождь. Она пригласила меня в свою машину, но своего имени не сказала. Говори же, кто она?

-- Ха-ха, это на нее похоже, право! Кто она такая?.. Номер, дорогой мой, замечательный номер! Графиня Орлова.

-- Графиня Орлова?

Мне показалось, что я уже слышал это имя. И вдруг я вспомнил. Тем не менее я продолжал расспрашивать Роша.

-- Номер? Что ты хочешь этим сказать?

-- Ты и сам прекрасно понимаешь.

-- Она замужем?

-- Вдова.

-- Есть любовники?

К нам подошел артиллерийский капитан. То был хорошенький и весьма навязчивый розовый мальчуган в пенсне. Рош понял, что я не хочу продолжать разговор в его присутствии.

-- Вы направляетесь к мадам Оливье? -- спросил юноша в пенсне.

-- Да.

-- Я только что оттуда, -- сказал Рош. -- Там скучные разговоры. Удовольствия мало. Скоро мы встретимся в Курзале.

-- Хорошо, но предупреждаю тебя, что в восемь у меня свидание с Гобсоном.

-- В таком случае мы, конечно, увидимся вечером в Табари, на балу Итальянского Красного Креста.

-- Возможно.

-- До свиданья.

Гобсон уже сидел за столом в саду Курзала; когда я вошел, он читал газеты.

-- Продолжайте, -- сказал я ему. -- У меня тоже есть письмо, которое мне хочется поскорее прочесть. Извиним друг друга.

Я уже прочел письмо, а он все еще продолжал просматривать свои газеты. Вдруг я заметил, что он чуть вздрогнул, опорожнил стакан виски и взглянул на меня с насмешливым видом.

-- Что вы на меня так смотрите?

-- Просто так, ничего! Не находите ли вы, что на свете немало мерзавцев?

С этими словами он протянул мне номер "Сирии". Я прочел столбец, отчеркнутый его ногтем:

"ОПАСНЫЙ СУБЪЕКТ. Тартус, 4 мая. Властями арестован вчера Беггранский мудир Салид Али Кхелф по заявлению Хаммуда Дакхеля, таможенного чиновника в Руаде. Салид Кхелф обвиняется в изнасиловании Айше, супруги Хаммуда Дакхеля. Преступник заключен в Тартусскую тюрьму. Полиция с трудом спасла его от ярости толпы, намеревавшейся покончить с ним самосудом".

Я вернул Гобсону его газету.

-- Вы правы. Отъявленный мерзавец!

-- Очень приятно, -- заметил он, -- что еще встречаются мужья, заботящиеся о своей чести.

Мы посмотрели друг другу в лицо и одновременно улыбнулись.

-- Молодец Хаммуд Дакхель! -- сказал Гобсон. -- Французское правительство, я в этом уверен, примет в соображение проявленное им доверие. Правительство всегда должно вознаграждать оказываемое ему доверие.

-- Всегда! -- подтвердил я. -- Именно поэтому, надеюсь, другое известное мне правительство никогда не оставит в нужде семью бедного Салида Али Кхелфа.

Гобсон налил себе еще стакан виски.

-- Приятно обмениваться с вами мыслями, -- заметил он. -- Кстати, я забыл вас спросить, остались ли вы довольны своей недавней поездкой в Алауитам, -- как раз в окрестности Тартуса.

-- Я в восторге. Но вы заставили меня вспомнить, что я оказался столь же забывчивым но отношению к вам. Довольны вы своей поездкой в Пальмиру?..

-- В восторге!

-- Не будь это путешествие интересно прежде всего с археологической точки зрения, приятно было бы, -- не правда ли, -- изучить этих забавных бедуинов-амаратов. Ведь их область захватывает одновременно и вашу и нашу территорию.

-- Повторяю, -- сказал Гобсон, -- с вами удивительно приятно вести беседу.

Он хлопнул в ладоши.

-- Бармен, два "Метрополитена"!

Когда перед нами поставили два бокала с розовым ликером, Гобсон поднял свой на высоту глаз и подмигнул:

-- Поздравляю.

-- С чем? -- спросил я невинно. Он тихонько рассмеялся:

-- Бедный Салид Али Кхелф!

-- Да, такое приключение, в конце концов, довольно-таки плачевно.

-- Сделайте мне удовольствие, поднимите ваш бокал, -- сказал он. -- Чокнемся!

-- К вашим услугам.

-- Еще раз повторяю: вести игру с вами -- это истинное удовольствие. Бедный Салид Али Кхелф!.. Ну хорошо. Вы признаете, не правда ли, что я выиграл первую ставку?

-- Признаю.

-- Ладно. А я признаю, что вы выиграли вторую. Остается чокнуться.

-- Прекрасно! -- сказал я.

-- A la belle!

Я поднес бокал к губам... и в этот миг увидел, что Гобсон, сделавший тот же жест, вдруг остановился, поставил свой бокал на стол, вскочил и склонил голову.

Я обернулся. Графиня Орлова, войдя в Курзал, проходила мимо нашего столика. Ее сопровождал, краснея и сияя от счастья, молоденький лейтенант спаи. Она была в вечернем туалете. Затканный серебром синий бархатный плащ оставлял открытым одно ее плечо. Я тоже встал и поклонился. Она ответила легким движением головки.

Минутная тишина, которая месяц тому назад встретила в этом зале Вальтера, приветствовала теперь появление этой женщины.

Первым из нас двоих пришел в себя Гобсон.

-- Вот вам, -- сказал он, садясь, -- один из фокусов вашего проклятого французского языка. Мы сказали a la belle [Непереводимая игра слов: la belle обозначает "удачный ход, розыгрыш" и "красавица"], когда чокались. Графиня Ательстана услыхала и, уж наверное, Решила, что мы пьем за ее здоровье!