Дневник Л. Блуа "Le mendiant ingrat" ("Неблагодарный нищий") -- потрясающая и небывалая книга. По обнажению души, по обнаружению интимной судьбы книга эта может быть сравнима с "Уединенным" и "Опавшими листьями" Розанова. Есть формальное сходство в обнаженности и интимности, в дерзновении сказать то, о чем никогда не говорят. Но душа Л. Блуа не походит на душу Розанова. Это душа исключительно мужественная, сильная, верная, огненная, гордая в унижении и самоунижении. Саму злость свою, а Л. Блуа исключительно злой писатель, душа эта переживала как христианскую верность. Леон Блуа прожил свою жизнь в потрясающей нищете и непризнании. Ему пришлось жить подаянием, он бывал близок к голодной смерти; бывали дни, когда он не мог зажечь свечи по вечерам; его дети умирали от нищеты. И он был всеми покинут, бывшие друзья отвернулись от него, все предавали его. Слишком неудобно, беспокойно и небезопасно было связывать свою судьбу с таким человеком. Он вызывал к себе великую ненависть. Он не сделал в жизни ни одной уступки, не пошел ни на какой компромисс, чтобы заработать себе хлеб насущный. Он переживает нищету свою не только как внешнюю необходимость и неудачу, но и как внутреннюю судьбу, судьбу христианина в мире. Он пламенно защищает саму идею нищенства в мире. Сам Христос был нищий, и всякая правда в мире должна быть нищей. Все в своей судьбе он переживает как провиденциальное, как мировое, а не субъективное и случайное. И от переживания ужаса своей страдальческой жизни он всегда переходит к благословению судьбы и всего посланного ему Богом. У Л. Блуа было уничтожающее презрение к тем, которые видят "случай" там, где должно видеть божественное предназначение. Он пишет своему другу художнику Анри де Гру:
"Nous avons ete lances l'un sur l'autre, du fond de l'Eternite, par la main d'un Discobole infaillible, en un point determine de la duree, -- pour qu'une chose mysterieuse, infiniment agreable et necessaire, fut accomplie sur notre planete. C'est que les mangeurs d'excrements nomment le "Hasard"" ("Le mendiant ingrat") ["Мы были посланы друг другу со дна Вечности рукой непогрешимого Дискобола в определенной точке времени, чтобы, на нашей планете свершилось нечто таинственное, бесконечно приятное и необходимое. Это то, что говноеды называют "Случаем"" ("Неблагодарный нищий") (фр.)].
Анри де Гру делает характеристику Л. Блуа от лица Э. Элло. "Я попробую сказать, что Эрнест Элло написал бы о своем друге Леоне Блуа. Блуа состоит из одной линии, которой он очерчен. И эта линия -- Абсолют. Абсолют в мыслях, Абсолют в слове, Абсолют в поступках... И когда он изрыгает хулу на современника, это в бесконечности и в точности соответствует тому, как если бы он возносил хвалу Господу. Потому-то ему отказано в мирской славе". Немногие любившие и понимавшие Л. Блуа чувствовали, что он живет в Абсолютном и Абсолютным. И он сам себя так чувствовал. "Я почти один в мире. Я мог бы иметь, подобно стольким другим, многочисленных друзей. За первые мои выступления, которые были чудесным образом шумны, я сразу получил аплодисменты. Те, которые любили силу, даже среди атеистов, были со мной. Я не был еще автором "Le Desespere" ("Отчаявшийся"). Когда узнали мой путь, когда явно стало, что я человек Абсолютного, никто не захотел за мной следовать" ("Le mendiant ingrat"). Нужно с любовью поверить в исключительное призвание Л. Блуа, чтобы принять такую высокую самооценку и вынести такое отождествление своей судьбы с судьбой божественного в мире. Он пишет одной даме: "Вы любите угнетенных, но не моего сорта... Жалобы силы не тронут вашего сердца... Знаете ли Вы, что я один из тех людей, рука которых поднята против всех и против которого подняты руки всех". (Там же.) "Бог -- один против всех. В этом есть тайна. Очевидно, что человек, будь он преступником, против которого весь мир и который один против всех, имеет в себе что-то божественное". (Там же.) Излюбленная мысль Блуа -- страдальческое одиночество и покинутость Самого Бога. Одиночество человека может быть религиозно пережито как одиночество божественное, как богоподобие. В этом пафос Л. Блуа. Страдания Бога превышают страдания мира и человека. Правда всегда распята в мире, это вечное распятие Бога, распятие Христа. И потому сладко и упоительно страдание и распятие жизни. Л. Блуа всегда чувствует бедность и страдальческую покинутость Самого Бога. Это переживание исключительное по силе и своеобразию. Он видит Христа вечно распинаемым и как бы не видит Воскресшего. Он сострадает страданиям Христа, бедного и нищего Христа. Он всегда называет Христа Le Pauvre, для него Христос прежде всего Бедняк, от которого отняли богатства мира. Л. Блуа и себя всегда переживает распятым. И это дает ему силу жить. Бедность, покинутость, распятость -- страшная сила, могущество. Л. Блуа презирает и ненавидит розовое, сентиментальное христианство, презирает и ненавидит всякое счастье, благополучие, благоустройство. В минуту крайней нужды случайно заметил в темном углу забытые тридцать пять сантимов. "Как будто бы Иисус сказал: это все, что Я могу в эту минуту. Терпение и мужество! Не сердись на Меня. Я распят" ("Pages choisies"). Такого необыкновенного чувства Христа нельзя найти во всей христианской литературе. Христос, Сам Бог, -- беднейший из бедняков; Он покинут миром, от Него отняты богатства мира, Он истекает кровью. "Прежде всего и больше всего Христос -- Покинутый. Те, которые Его любят, должны быть покинутыми, но подобными Ему, покинутыми Богами". (Там же.) И Леон Блуа обрекает себя на нищенство и покинутость во имя Христа. От него отвернулись богатые католики, и он отвернулся от них. Он знает, что радости богатого имеют своей субстанцией страдания бедного. Л. Блуа совершает по любви брак с бедностью. Бедность уподобляет Христу. Когда получают деньги, изменяют и предают Христа, подобно Иуде. Но как не походит добровольная нищета Л. Блуа, его брак с бедностью, на добровольную нищету и обручение с бедностью св. Франциска! В другой мировой период совершился этот брак. Св. Франциск -- влюбленный. Нищета его светлая и блаженная. Нищета Л. Блуа -- черная и кровавая. Мир далеко ушел m отпадении Денег от Бедняка; мир становится все более и более буржуазным и все по-новому распинает Христа. В буржуазном царстве Денег, оторванных от Бедняка, страшно и жутко заключить брак с нищетой. Жутка нищета в буржуазном Париже, в современной буржуазной культуре, много страшнее она, чем бедность в прекрасной долине Умбрии или в Фиваидской пустыне. Опыт Л. Блуа -- новый опыт, неведомый святым прежних веков. Леон Блуа -- юродивый в современной культуре, в буржуазной Франции. Явление небывалое. Он живет и пишет как юродивый, он выходит из всех норм буржуазного общества. Он принимает последние унижения, отдает себя на посмеяние. Как юродивый, он шутит с миром [Гениальное определение юродства в древнем Патфике. (Примеч. автора.)], зло вышучивает все, чем живет мир. Он восклицает о себе и своей жене: "Ne sommes-nous pas les bohemes du Saint-Esprit, les vagabonds du Consolateur?" ("Pages choisies") ("Разве мы не богема Святого Духа, бродяги Утешителя?").
Вопль отчаяния всегда сменяется у Л. Блуа благословением судьбы, принятием благого смысла всего посланного Богом. Вера его проходит через страшные испытания, и она крепка и нерушима, как гранитная скала. Он боролся с Богом, но не знал скептицизма и неверия. "Только в этих слезах (Господа нашего Иисуса Христа) я почерпнул почти сверхчеловеческую твердость, которая нужна мне была, чтобы так страдать, чтобы принять самое ужасное существование, чтобы никогда не переставать стоять у подножия Креста, во тьме и муках" ("Le mendiant ingrat"). Л. Блуа бывал близок к последнему отчаянию, и тогда он восклицал: "Вспомни, Господь, что я сострадал Тебе... Зачем Вти отвратительные мучения без исхода? Зачем эти адские обольщения и насмешливые привилегии Слова человеку доброй воли, который не имеет возможности заставить себя слушать? Все та же жалоба в течение десяти лет и та же божественная глухота. Но мое мужество ослабевает". (Там же.) "Нет уже ни рубахи, ни обуви, ни шапки, ни одежды... Почему Бог не простирает Длань свою на тех, которые Его любят, длань доброты " славы?" (Там же.) "Страшный день! Нет вина и подкрепляющей пищи, грозит недостаток топлива, человеческой уверенности в возможности завтра накормить детей, невозможность продолжать так жить и невозможность бежать, видимая покинутость всем миром " очевидная враждебность такого количества людей; Наконец и всего более, это бесконечно мучительное ожидание освободителя, который все не приходит; это Приближает нас к отчаянию. И в то время как мы напрягаем наши желания, наш дом потрясает буря и небо печально, как смерть без Бога. Для кого мы так страдаем? И я мог работать, писать книги в таких муках. Об этом будет сказано на Страшном суде" ("Pages choisies"). И Блуа восклицает: "Господь, у меня нет доверия к Тебе" и произносит богоборческую молитву, которую ему "как будто бы кто-то диктует". Иногда он заносит в дневник такие слова: "Господь Иисус, Ты молишься за тех, которые Тебя распинают, и распинаешь тех, которые Тебя любят!" Л. Блуа принадлежит к тем немногим, которые не только affames de pain, но и affames de Beaute d'Infini (жаждут хлеба, но и жаждут Красоты Бесконечности). Про этих людей он говорит: "Их будут преследовать, это слишком правдоподобно. Неутешные кочевники великой мечты, они будут блуждать по земле, как Каины, и будут, быть может, вынуждены быть сотоварищами диких зверей, чтобы не остаться без пристанища. Загнанные, подобно поджигателям и отравителям колодцев, проклинаемые женщинами с чувственными взорами, которые увидят в них лишь оборванцев, поносимые детьми и собаками, до ужаса затерянные в веселии шестидесяти столетий, которые движутся потоками грязи последних времен, -- они под конец будут агонизировать в таких зловонных ямах, что сколопендры и навозные жуки не решатся посетить их трупы" ("Pages choisies"). В этих словах есть настоящая упоенность, экстатичность чувством отщепенства, покинутости, непризнанности, одинокости. Л. Блуа переживает эти состояния как божественные, как состояния Самого Бога. Он переживает не только горе и муку оттого, что все его подкидают и все изменяют ему, но и настоящий экстаз от всеобщей ненависти к нему. Это укрепляет в нем чувство своего исключительного и великого призвания, своего божественного помазания. Он никогда не переживает отщепенства и одиночества как собственный грех, а всегда как знак своего призвания. Его воинственный и до конца мужественный дух не знает раздвоения и рефлексии. Он ненавидит всякий анализ, разлагающий мужественную цельность духа. "Человек, вокруг которого разражаются катастрофы, - избранник. Горе тому, чье присутствие лишь передвигает атомы" ("Le mendiant ingrat"). Он себя чувствует таким избранником. Но эта исключительная вера в себя спаяна Я него с верой в Бога. Вера в себя и вера в Бога -- одна в нем вера монолитная. Л. Блуа присуще необычайное рувство индивидуальности, индивидуальной неповторимости. "Личность, индивидуальность человеческая, ачертанная и запечатленная Богом на каждом лице, и иногда так грозно на лице великого человека, есть нечто совершенно священное, нечто предназначенное Воскресению, к вечной жизни, к блаженному соединению. Лицо всякого человека -- совсем особый вход в рай, который невозможно смешать с другими и через который войдет лишь одна душа" ("Pages choisies"). Чувство Бога для него неотрывно от чувства индивидуальности.
Минуты отчаяния и безнадежности всегда преодолеваются у Л. Блуа великой покорностью Богу и благословением всего. У него есть замечательные слова о молитве. "Нужно молиться. Все остальное тщета и глупость. Нужно молиться, чтобы выносить мерзость этого мира; нужно молиться, чтобы быть чистым; нужно молиться, чтобы получить силу ждать. Нет ни отчаяния, ни черной печали для человека, который много молится. Это я Вам говорю, и с каким авторитетом!.. Нужно молиться просто, по-глупому, но с могучим желанием. Нужно молиться долго, терпеливо, не поддаваясь отвращению и усталости, пока не испытаешь особенное волнение с ощущением огня в душе. Тогда можно спокойно идти и вынести что угодно" ("Le mendiant ingrat"). Л. Блуа выносил адскую жизнь, потому что много молился и бесконечно верил. Он пишет Анри де Гру: "Все, что совершается, благословенно, я это принимаю со всем авторитетом моей нищеты, которая совершенна, как совершенен Бог, и которая поэтому сама благословенна... Если нам не хватает денег, это значит, что деньги были бы для нас пагубны". Когда Л. Блуа потерял последний заработок в газете, защищая Тальяда, которого все травили, и этим обрек себя на двухлетнюю нищету, он воскликнул: "Крик радости, восторг, веселие в моем доме! Звон колоколов в сердцах! Пусть накрывают стол для радостного пира нищеты" ("Le mendiant ingrat"). Он возносил к Богу молитву нищего: "Молю Тебя, Бог мой, смиренно молю принять меня ,в число немногих нищих, которыми Ты воспользуешься для Своей славы, когда громовый Лик Твой устанет от побоев" ("Les dernieres colonnes de l'Eglise"). A к католическому духовенству он обращается со словами: "Вас, господа, преемники Апостолов, просят не отвращать Бедняка, ищущего Христа, не ненавидеть артистов и поэтов, не отсылать во враждебный лагерь тех, кто хотел бы более всего бороться около вас и за вас" ("Pages choisies"). Л. Блуа считал себя прежде всего верным католиком. Зто было трагическое самочувствие. "Ненависть самая страшная, самая неумолимая, самая коварная пришла ко мне со стороны моих братьев-католиков... Никто из этих фарисеев не пришел ко мне на помощь, не хотел узнать, не изнемогаю ли я под бременем печали, холода и голода" ("Le mendiant ingrat"). Л. Блуа не дано было узнать радость христианского общения. Да и кому дана она без условной риторики? Л. Блуа -- прирожденный, кровный католик, без внутреннего переворота, без религиозного развития. Он не понимает и не любит вновь обращенных. К Гюисмансу он ужасно несправедлив, не может простить ему его слабости, обвиняет его в ненависти ко всему великому, здоровому, сильному. Обращение литераторов вроде П. Бурже, Ф. Коппе, Брюнетьера он считал последним ударом, нанесенным Церкви. Салонное католичество Бурже было для него презренным и отвратительным. Обращение Франсуа Коппе было для него лишь доказательством того, что христианство легкая вещь. Он с горечью говорит об обмирщении и вырождении католичества. Бичующе гневно говорит он о гибели средневекового героизма и возникновении помадного, надушенного салонного католичества св. Франциска Сальского. Очень тонки его суждения об иезуитах. Это иезуиты ввели анализ и породили современный психологизм, раздваивающий и разлагающий. Иезуитский метод приводит к созерцанию самого себя вместо созерцания Бога. И из Церкви исчезают святые. "Избегайте анализа, как Диавола, и прибегайте к Богу, как погибший". (Там же.) Л. Блуа -- в Абсолютном, иезуиты -- в относительном и условном. Леон Блуа -- исключительное явление в католичестве: он отщепенец, бунтарь в католичестве. Связь его с историческим католичеством непостижима и антиномична. В Католической церкви нет Бедняка, Нищего и нет нищеты, бедности; она подчинилась буржуазности, деньгам, отрезанным от Христа.
В страдальческой и нестерпимой жизни Л. Блуа кроме необычайной веры в себя и в Бога был еще один источник света -- его жена, северянка, датчанка, существо еще более героическое и цельное, чем он сам. В посвящении своей жене "Pages choisies" Л. Блуа говорит: "Она полюбила меня, потому что я говорил ей о Боге; она вышла за меня замуж, потому что ей сказали, что я нищий". И он кончает посвящение словами, что об их трагической жизни "будет сказано, моя дорогая Жанна, в будущей жизни". Ей посвящены самые проникновенные, полные любви страницы дневников. Основным и чудовищным противоречием жизни Л. Блуа было то, что он имел семью и детей. Он не должен был быть человеком рода. Но жена его претворила эту страшную жизнь нищеты и покинутости в божественную мистерию. Все претворялось в красоту в их союзе. Жене Л. Блуа принадлежат проникновенные мысли и выходы к свету в минуты отчаяния. Только с ней он мог оставаться странником на земле. Так же прекрасно и просветленно все, что он пишет о своих детях. Но в нем самом есть что-то некрасивое, почти уродливое. Кто-то сказал, что у него руки горбуна. Странная смесь гордости с обидой, самоуверенности с болезненной мнительностью. Он живет в безобразии, но всегда стремится к горнему восхождению. Исключительная судьба: гордый человек в вечном унижении, самоунижающийся, как юродивый. В дневниках своих он не щадит себя, обнажает в себе все самое уродливое. О большой силе Л. Блуа свидетельствует то, что после жизни страшной, унизительной, страдальческой он не впал в пессимизм и пессимизм презирает. "Нет на свете ничего, чтобы я так изрыгал (vomisse), как пессимизм, который разом совмещает все возможные формы бессилия: бессилие ума, воли, сердца, почек и желудка. Если бы я имел честь командовать во время войны, я бы расстрелял пессимистов, как расстреливают шпионов и дезертиров. Я уважаю лишь безмерное мужество, и я -- я никогда не признаю себя побежденным!" ("Le mendiant ingrat").