Въ гостяхъ у карелъ.
Мы шли по длинной сельгѣ {Сельга -- финское названіе для длинныхъ насыпей ледниковаго щебня, оставленныхъ на сѣверѣ бывшимъ здѣсь нѣкогда громаднымъ ледникомъ.} уже два часа, но признаковъ деревни все еще не было замѣтно. Тропинка, густо усыпанная валунами, яйцевидныя поверхности которыхъ округлялись всюду изъ-подъ земли, точно то была давно нечиненная мостовая, вилась вверхъ, внизъ, вправо, влѣво, обходя вѣковыя деревья и огибая глыбы камня. Кудряво-зеленыя березы, съ розовыми въ лучахъ взошедшаго солнца стволами, сбѣгали по скатамъ сельги внизъ и позволяли видѣть окрестность по обѣ стороны. Тамъ, въ плоскихъ низинахъ, одиноко-красиво раскрывалъ свои нѣдра корявый болотный лѣсъ, съ кустами можевельника, съ кочками, густо покрытыми верескомъ и черникой. Налѣво, среди такой же дичи развертывалась темная поверхность озерка, по которому молчаливо плавала одинокая утка. Хотя взошедшее солнце влило въ насъ новую бодрость, тѣмъ не менѣе мы жаждали пристанища, потому что шли всю ночь и прошли 30 верстъ. Тяжелый грузъ оттянулъ плечи, подъ суконной одеждой, надѣтой сверхъ рубахъ для защиты отъ комаровъ, было жарко, и мы не смѣли снять съ затылковъ платки и сдернуть вуали, предпочитая лучше мокнуть въ собственномъ поту, чѣмъ страдать отъ тысячей укусовъ. Безсонная долгая ночь, видно, истомила и комаровъ; они вяло летѣли за нами, пѣли грустно-заунывно, и многіе, оставивъ преслѣдованіе, отлетали въ чащу, мерцая свѣтящейся точкой въ косомъ солнечномъ лучѣ. Молча брели мы, спотыкаясь о камни, и механически давили комаровъ, осторожно садившихся на потное лицо и руки. Такъ прошелъ еще часъ, въ теченіе котораго наше нетерпѣніе росло, превращаясь въ раздраженіе и злобу.
Наконецъ показались признаки жилья: огороженныя каменными завалами поля, изгороди, кладки дровъ, но мы уже по опыту знали, какъ широко раскидывалась карельская деревня, и не расчитывали добраться до нея ранѣе, какъ черезъ полчаса или часъ. Наконецъ лѣсъ раздался, сельга стала ниже, дорога сбѣжала съ нея и свернула влѣво, а вдали у озера надъ зеленью деревьевъ и кустовъ показались крыши и дымъ изъ трубъ. Вотъ наконецъ и сельбище карельское -- Хомсельга. При узкомъ заливѣ озера, куда тихо сочился ручей, стояло всего три двора. Мы прошли мимо большой двухэтажной избы съ вышкой. Изъ покосившихся воротъ ея мальченка выгонялъ хворостиной лѣниво переступавшихъ дюгами лошадей. Громадная ветхая изба съ радужными отъ старости, частью побитыми стеклами, со ставнями носившими еще слѣды бѣлой краски и какихъ-то узоровъ вродѣ букетовъ, а теперь безпомощно повисшими на бокъ, носила столь явные слѣды упадка и запустѣнія, что мы не рѣшились остановиться здѣсь и, перебравшись черезъ мостикъ, приблизились къ слѣдующей болѣе хозяйственной постройкѣ. Толкнувъ дверь крыльца, мы поднялись по слабо освѣщенной верхнимъ оконцемъ лѣстницѣ, отворили дверь въ горницу и ввалились въ нее, точно пришли къ себѣ домой. Мы уже привыкли къ широкому молчаливому гостепріимству крестьянъ, во взорахъ которыхъ никогда не читали изумленія по поводу столь безцеремонныхъ вторженій, а самое большее нѣкоторый мгновенный интересъ, настолько слабый, что уже минуту спустя всякій обращался къ своему дѣлу. Такъ было и здѣсь. Возлѣ печки возилась баба, сажая въ нее какую-то снѣдь, нѣсколько лохматыхъ карелъ ѣло за столомъ вареную рыбу, другой на скамьѣ одѣвалъ сапоги, а золотыя стрѣлы солнца, врываясь въ душную избу, озаряли розовымъ свѣтомъ чисто выскобленныя доски скамей и стола, играли на красныхъ рубахахъ и яркихъ платкахъ.
-- Здравствуйте!
-- Здравствуйте!
-- Откудова?
-- Съ Кончезера, самоварчикъ бы намъ, да поѣсть чего нѣтъ-ли.
-- Пожалуйте сюда, въ чистую горницу,-- засуетилась какая-то старушка съ "кувшиннымъ рыломъ", на которомъ длинный носъ составлялъ смѣшной контрастъ съ полуоткрытымъ ртомъ.
Мы шагнули въ комнату рядомъ, оклеенную обоями и перегороженную темнокрасной ситцевой занавѣской. Межъ двухъ окошекъ стоялъ столъ, который старушка принялась спѣшно прибирать; надъ нимъ, по растрескавшимся обоямъ лѣпились цвѣтныя картинки какихъ-то обителей въ перемежку съ разноцвѣтными обертками съ чайныхъ фунтиковъ, среди которыхъ рѣшительно преобладалъ Цзинь-Лунь. Въ углу раскольничья икона, вѣрнѣе, что-то темное, облупленное, въ золотой аляповатой рѣзьбѣ кіота, густо усыпаннаго точками отъ мухъ; напротивъ стеклянный шкапъ съ посудой и старинные ящики съ наваленнымъ на нихъ платьемъ. Острый, спертый запахъ, напоминавшій какія-то спеціи химической лабораторіи, казалось, пропитывалъ всю горницу и дѣлалъ пребываніе въ ней почти невыносимымъ.
Медленно поснимали мы съ себя одежду и поклажу,-- мѣшокъ, ружье, фотографическій аппаратъ, и присѣли на стулья, пропуская мимо уха рѣчи суетившейся старушки. Вскорѣ на помогу ей появилось новое лицо -- женщина лѣтъ 40, въ шерстяномъ городскомъ платьѣ, съ лицомъ, часто усыпанномъ веснушками, рыжій цвѣтъ которыхъ, гармонируя съ цвѣтомъ волосъ и красной шеей, придавалъ ея лицу какое-то раздраженное, вспыленное выраженіе.
-- Чай нашъ будете пить, али свой есть?
-- Чай есть, и сахаръ есть.
-- Да чего спрашиваешь, завари нашего, покушайте нашего, изъ Пинтембурха привезенъ, хорошій, рупъ шесгривенъ фунтъ.
-- Ну вашаго, такъ вашего, намъ все единственно.
Раскрывъ мѣшокъ, мой спутникъ вынулъ мыло и полотенце.
Съ трудомъ переступая сбитыми ногами, мы спустились на улицу и долго мылись у ручья, прохлаждая горѣвшую кожу и искусанныя комарами руки студеной водой, а когда вернулись наверхъ и едва содрали со сбитыхъ ногъ сапоги, на покрытомъ грубой скатертью столѣ бурливо кипѣлъ самоваръ, обдавая клубами пара цвѣточно-узорный чайникъ, и стояли тарелки со снѣдью: только-что сжареная щука и калитки -- ржаныя ватрушки съ кашей.
Началось чаепитіе. Въ разгаръ его, когда мы уже успѣли удовлетворить сдержанное любопытство женщинъ относительно насъ, въ горницѣ появилось новое лице -- невысокій пожилой карелъ на жидкихъ ногахъ, оказавшійся хозяиномъ и супругомъ женщины въ веснушкахъ. Онъ поднялся такъ поздно, потому что провелъ ночь на рыбной ловлѣ, и теперь вяло пилъ чай, перекидываясь съ домочадцами короткими фразами на карельскомъ нарѣчіи. Тощая фигура его съ жидкой бородкой, съ прямыми падавшими вокругъ лба волосами и маленькими, сверкавшими по звѣриному глазками, проявляла въ себѣ что то придавленное -- не то онъ былъ боленъ, и его лихорадило, не то надъ нимъ висѣло какое-то горе или сосала тоска неудачи. Замѣтно было, что бабы ухаживали за нимъ, точно это былъ безнадежно больной, требовавшій особаго вниманія.
Утомленье, слишкомъ яркій свѣтъ солнца, бившій въ безсонные глаза, тухлый вкусъ рыбы, странно сочетавшійся съ нестерпимымъ специфическимъ запахомъ этой раскольничьей щели, болтливая старуха, раздраженная баба въ веснушкахъ и этотъ пришибленный мохнатый карелъ -- все сливалось въ одно тяжелое настроеніе. Разговоръ слабо клеился: хозяинъ молчалъ, старая баба привычно болтала про какія-то домашнія дѣла, а женщина въ веснушкахъ, сидя поодаль, потная, широко разставивъ колѣни, отдуваясь, пила съ блюдечка жидкій чай, и эти фыркающіе звуки еще усиливали раздраженіе, которымъ, казалось, злопыхало все ея существо.
-- Такое дѣло, такое дѣло, что никогда не бывало, и упаси Богъ всякаго, сколько лѣтъ живемъ, и за покойникомъ жили... бормотала старуха.
-- Правыхъ всѣхъ порѣшили, а которые были виноватые отпустили. Видно послѣднія времена приходятъ, нѣтъ правды!-- ядовито подхватывала женщина въ веснушкахъ.
Хозяинъ вздыхалъ, потупивъ очи.
-- Корову отдали, аваката нанимали...
-- Продалъ, авакатъ-то!-- вставляетъ женщина въ веснушкахъ.
-- Кабы покойникъ Максимовъ не померъ, не оставилъ-бы этого дѣла такъ,-- конфиденціально шепчетъ мнѣ черезъ столъ старуха, входя въ роль и оживленно размахивая рукой.-- Покойный ему братъ родной былъ, какъ изъ Пинтембурха пріѣзжалъ такъ завсегда...
-- Нѣтъ правды на свѣтѣ, правыхъ-то порѣшили, а которые виноваты... люди видѣли, всего въ крови вытащили, какъ барана рѣзанаго...
-- А Микалаевъ пишетъ отъ багра, когда тащили...-- шепчетъ старуха.
-- Дѣвошкинъ безъ памяти бѣгалъ, ключи съ пояса снялъ, люди видѣли. Зачѣмъ ключи занадобились?-- угрожающе задаетъ мнѣ вопросъ женщина въ веснушкахъ.
-- Дѣйствительно, что когда тащили,-- немощно поясняетъ хозяинъ,-- то багромъ не могли зацѣпить, потому на немъ кровь была, отъ багра на мертвомъ крови не буде. А что дѣйствительно дохтуръ Микалаевъ показалъ неправильно, и свидѣтели, которые показывали на слѣдствіи, то ихъ на судѣ другорядъ не спрашивали.
-- На два мѣсяца въ тюрьму! Правыхъ-то порѣшили...-- гудитъ опять женщина въ веснушкахъ.
Эти-то страстныя, но убито-придавленныя рѣчи о какомъ-то убійствѣ, о слѣдствіи, о тюрьмѣ ясно показывали, что въ этомъ домѣ неблагополучно.
-- Кого это въ тюрьму?-- спрашиваю я.
-- Вотъ!-- мотнула хозяйка головой на мужа.
А тотъ сидѣлъ словно тяжкій больной, увѣренный въ приближеніи смерти, которую онъ самъ уже не можетъ отстранить собственной силой, и съ безучастнымъ видомъ, но жадно вбиралъ въ себя этотъ ропотъ негодованія, эти рѣчи сочувствія домочадцевъ, такъ искренне и горячо принимавшихъ къ сердцу его бѣду.
-- А нуте-ка разскажите, что у васъ тутъ вышло!
И Сафонъ Игнатьевъ, какъ звали нашего хозяина, принялся разсказывать скорбную повѣсть о происшествіи, которое упало на него всею тяжестью своего послѣдствія, пришибло и придавило такъ, что жизнь стала тяжка ему на свѣтѣ. Онъ разсказывалъ, какъ обыкновенно разсказываютъ крестьяне, т. е. какъ-бы предполагая, что детали и дѣйствующія лица также хорошо извѣстны слушателямъ, какъ ему и сосѣдямъ, почему намъ приходилось ежеминутно останавливать его и требовать разъясненій. Иванъ Григорьичъ, самъ крестьянинъ, лучше схватывалъ суть дѣла и служилъ мнѣ толмачемъ. Экспансивная старуха ежеминутно перебивала печально-эпическій разсказъ Сафона разнообразными вставками, украшая ихъ необыкновенно энергичными жестами, точно она билась на кулачкахъ съ невидимыми духами, носившимися вокругъ нея въ воздухѣ. Хозяйка, наоборотъ, замолкла, и ея искрящіеся зеленые глаза впились въ насъ, жадно выслѣживая на нашихъ лицахъ признаки сочувствія.
Дѣло заключалось въ слѣдующемъ:
Три года тому назадъ зимою въ проруби на озерѣ нашли трупъ стараго крестьянина деревни Хомсельги, Максимова. Мужики, нашедшіе и вытащившіе его баграми, въ одинъ голосъ утверждали, что Максимовъ былъ убитъ, такъ какъ на головѣ и шеѣ его зіяли раны, нанесенныя, очевидно, топоромъ. Максимовъ принадлежалъ къ числу богатыхъ крестьянъ, такъ какъ ему помогалъ родной братъ, жившій въ Петербургѣ, гдѣ у него было обширное кожевенное дѣло. Этотъ братъ изрѣдка наѣзжалъ въ родную девевню, привозилъ подарки роднѣ, т. е. чуть ли не всей деревнѣ, и тогда въ Хомсельгѣ шелъ пиръ горой. Нашъ Сафонъ также приходился ему родней, добродушная старуха была сестра Максимова, а ея дочь,-- женщина въ веснушкахъ, жена Сафона. Убитый или утонувшій жилъ не одинъ -- онъ принялъ въ домъ зятя, по имени Дѣвошкина, съ которымъ жилъ, однако, плохо. Между старикомъ отцомъ, съ одной стороны, и Дѣвошкинымъ и его женой, съ другой, начались нелады, доходившіе до ожесточенныхъ дракъ, причиной чего было то, что старикъ не выпускалъ изъ рукъ денегъ, а съ ними и власти въ домѣ. Когда его нашли въ проруби со знаками насильственной смерти, то подозрѣніе въ убійствѣ естественно пало на Дѣвошкина, поведеніе котораго при трупѣ, казалось, подтверждало его. Между прочимъ Дѣвошкинъ самовольно снялъ съ трупа ключъ отъ ящика, который Максимовъ носилъ всегда при себѣ на тесемкѣ. По разсказамъ крестьянъ, трупъ Максимова стоялъ въ проруби, припертый теченіемъ къ колу, къ которому привязывались сѣти, такъ что можно было думать, не спустилъ-ли убійца трупъ своей жервы въ прорубь въ надеждѣ, что теченіе унесетъ и затянетъ его подъ ледъ; но незамѣченный имъ колъ разрушилъ этотъ расчетъ. Началось, разумѣется, слѣдствіе. Первымъ дѣломъ, на мѣсто происшествія прибыли власти, врачъ Миколаевъ, еще другой врачъ, фельдшеръ и другія лица. По разсказу Сафона и другихъ крестьянъ, Дѣвошкинъ передъ пріѣздомъ властей выставилъ на мосту при въѣздѣ въ деревню, караульнаго, своего человѣка, который направилъ пріѣхавшихъ прямо къ Дѣвошкину, гдѣ имъ былъ приготовленъ обильный обѣдъ съ виномъ и разными закусками, послѣ котораго врачъ Миколаевъ произвелъ осмотръ трупа и составилъ протоколъ въ томъ смыслѣ, что замѣченныя на трупѣ знаки насилія посмертнаго происхожденія и нанесены, очевидно, баграми при неосторожномъ вытаскиваніи трупа изъ воды. Второй, присутствовавшій здѣсь врачъ подписалъ протоколъ, но почему-то оговорилъ, что подписываетъ его не въ качествѣ врача, участвовавшаго въ осмотрѣ, а въ роли посторонняго свидѣтеля. При отъѣздѣ Дѣвошкинъ, по разсказу крестьянъ, вынесъ врачу Миколаеву шубу покойнаго Максимова, въ которой тотъ и укатилъ. Вмѣстѣ съ этимъ въ деревнѣ укрѣпилось мнѣніе, что кромѣ шубы Миколаевъ будто-бы получилъ сто рублей денегъ. Этимъ дѣло и закончилось: трупъ похоронили, денегъ послѣ Максимова не оказалось, а прочее его имущество перешло къ Дѣвошкинымъ. Извѣстіе объ участи брата такъ подѣйствовало на петербургскаго Максимова, что тотъ болѣе не пріѣзжалъ въ деревню, опасаясь что и его тамъ убьютъ.
Однако обстоятельства, сопровождавшія это происшествіе, все сильнѣе и сильнѣе укореняли въ крестьянахъ Хомсельги мысль, что смерть Максимова не несчастный случай, а преступленіе. У Максимова, помимо Дѣвошкиныхъ, остались родственники, чуть не вся деревня; къ нимъ-то денно и нощно вопіяла объ отмщеніи кровь погибшаго родича; да и вообще крестьянамъ, вѣрно, жутко было жить въ одномъ селеніи съ предполагаемымъ убійцей. Эти ли обстоятельства или какіе-либо личные счеты между крестьянами только прошло немного времени, какъ на Миколаева былъ поданъ доносъ, въ которомъ онъ обвинялся въ составленіи завѣдомо ложнаго протокола вскрытія и въ принятіи подарковъ деньгами и вещами отъ Дѣвошкина. Разумѣется, неопытный искатель правды выполнилъ свое намѣреніе такъ наивно, что ничего не стоило сыскать по почерку крестьянина, писавшаго доносъ. Любопытно, однако, что самый доносъ пролежалъ у начальства подъ сукномъ около двухъ лѣтъ, не вызывая никакого разслѣдованія, и крестьяне объясняли такую медлительность въ преслѣдованіи клеветниковъ докторомъ Миколаевымъ тѣмъ, что былъ живъ богатый петербургскій братъ Максимова, который не остановился бы передъ расходами по приглашенію опытнаго адвоката, если не для защиты своихъ попавшихъ въ бѣду родичей, то просто чтобы вывести на свѣтъ Божій загадочную смерть своего брата. Подобное объясненіе крестьяне подкрѣпляли ссылкой на тотъ фактъ, что дѣлу о доносѣ и клеветѣ на доктора Миколаева былъ данъ немедленный ходъ, какъ только распространилось извѣстіе о смерти петербургскаго Максимова. Вотъ тутъ-то и начались злоключенія Сафона Игнатьева. Авторъ доноса сознался въ написаніи его, но при этомъ указалъ на Сафона, какъ на вдохновителя: доносъ будто бы былъ написанъ подъ диктовку Сафона. Среди мужиковъ немедленно сложилась легенда, будто-бы доносчика склонили запутать такимъ оговоромъ Сафона Игнатьева съ тою цѣлью, чтобы нанести ударъ главному родичу погибшаго Максимова и тѣмъ заблаговременно затушить возможность поднятія дѣла въ самомъ корнѣ, потому что толки объ убійствѣ Максимова и о недобросовѣстномъ поведеніи во всемъ этомъ дѣлѣ доктора Миколаева не прекращались. Дѣло объ оклеветаніи доктора Миколаева двумя крестьянами деревни Хомсельги, слушалось въ N--скомъ окружномъ судѣ.
Въ добавленіе къ своему разсказу Сафонъ извлекъ откуда-то большую захватанную тетрадь -- копію съ приговора. Познакомившись съ содержаніемъ ея, мы живо представили себѣ всю картину этой судебной борьбы. Передъ судомъ два жалкихъ карела раскольника. Безтрепетно выходятъ эти корявые мужички одинъ на одинъ на медвѣдя въ темномъ олонецкомъ лѣсѣ, но съ какимъ трудомъ различаютъ и понимаютъ они что нибудь въ томъ еще болѣе темномъ и мрачномъ лѣсу, который насадили кругомъ нихъ "культурные" люди. Страшно зайти въ этотъ лѣсъ бѣдному, непросвѣщенному человѣку -- тамъ ждетъ его коварный, изощренный въ непонятныхъ имъ хитростяхъ врагъ и равнодушные люди, очи которыхъ давно присмотрѣлись къ картинамъ всякихъ мерзостей, а сердца окоченѣли и стали недоступны живымъ ощущеніямъ правды. Но за деньги находятся руководители и здѣсь. Продалъ Сафонъ Игнатьевъ корову и заплатилъ 15 рублей адвокату. Но чему же противупоставлены эти жалкія деньги, начало крестьянскаго раззоренія? Доктору Миколаеву, лицу, замѣтному въ губерніи, родственнику предсѣдателя суда и доброму пріятелю всего губернскаго Олимпа. Но на губернскомъ Олимпѣ, какъ извѣстно, царятъ такія-же фамильярные нравы, какіе описываетъ миѳологія, когда касается обители безсмертныхъ боговъ -- Зевса съ его Ганимедомъ, Афродиты, Ареса, ревнивой Геры... Каждый нуждается въ другихъ, а тѣ нуждаются въ немъ, и эта взаимная надобность еще скрѣпляется имянинами, крестинами, картами и пикниками и прочимъ размыкиваніемъ скучныхъ захолустныхъ досуговъ.
-- Палъ Ванчъ, зайдите посмотрѣть, у меня Маничка что-то того, кашляетъ, кстати въ картишки перекинемся, будетъ Лука Лукичъ, Антонъ Антонычъ.
-- Лука Лукичъ? Очень кстати, мнѣ его повидать надо, онъ, кажется, взялся защищать этихъ мерзавцевъ...
-- Ну вотъ и отлично, за картами переговорите.
-- Знаете, непріятно все-таки съ этимъ дѣломъ... шумъ, толки...
-- Ну, конечно, не мѣшаетъ проучить, а то житья не станетъ отъ жалобъ и доносовъ.
-- Вотъ я имъ покажу, гдѣ раки зимуютъ!
-- Слѣдуетъ, слѣдуетъ. Такъ я жду. До пріятнаго свиданья!
А Лукѣ Лукичу какой-же резонъ ссориться съ Павломъ Ивановичемъ изъ-за какихъ то карелъ? И вотъ преходящій эпизодъ, какими напихана дѣятельность провинціальныхъ людей 20-го числа, мелькаетъ въ числѣ прочихъ въ видѣ нѣсколькихъ часовъ судебнаго разбирательства и исчезаетъ безслѣдно для всѣхъ участниковъ, кромѣ злополучнаго карела, который присужденъ къ двумъ мѣсяцамъ тюрьмы, потому что, хотя изъ свидѣтельскихъ показаній и выяснилось, что Сафонъ Игнатьевъ не подучалъ Минина и не диктовалъ ему доноса, но "по мнѣнію суда" (выраженіе обвинительнаго акта), все-таки онъ сдѣлалъ это.
-- Такъ ты диктовалъ Минину?-- спрашиваю я Сафона.
-- Не, я не дихтовалъ и этому дѣлу вовсе не касался, меня о ту пору въ деревнѣ не было.
-- Отчего-жъ тебя обвиняютъ въ соучастіи?
-- Мининъ по злобѣ на меня оговоръ сдѣлалъ, а я къ нему не касался, мы тоже знаемъ, за такое дѣло не похвалятъ. Ежели бы я хотѣлъ, то написалъ-бы самъ и руку далъ, и другіе сродственники руки дали-бы, да вишь ты, гдѣ же тягаться -- дохтуръ Миколаевъ сродственникъ предсѣдателю.
-- Ну, Мининъ-то чего впутался? Вѣдь онъ не родственникъ Максимову?
-- Родственникъ тоже. У него дѣло было съ Миколаевымъ, вотъ онъ Мининъ-то и хотѣлъ ему напакостить.
-- Ничего не понимаю! Но во всякомъ случаѣ, то что написано въ доносѣ -- правда по твоему?
-- Такъ, точно, истинная правда. Я говорю на судѣ -- господинъ судья, обратите вниманіе на тое обстоятельство, допросите свидѣтелей, всѣ видѣли, первое дѣло голова разрублена -- мы звѣря бьемъ, на войнѣ были, мертвыхъ, раненыхъ сколько видѣли. Второе дѣло господинъ Миколаевъ у Дѣвошкина стоялъ, вино пилъ и подарокъ принялъ. А онъ мнѣ, предсѣдатель, рукой эдакъ махнулъ, значитъ, замолчи, а авакатъ тоже слабо говорилъ, вовсе ничему не касался.
-- Правыхъ-то засудили, а которые виноватые...-- гудитъ хозяйка.
-- Ты два дѣла путаешь. Одно дѣло о ложномъ доносѣ, а другое дѣло о неправильномъ протоколѣ вскрытія и недобросовѣстности доктора Миколаева. Тебя за доносъ судили, а того не касались, то особое дѣло.
Сафонъ начиналъ понимать.
-- Тебѣ бы, или лучше Минину, надо было признать на судѣ, что де онъ за доносъ свой стоитъ, и что вы желаете доказать правду его, а вмѣсто того Мининъ повинился и прощенія просилъ. Вотъ васъ и закатали. Посидишь теперь. Ну да ничего, два мѣсяца немного времени, не горюй. А позору на тебѣ не будетъ, всѣ вѣдь знаютъ обстоятельства.
Но Сафонъ думалъ, а главное чувствовалъ иначе. Какъ, онъ, честный крестьянинъ, безпорочно отбывшій военную службу, подъ турецкими ядрами и пулями переправлявшій въ качествѣ матроса наши войска черезъ Дунай, и вдругъ въ тюрьму по ложному оговору!
-- Сидѣть ничего, не трудно. А какъ я теперь людямъ въ глаза смотрѣть стану. Ты, скажутъ, въ тюрьмѣ сидѣлъ!
И Сафонъ глянулъ на меня такимъ взоромъ, что мнѣ стало стыдно за мое легкомысленное отношеніе къ вопросу о тюрьмѣ. При видѣ грубой жизни крестьянъ, мы, чистые господа, склонны порою думать, что и въ душѣ у нихъ такъ же все грубо, что честь и доброе имя не такъ дороги, оскорбленія и позорныя наказанія не столь тягостны имъ, какъ иному джентльмену въ крахмальной рубашкѣ. Можетъ быть тамъ, гдѣ заушенія, розги и холодныя каталашки стали самымъ обыкновеннымъ явленіемъ деревенской жизни, лучшія человѣческія чувства сильно заглушены въ крестьянинѣ (хотя факты заставляютъ сомнѣваться въ этомъ), но здѣсь, въ лѣсной дебри, не знали помѣщиковъ, власти всегда были далеко, не подъ бокомъ, а люди здѣшніе еще недавно толпами съ пѣніемъ псалмовъ добровольно погибали въ пламени и дыму горящихъ срубовъ, только бы не поступиться тѣмъ, что считали святыней духа. Потому-то чувство собственнаго достоинства сидитъ въ здѣшнемъ мужикѣ куда крѣпче, чѣмъ въ господинѣ, одѣтомъ въ сюртукъ съ золотыми пуговицами, господинѣ, который трясется при грозномъ окрикѣ начальства и съ непостижимой чуткостью постигаетъ мановеніе начальничьихъ бровей.
-- Апелляцію подалъ?
-- Авакатъ написалъ, ждемъ, што буде.
-- По нашему оправдаютъ. Нельзя засудить безъ уликъ по одному "мнѣнію суда".
-- Навѣрно оправдаютъ!-- подтверждаетъ Иванъ Григорьичъ.
Сафонъ смотритъ на насъ съ робкой надеждой, домашніе расцвѣтаютъ, и сразу становятся ласковѣе, словоохотливѣе и суетливѣе.
-- Покушайте чайку, второй самоварчикъ поставимъ!
-- Нѣтъ, спасибо, сыты. Курить у васъ нельзя?
-- Ничаво, курите, въ окошко курите!
Я распахиваю окно, сажусь возлѣ него, и, держа дымящуюся трубку на отлетѣ за окномъ, всякій разъ высовываюсь, чтобы затянуться и выпустить дымъ на воздухъ. Нельзя -- старовѣріе! Замирающій расколъ еще крѣпко цѣпляется за кой какіе старые обычаи. Но держатся ихъ старики, а молодые ужъ отстали. Такъ въ семьѣ Сафона старшіе уклонились отъ фотографированія, а молодежь при одномъ словѣ объ этомъ всполошилась и загодя обрядилась въ обновы.
Но насъ сильно клонило ко сну. Было около 9 ч. утра, когда мы съ Иванъ Григорьичемъ залѣзли на широкую деревянную постель съ холщевымъ пологомъ, стоявшую въ прохладныхъ сѣняхъ. Въ ней передъ тѣмъ спалъ Сафонъ. Приходя въ крестьянскія селенія на зарѣ, мы уже привыкли забираться въ мужицкія постели, которыя какъ разъ опрастывались къ этому времени. Характерно, что карелы спятъ на особыхъ деревянныхъ кроватяхъ, снабженныхъ тюфяками и подушками, тогда какъ здѣшніе русскіе располагаются просто на полу, раскинувъ на немъ овчину либо тюфякъ. На обиліе разнообразныхъ насѣкомыхъ, водившихся въ большомъ числѣ даже въ самыхъ чистыхъ карельскихъ избахъ, мы уже перестали обращать вниманіе. Впрочемъ, чистоту здѣсь очень наблюдаютъ, но препоны тому часто чинитъ бѣдность.
Когда мы проснулись, было уже далеко за полдень. Нашего пробужденія, должно быть, ожидали, потому что немедленно появился самоваръ, а къ нему калитки -- довольно вкусныя ржаныя ватрушки на маслѣ съ кашей, и "хворостъ", настоящій желтый хворостъ, какой изготовляютъ въ Петербургѣ нѣмецкіе булочники. Это была стряпня хозяйки, которая немалое время прожила въ Петербургѣ и обучилась тамъ столичному обращенію.
Вся компанія собралась снова въ томъ же составѣ, только настроеніе перемѣнилось. Сафонъ сдѣлался добродушно-разговорчивымъ -- разсказывалъ про здѣшнее житье, про хозяйство, про медвѣдей, какъ "обходятъ" ихъ, спящихъ зимой гдѣ-нибудь въ дремучемъ ельникѣ, и затѣмъ "продаютъ" любителямъ охоты, про расколъ и отношеніе къ нему мѣстнаго духовенства, притащилъ даже старую раскольничью книгу. Старушка и хозяйка тоже успокоились и стали сообщительнѣе. Словомъ настроеніе было такое, точно мы -- дорогіе гости, давніе пріятели, прихода которыхъ только и ждали. Впослѣдствіи, явившись по своему дѣлу въ Петербургъ, Сафонъ сообщалъ мнѣ, что наши рѣчи и выраженная нами увѣренность въ томъ, что онъ невиненъ, что его непремѣнно оправдаютъ, повліяли на него такъ, точно его спрыснули живой водой. Угнетаемый мыслью объ ожидающемъ его позорномъ наказаніи, онъ совершенно палъ духомъ, опустилъ руки и жилъ въ болѣзненно придавленномъ состояніи, не имѣя силъ заглушить въ себѣ сосущее чувство тревоги.
Настроеніе большака разливалось на всѣхъ окружающихъ. Въ домѣ преобладали бабы, изъ молодежи были только племянницы жены, которыхъ Сафонъ взялъ къ себѣ въ домъ; а бабы, извѣстно, сердобольны и жалостливы. Жалѣя хозяина, онѣ и сами упали духомъ, да и его растравляли своимъ несмолкаемымъ печалованьемъ. Наше вмѣшательство ограничилось лишь тѣмъ, что выразили непреклонную увѣренность въ отмѣнѣ приговора Окружнымъ Судомъ. Но и этого было достаточно, чтобы пришибленный бѣдой карелъ воспрянулъ духомъ. О какихъ вещахъ мы ни говорили, въ концѣ концовъ бесѣда неизмѣнно возвращалась все къ тому же злополучному дѣлу. Оно было пересмотрѣно заново по крайней мѣрѣ разъ пять, перебраны всевозможныя случайности, расчитаны послѣдствія, и результатъ получался всякій разъ въ нашихъ устахъ такой, что Сафонъ и домочадцы его расцвѣтали, да расцвѣтали, пока намъ положительно не надоѣло повторять свои увѣренія. Мы сами ни минуты не сомнѣвались въ благополучномъ исходѣ дѣла, и не ошиблись: окружной судъ отмѣнилъ приговоръ судебной палаты, избавивъ невиннаго крестьянина отъ позорнаго наказанія, каковое обстоятельство обошлось тому всего только въ двѣ проданныхъ коровы, въ проѣздѣ и проживаніи въ Петербургѣ и въ долгихъ нравственныхъ страданіяхъ, которыя съ нимъ дѣлило еще нѣсколько человѣкъ. Только! Я хорошо помню, какою радостью сіяло лицо этого неказистаго, жидкаго карела, когда онъ пришелъ ко мнѣ изъ суда послѣ того, какъ дѣло его приняло благопріятный оборотъ. Карелы вообще не экспансивны, а все же чувствовалось, что подъ нимъ земля плясала.
-- Какъ вы говорили, такъ и вышло! Въ одно слово! Скажи пожалуй!
Наканунѣ разбирательства дѣла онъ долго сидѣлъ у меня на квартирѣ, пилъ чай изъ своей чашки,: которую таскалъ въ карманѣ пиджака, съ блюдечка, которое выворачивалъ откуда-то изъ за пазухи, чуть что не со дна души, и долго слушалъ наставленія, что и какъ говорить на судѣ. Я потратилъ неимовѣрное количество краснорѣчія въ тщетныхъ попыткахъ разсѣять внушаемый ему судьями и судебною обстановкою страхъ..
-- Ты пойми, вѣдь живота не лишатъ, головы не отсѣкутъ. Какъ выйдешь завтра на судъ, такъ не смотри, что они тамъ сидятъ за краснымъ столомъ въ мундирахъ съ золотыми воротниками, да въ золотыхъ цѣпяхъ на шеѣ. Сыми съ нихъ одежу, такіе-же люди окажутся какъ ты. Только говори проще, не путай.
Странно, что аргументъ насчетъ краснаго стола и снятія одежды оказалъ наибольшее дѣйствіе.
-- Вышелъ я этта,-- разсказывалъ Сафонъ,-- а какъ увидалъ красный столъ да судей, такъ и вспомнилъ ваши слова. Дѣйствительно, што головы не отрубятъ, и такіе-же люди. И скажи пожалуй, страхъ прошелъ.
И онъ вставалъ, кланялся, благодарилъ, благодарилъ безъ конца. Тутъ-же смастерили телеграмму его хозяйкѣ,-- она, согласно уговору съ мужемъ, должна была пріѣхать въ этотъ день въ Петрозаводскъ и ждать тамъ въ лавкѣ у знакомаго купца извѣстія объ исходѣ дѣла.
Но вернемся въ Хомсельгу. Остатокъ дня мы провели въ бесѣдахъ, преимущественно о расколѣ. Хозяинъ съ хозяйкой, какъ и прочіе здѣшніе старовѣры, жили конечно не вѣнчаные, въ церковь не ходятъ, на исповѣди и у причастія не бываютъ -- мѣстный батюшка просто отмѣчаетъ по сему поводу въ соотвѣтственной графѣ: "не были по болѣзни", тѣмъ и дѣлу конецъ: Но старовѣрія здѣсь держатся просто по завѣту -- дескать отцы держались, такъ и намъ мѣнять не зачѣмъ, не проявляя никакой ревности о вѣрѣ и нетерпимости къ иновѣрцамъ. Единственное, что блюдутъ, это не пьютъ вина, не курятъ, да имѣютъ свою посуду. Нынче имъ тутъ вольнѣе, и расколъ замираетъ, но не отъ того, что ослабла прижимка. Погромъ 1854--55 гг., сопровождавшійся дикими сценами выселенія, отобраніями старыхъ иконъ, книгъ, наполнилъ стенаніями весь раскольничій сѣверъ, и память о немъ живетъ еще въ умахъ стариковъ, но толку изъ того вышло мало. Школы, да общія условія жизни -- вотъ гдѣ смерть двуперстію, трегубой алиллуѣ, да восьмиконечному кресту. Вынуждаемые необходимостью входить въ болѣе частыя и близкія сношенія съ дѣйствительностью, раскольники привыкаютъ понемногу ко всему и начинаютъ равнодушно относиться къ такимъ вещамъ, какіе нѣкогда вызывали въ нихъ ненависть и омерзѣніе, какъ, напримѣръ, табакъ. Ненависть къ этимъ мелочамъ не мѣшала трезвой мысли брать у жизни все разумно-полезное. Было ли, чтобы раскольники отказывались отъ столь необходимаго имъ въ здѣшнемъ краю огнестрѣльнаго оружія? Отказывались-ли они отъ удобствъ самовара, керосина, желѣзной дороги, парохода, почты, телеграфа?
Кромѣ раскола, мы разсуждали о хозяйствѣ. Спутникъ мой, житель черноземной Рязанской губерніи, на каждомъ шагу дивился зажиточности здѣшнихъ крестьянъ по сравненію съ "центромъ" Россіи. Вмѣсто хатъ "по черному", просторныя двухъэтажныя избы съ разными пристройками. На поляхъ не тощая, жидкая рожь по колѣно, а густая стѣна наливной ржи по плечи человѣка.
-- Чего вы жалуетесь,-- говорилъ онъ Сафону,-- посмотрѣли бы, какъ у насъ живутъ! Грязь, сѣрость, бѣдность, невѣжество! Тѣснота такая, что податься некуда. Лѣсу -- ни дерева, соломой топимъ, заработку -- не хочешь ли 30 копеечекъ въ день. Да кабы намъ сюда въ ваши лѣса, мы бы зажили припѣваючи. Въ озерѣ -- рыба, въ лѣсу -- дичь, земли -- паши, сколько хочешь, лѣсу -- и цѣны нѣтъ. Нѣ-ѣтъ, у насъ куда хуже, даромъ, что черноземъ.
Сафонъ слушалъ недовѣрчиво. И понятно. Здѣшній крестьянскій рай, видно, имѣетъ свои темныя стороны. Клочки пашни, отвоеванныя у лѣса, политы потомъ цѣлыхъ поколѣній, да и такихъ клочковъ немного. Урожай на подсѣкѣ хорошъ только въ первый годъ, а прочія пашни родятъ самъ 2--4 лишь при условіи усиленнаго унавоженія. Для этого держи много скота,-- а гдѣ сѣна возьмешь? Что же дѣлается въ этомъ рѣдко населенномъ бездорожномъ краѣ въ неурожайные годы, объ этомъ знаетъ только темный лѣсъ, окружающій стѣной крестьянскія поселенія. Хлѣбъ изъ рыбьей муки, хлѣбъ изъ сосновой заболони, который, безъ достаточной примѣси ржаной, заглушаетъ голодъ, но приводитъ къ вѣрной смерти,-- вотъ жалкая пища голодающихъ.
-- А разскажи, Сафонъ, какъ ты медвѣдей бьешь? Много ли ихъ ухлопалъ на своемъ вѣку?
-- Есть таки малость. Этой пакости много. Нынче только не слышно. Лѣтомъ, какъ задеретъ корову, лавасъ дѣлаемъ возлѣ. Такъ, на деревѣ бесѣдка, сучьями прикрыта. Разъ этта задавилъ онъ корову, сѣли мы съ товарищемъ въ лавасъ. Сидимъ. Товарищъ-то заснулъ, а я смотрю, не выйдетъ-ли. Онъ хитеръ тоже -- почуетъ, ни за что не выйдетъ. А только ходитъ онъ рыломъ въ землю, по верхамъ не смотритъ. Сижу, поглядываю. Только, слышь, затрещало. Глянулъ, а онъ изъ ельника-то и выходитъ. Вышелъ, сталъ, смотритъ, да лѣниво такъ-то пошелъ къ падали. Я ружье взвелъ, курокъ щелкъ, -- а онъ и станъ, смотритъ: услыхалъ, значитъ. Постоялъ, опять пошелъ. А я ему говорю такъ голосомъ своимъ: "Стой! куды идешь!" Поднялъ онъ этта морду, я его и хлопъ! Сразу повалился, въ другорядь не стрѣлялъ
-- А было такъ, чтобы прямо его стрѣлялъ, не съ лаваса.
-- Бывало и эдакъ. Въ позапрошломъ годѣ приходитъ одинъ крестьянинъ, нашей деревни тоже. "Полемъ,-- говоритъ Сафонъ,-- я медвѣдя обошелъ. Въ половинѣ, значитъ. Недалеко и лежитъ". "Что-жъ, говорю, пойдемъ!" На другой день вышли на лыжахъ; товарищъ сына взялъ, а со мной собака была, Жучка. Подняли мы его, огромный такой. Испугались мы, да и побѣжали. Мальченка-то на лыжахъ, не гораздъ бѣгалъ, отсталъ, а товарищъ и взмолился ко мнѣ. Онъ старый былъ, силы-то немного. "Выручи, Сафонъ, задеретъ звѣрь сына! Заставь вѣкъ Бога молить!" Сталъ этта я у елки, а медвѣдь-то вотъ онъ тутъ. Кричу товарищу, а онъ испугался гораздъ, не слышитъ. Вотъ, думаю, пропадать надо. Ухватился за елку лѣвой рукой, а винтовку прямо въ рыло звѣрю сунулъ. Почалъ онъ меня возить, упалъ я на колѣно, да, спасибо, за елку держусь, кабы не дерево, повалилъ бы, самъ ему ружье въ морду пхаю и къ себѣ не пускаю. Ружье заряжено, а стрѣлять не могу. Тутъ Жучка прибѣжала. "Жучка!" кричу, "Чтожъ ты! Выручай хозяина!" Почала она его сзади цапать, отпустилъ меня, на нее. Тутъ я его и стрѣлилъ.
-- Что-жъ товарищъ? Такъ и убѣжалъ?
-- Убѣжалъ. Потомъ прощенья просилъ. "Прости,-- говоритъ, напугался гораздъ". Кабы не елка, заѣлъ-бы меня звѣрь о ту пору. Скажи, пожалуй, какъ подошло!
На другой день мы ушли изъ Хомсельги. Сафонъ съ супругой вывелъ насъ на озеро и усадилъ въ лодку. Хозяйка сѣла за весла, и наша ладья поплыла по спокойной глади глухого озера, шурша бортами о рѣдкій камышъ, задѣвая разставленныя всюду снасти. На топкомъ берегу, гдѣ начиналась едва замѣтная тропинка, вившаяся въ глубь дремучей олонецкой тайги, добродушные карелы высадили насъ и, давъ послѣднія указанія насчетъ дороги, долго прощались, желая всякихъ благъ. Вскорѣ мы уже шли по глухой лѣсной тропѣ, едва различая ее въ полумракѣ чащи, среди грудъ обросшихъ мохомъ валуновъ.
Путь нашъ представлялъ уже не дорогу, а едва замѣтную тропинку, вившуюся между камней и поросшихъ ягодами кочекъ. Лѣтомъ по ней никто не ходитъ, а ѣздятъ лишь зимой, на саняхъ. Наступили сумерки, и мы съ трудомъ различали нашъ путь въ сумракѣ лѣса. Но вотъ тропинка сбѣжала въ низину, свободную отъ лѣса и поросшую высокой травой по поясъ. Нырнувъ подъ какую-то изгородь, она уходила въ зелень и... исчезала тамъ. Посовались мы туда, сюда. Нѣтъ нашей тропы, да и только.
-- Какъ быть?-- спрашиваемъ мы другъ друга.
-- Давайте, поступимъ, какъ Сафонъ съ медвѣдями,-- говорю я Иванъ Григорьичу. Начнемъ обходить поляну по опушкѣ лѣса, вы идите въ одну сторону, я -- въ другую, пока не пересѣчемъ тропу. Вѣдь должна-же она выходить снова въ лѣсъ.
Мы расходимся въ разныя стороны и бредемъ по кочковатому болоту, перелѣзая черезъ камни, валежникъ, продираясь черезъ кусты. Вскорѣ я нахожу что-то похожее на заросшую дорожку и аукаю своему спутнику. Онъ подходитъ, и мы начинаемъ обсуждать, то ли это, что намъ надо.
-- Нечего раздумывать, идемъ!
-- Вы хоть по компасу справьтесь, туда-ли?-- говоритъ мой спутникъ.
Справляемся по компасу.
-- Должно быть туда, видите намъ на югъ, и она на югъ. И потомъ что мы теряемъ? Куда нибудь выведетъ, не назадъ же ворочаться,-- и мы пошли.
Никогда въ жизни не видалъ я такого дикаго лѣса. Передъ нами развертывались то холмы и долины, поросшія толстыми высокоствольными соснами, между которыхъ мы чувствовали себя словно среди колоннъ какого-то гигантскаго храма. Подлѣска не было, и внутренность лѣса, усыпанная бурымъ слоемъ опавшихъ хвой, открывалась далеко во всѣ стороны. То густой подлѣсокъ,-- кустарники и молодыя деревья, поросшія мохомъ кочки, папортники и кустики черники, заполняли все кругомъ, и, точно страшныя чудовища, топырили во всѣ стороны свои фантастически облѣпленныя мохомъ вѣтви упавшія деревья, корни которыхъ нависали надъ широко разверстыми пастями черныхъ берлогъ, Сѣдой мохъ стлался по стволамъ и свисалъ сѣдыми бородами съ вѣтвей, качаясь, точно то была гигантская, мохнатая змѣя. Неровная поверхность лѣса, вся въ буграхъ и ямахъ, представляла собою груды большихъ валуновъ; пушистый зеленый мохъ одѣлъ ихъ пышнымъ ковромъ, смягчилъ грубыя очертанія камней и обманывалъ насъ на каждомъ шагу -- ступишь, думаешь мягко, а подъ каблукомъ глухо стучитъ твердый камень. Временами въ такой тайгѣ, журча и гремя, бѣжитъ по усыпанному булыжникомъ руслу широкая рѣчка, изъ которой мы жадно пьемъ непріятную, болотнаго вкуса воду.
Жутко идти по такому лѣсу: сумрачно, глухо, дико, и въ полутьмѣ ночи воображеніе рисуетъ сказочныя картины:
Тамъ чудеса, тамъ лѣшій бродитъ,
Русалка на вѣтвяхъ виситъ...
и вспоминаются читанныя въ дѣтствѣ разсказы, какъ лѣшій гогочетъ и морочитъ путника, какъ защекочиваютъ его на смерть русалки, какъ вспыхиваютъ на мѣстѣ зарытыхъ кладовъ и забытыхъ могилъ зеленые огни и разная другая чертовщина. И хочется слышать звуки человѣческой рѣчи, и говоришь о пустякахъ, а самъ глядишь впередъ и стараешься понять, что тамъ такое: сгнившій ли стволъ дерева или медвѣдь стоитъ на заднихъ лапахъ. Глушь такая, что тутъ бы ему и водиться.
-- Какъ бы намъ не наткнуться на Михалъ Иваныча,-- говорю я спутнику.
-- Очень просто, что наткнемся.
-- Такъ смотрите же, Иванъ Григорьичъ, планъ битвы таковъ: я стрѣляю первый, и коли разрывная пуля не кладетъ его на мѣстѣ, очередь за вами съ вашимъ револьверомъ, знайтесь съ нимъ, какъ хотите, пока я вкладываю новый патронъ.
-- Такъ онъ и будетъ дожидаться. Рявкнетъ, у васъ поджилки затрясутся, выроните ружье и съ патрономъ, да давай Богъ ноги.
-- Чего вы смѣетесь, поджилки у всякаго есть, а вы, смотрите, со страху въ меня не пальните вмѣсто звѣря.
Такъ, посмѣиваясь другъ надъ другомъ, мы разгоняемъ жуткое настроеніе, навѣваемое дремучей тайгой и понемногу шагаемъ впередъ да впередъ, пока черезъ нѣсколько часовъ не выходимъ къ жалкой карельской деревушкѣ, притаившейся у глухого лѣсного озера. Разговоры наши про медвѣдей оказались не совсѣмъ пустыми, такъ какъ карелы сообщили намъ, что уже третій день не пускаютъ скотъ въ лѣсъ, потому-что еще надняхъ медвѣдь задралъ у нихъ корову.
Эта деревня такъ и называлась Карельской. Большія сѣрыя избы съ покосившимися крыльцами жались къ озеру. Толпа карелъ въ рубахахъ и портахъ домашняго издѣлія собралась у крыльца поглазѣть на насъ. Внѣшность ихъ обличала бѣдность, а во взорахъ сквозило покорное равнодушіе къ своей участи. Затерянные среди лѣсовъ и озеръ, они жили отрѣзанными отъ міра, въ условіяхъ натуральнаго хозяйства, и натуральной бѣдности. Но цивилизація въ видѣ самовара, ситцевой рубахи и окладного листа мимоходомъ заглянула и сюда, заглянула и ушла. Впрочемъ нѣтъ, она оставила здѣсь школу, въ которой мы хлебали чай изъ сборной посуды, поглядывая на груду простой школьной мебели, составленной въ уголъ. Школа, помѣщалась въ бѣдной избѣ, учитель былъ въ отъѣздѣ, а отъ крестьянъ мы немного узнали о плодотворномъ вліяніи равнодушной къ ихъ просвѣщенію цивилизаціи. Сидя въ вечернемъ сумракѣ въ бѣдной, грязной избѣ, возлѣ покривившагося и незнакомаго съ кирпичнымъ порошкомъ самовара, я задавалъ себѣ вопросъ: зачѣмъ нужна этимъ дѣтямъ природы школа, эта школа, съ пятнадцатирублевымъ учителемъ, завербованнымъ нуждой изъ неудачниковъ духовнаго званія, со складами, буквой ѣ, "Вотчей" и "Богородицей"? Какой далекой, безполезной, даже глупой должна казаться имъ эта наивная премудрость, какъ трудно придти имъ, пахотникамъ и рыболовамъ, къ сознанію отдаленной выгоды, которую можетъ доставить счетъ и письмо тому изъ нихъ, кого судьба заброситъ въ городъ, гдѣ теперь ищущему работы частенько задаютъ вопросъ: "грамотный"? Школа и жизнь! жизнь и школа! Есть ли дѣйствительно связь между этой жалкой русской жизнью и еще болѣе жалкой русской школой? И невольно мысль моя неслась дальше на западъ, вдоль паралели, на которой стоитъ Карельское, и мелькали передъ глазами тучныя нивы Швеціи, лѣсопилки, рыбные заводы, мануфактуры, приводимыя въ движеніе шумными водопадами, и въ прочныхъ уютныхъ домахъ сидѣли за кофеемъ мужики, покуривая трубки и обсуждая послѣднія газетныя извѣстія, а еще дальше, за океаномъ, Минесотта, Асинибоя, паровые плуги на безпредѣльныхъ поляхъ, вѣялки, поѣздъ, грохочущій на всѣхъ парахъ черезъ глухую тайгу; и толстыя струны, по которымъ течетъ отъ могучаго водопада электрическая энергія. Тотъ же климатъ, та же природа! Тѣ же безпредѣльные лѣса, рыбныя озера, безчисленные кипящіе энергіей пороги, словомъ, та же возможность съ бою взять у природы лучшую долю; но что-то сдавливаетъ мысль, что-то парализуетъ волю и не даетъ простору жизненной дѣятельности. Гдѣ то сидятъ люди, которые рѣшаютъ за этихъ карелъ ихъ карельскіе жизненные вопросы: гдѣ можно и гдѣ нельзя рубить лѣсъ, воспретить или разрѣшить подсѣки, проводить или не проводить желѣзную дорогу, обучать ли по складамъ,-- по звуковому методу, или лучше не учить ничему, какъ и въ какой дозѣ сѣчь, какой пошлиной обложить заморскую соль, какимъ иконамъ молиться, какія книжки читать. Думаютъ вяло, черезъ пень колоду, съ отписками, переписками, подковырками, подвохами, съ мыслью о двадцатомъ числѣ, о командировкѣ заграницу и еще не знаю о чемъ.
Старый карелъ берется доставить насъ въ другой конецъ озера, къ деревнѣ Порожку, и вотъ, мы плывемъ по зеркальной водѣ, и робко плыветъ за нами отраженіе блѣднаго мѣсяца. Однообразный стукъ веселъ и тихій говоръ -- единственные звуки, нарушающіе ночную тишину.
Отъ Порожка наша дорога опять пошла дикимъ лѣсомъ, и много часовъ шли мы молча по дебри, страшное одиночество которой не нарушало ничто живое. Ни звуковъ, ни слѣдовъ звѣря или человѣка: мохъ, лѣсъ и небо, по которому недвижно стелятся серебристыя нити перистыхъ облаковъ. Иногда мы выходимъ на высокія плоскости, поросшія жидкимъ верескомъ-рыскуномъ; лѣсъ рѣдѣетъ, и тамъ и сямъ, какъ отсталые путники, стоятъ одинокія сосны съ черными низами стволовъ; очевидно, тутъ горѣлъ когда-то лѣсъ, и тощая почва не успѣла взростить новаго. Измученные ходьбой, мы ложимся на холодную землю подъ дымъ огонька, потому что комары, какъ мученія совѣсти, ни на мгновеніе не покидаютъ насъ. Въ тѣлѣ, передъ восходомъ солнца, чувствуется какое-то особое, острое истощеніе, и не хочется вставать, чтобы плестись все впередъ и впередъ.
Первымъ подымается Иванъ Григорьичъ. Ему, степняку, очевидно, жутко въ этой сѣрой лѣсной пустынѣ, прелести которой воспѣваютъ сѣверные раскольничьи гимны. Можетъ быть и по этой дебри брелъ до насъ странникъ въ скуфьѣ, "древлецерковное благочестіе храняще, скиташеся и живяше въ пустыни по лѣсамъ оу огненныхъ нудей, всякую нужду терпяше", шелъ и пѣлъ: "нѣсть спасенья въ мірѣ, нѣсть! Лесть одна лишь править, лесть! Смерть одна спасетъ насъ, смерть!"
-- Пойдемте, что лежать тутъ.
-- Надо; надо идти,-- отвѣчаю я, а самъ продолжаю лежать.
-- Экая дичь, экая пустыня!-- шепчетъ Иванъ Григорьичъ.
-- А все же чувствуется въ ней какая то дикая поэзія, что-то безвыходно-безотрадное, но угрюмо спокойное, отдаляющее отъ міра, сближающее мысль съ совѣстью.
На зарѣ мы выбрались въ болѣе культурную мѣстность. Дорога стала колесной, по сторонамъ росъ лиственный лѣсъ, показались луга, пашни, а за ними русское селеніе Бессовецъ или Бѣссовецъ, ужъ не знаю какъ его писать.
Селеніе это раскинулось по обоимъ берегамъ широкой и быстрой Шуи, мчавшейся среди сланцевыхъ утесовъ. По ней плыли бревна.
Деревня еще спала. Мы прошли нѣсколько избъ и остановились у новой, блестѣвшей, какъ золото, двухъ этажной постройки. Иванъ Григорьичъ принялся стучать въ дверь, въ то время какъ я въ изнеможеніи опустился на ступеньки крыльца. Внутри послышался кашель, затѣмъ тупые звуки шаговъ босыми ногами, щеколда поднялась, и на порогѣ показалась заспанная старушка.
-- Пусти, бабушка, странниковъ!
-- Идите, идите!
-- Самоварчикъ нельзя-ли?
-- Можно, родимый, сичасъ наставлю.
Мы вошли въ чистую горницу съ русской печью, дверь изъ нея вела во вторую, гдѣ на полу, на тюфякѣ, подъ одѣяломъ, изъ подъ котораго высовывались корявыя босыя ноги, лежалъ богатырскаго вида старикъ; красная рубаха была растегнута, засучена и открывала волосатую грудь и здоровенныя ручища. Старикъ, онъ же хозяинъ, понемногу проснулся, прокашлялся, и не нарушая своей великолѣпной позы, принялся командовать старухѣ и завелъ степенную рѣчь съ нами. Вскорѣ надъ нами послышался шумъ, и по лѣстницѣ изъ верхняго этажа спустился босоногій бѣлокурый парень съ груднымъ младенцемъ на рукахъ, большіе голубые глаза котораго наивно глядѣли на насъ.
-- Маменька, возьми Митю, все плачетъ, видно къ бабкѣ просится.
-- Давай его сюда, Митюху!-- густымъ басомъ сказалъ старикъ, принимая внука отъ сына. И здоровыя ручищи его бережно обняли маленькое тѣльце. Очутившись у дѣда, младенецъ принялся трогать его за усы, за бороду.
-- Ахъ ты мерзавецъ, мерзавецъ! Дѣдушку стараго за бороду трясешь! А ну ка еще, дерни его, стараго! Цапай! Цапай за носъ! Вотъ такъ, вотъ такъ!
-- Митенька дѣда обижаетъ? А гдѣ Митенька?-- ворковала изъ сосѣдней горницы старуха, громыхая самоварной трубой. И когда самоваръ вскипѣлъ и яичница поспѣла, Митенька перешелъ на руки бабки, которая цѣловала и миловала его, пока сверху не спустилась молодуха.
Вечеромъ, часовъ около 6, мы отправились въ баню. Баня, низкое прокопченное строеніе съ землянымъ наваломъ на крышѣ, стояла возлѣ самой рѣки. Мысль воспользоваться этимъ деревенскимъ удовольствіемъ возникла у меня въ то время, какъ я сидѣлъ у окна, курилъ трубку и смотрѣлъ на Шую. Внезапно мое вниманіе привлекли двѣ совершенно раздѣтыхъ дѣвицы, которыя, нимало не стѣсняясь ходившихъ по улицѣ, влѣзли въ рѣку и стали окунаться. Выглянувъ въ окно, я увидѣлъ, что онѣ исчезли въ банѣ.
Ивану Григорьевичу тоже захотѣлось бани. Спустя нѣсколько минутъ, мы уже шли туда съ вѣничкомъ подъ мышкой и очутились въ предбанникѣ, узкомъ бревенчатомъ пространствѣ безъ крыши. Баня была низкая, совсѣмъ черная горница, съ махонькимъ окошкомъ. Двѣ трети ея занимала печь, или не печь, а груда закопченныхъ булыжниковъ, поверхъ которыхъ нѣсколько наклонно лежали черныя отъ дыму доски. Это былъ полокъ. На полу стоялъ небольшой ушатъ съ горячей водой и что-то вродѣ лохани и ковшика. У пола было или казалось холодно, тогда какъ голову надо было нагибать и ходить согнувшись, потому-что на половинѣ высоты избы кончался умѣренно теплый поясъ и начинался жарко-тропическій, выше котораго подъ самымъ потолкомъ разстилался адъ. Но Иванъ Григорьичъ, которому нравился этотъ жгучій жаръ, плеснулъ на булыжникъ воды, и они зашипѣли, словно куча спавшихъ, но потревоженныхъ кѣмъ нибудь змѣй. Жаръ сталъ невыносимъ, но Иванъ Григорьичъ уговорилъ меня лечь на полокъ, обѣщая попарить, отчего, дескать, станетъ легче. Я согласился и, благодаря этому, узналъ, какой такой бываетъ вѣтеръ "самумъ" и что дѣлается съ человѣкомъ, который попалъ въ этотъ вихрь. Достаточно сказать, что я вскочилъ, выбѣжалъ, въ чемъ мать родила, на улицу и бросился въ рѣку. Изъ рѣки я вернулся въ баню. Собственно говоря, эта смѣна жара на холодъ и холода на жаръ дѣйствительно пріятна, и весьма понятно, почему парящіеся катаются зимой въ снѣгу и возвращаются изъ бани босикомъ. Я уже одѣвался, а Иванъ Григорьичъ еще наслаждался этимъ финско-руссскимъ удовольствіемъ, когда на сцену появились двѣ женщины съ кульками и вѣниками. Найдя въ банѣ мужчинъ, онѣ остались очень недовольны, но и не подумали удалиться, а преспокойно вошли въ баню и послѣ короткаго препирательства вытѣснили оттуда Ивана Григорьевича.
Такова простота здѣшнихъ нравовъ, простота, которую нельзя не увѣнчать пословицей honny soit qui mal y pense.
Ночь мы провели на верху, въ лѣтней горницѣ, на тюфякахъ, и спали отлично, не смотря на то, что маленькіе, но очень прыткіе, налившіеся кровью клопы мелкимъ бисеромъ катались по полу, словно затѣяли игру въ пятнашки. Я замѣтилъ, что эти сибариты не давали себѣ труда прокусывать себѣ собственныя отверстія въ нашей кожѣ, а устраивались у ранокъ и припухлостей, оставшихся послѣ комариной трапезы. Благодаря этому обстоятельству, укусы болѣли и не заживали дольше, а послѣ нѣкоторыхъ остались мѣтки "на всю жизнь".
Утромъ рано, въ пасмурную вѣтреную погоду, мы переправились черезъ Шую и пошли по дорогѣ на Петрозаводскъ. Кудлатыя темныя облака низко бѣжали надъ лѣсомъ, было уныло и одиноко. Часа черезъ два мы выбрались на Сулажъ-гору, съ вершины которой увидѣли въ одну сторону пройденную нами дорогу, уходившую вдаль сквозь лѣсныя заросли, а въ другой виднѣлся городъ. Два оборванныхъ пастуха, громко бесѣдуя, гнали по песчаной дорогѣ, стадо лѣниво плевшихся быковъ.
Черезъ полтора часа мы были въ городѣ. Это было воскресенье, и изъ калитокъ деревянныхъ домовъ то и дѣло появлялись аборигены города, одѣтые въ полный парадъ.
Какъ въ деревняхъ щеголи въ праздникъ выходятъ въ колошахъ, съ зонтикомъ, при двухъ часахъ, а иной прихватитъ еще бинокль въ футлярѣ, такъ и эти люди надѣли на себя столько добротнаго, новаго, сколько можно было на себѣ снести.
Костюмы были именно то, что называется провинціальные: на мужчинахъ какое нибудь эдакое гороховое пальто, надъ которымъ мѣстный портной "изъ Лондона и Парижа" долго кряхтѣлъ, пока не надѣлалъ складокъ и морщинъ тамъ, гдѣ ихъ вовсе не надо; надъ пальто, совершенно независимо отъ него висѣлъ котелокъ... хорошій котелокъ, а рядомъ съ пальто, въ воздухѣ, выдѣлывала затѣйливыя фигуры тросточка съ вычурной ручкой... хорошей ручкой. Словомъ все было очень хорошее -- и дамская шляпа съ такимъ количествомъ цвѣтовъ и перьевъ, которое достаточно, чтобы напомнить о существованіи Новой Гвинеи, гдѣ эти самыя викторіи регіи и райскія птицы, и какаду... и сѣрыя кофточки съ разными нашивками и вшивками, и розовые зонтики, словомъ, все было именно такое, что позволяло носителямъ этихъ вещей кидать презрительные взгляды впередъ себя, въ пространство, что, впрочемъ, не мѣшало имъ необыкновенно любезно осклабляться, совершенно "свѣтски" снимать новые котелки и кивать гвинейскими шляпами, какъ только они сталкивались на углу съ такими же "модными" фигурами. За исключеніемъ сего, на улицахъ было пусто; впрочемъ, проѣхалъ въ черной коляскѣ, на парѣ вороныхъ коней, черный архіерей, должно быть въ соборъ, и вслѣдъ ему туда же, какъ ѳиміамъ, понеслись клубы уличной пыли.
Вотъ и пристань. Пароходъ долженъ былъ отойти черезъ нѣсколько часовъ, которые мы провели, валяясь на лавкахъ и любуясь на молодыхъ людей въ форменныхъ фуражкахъ, съ тросточками, приходившихъ сюда, должно быть потому, что они вездѣ уже побывали, а больше идти было некуда. Хмурое небо, хмурый воздухъ и хмурые скучающіе люди. Повидимому, пароходъ захватилъ съ собой часть этой хмурой петрозаводской атмосферы, потому-что ѣхать назадъ было скучно. А, можетъ быть, мы устали...