На Поръ-порогъ и Гирвасъ.
Еще въ Кончезерѣ, услыхавъ про другіе водопады на Сунѣ, верстахъ въ 40 выше Кивача, я рѣшилъ измѣнить планъ своего путешествія. Вмѣсто того, чтобы возвращаться теперь назадъ и идти потомъ на Олонецъ по большой дорогѣ, я предложилъ Ивану Григорьевичу пройти на эти водопады: Поръ-порогъ и Гирвасъ. Справившись по картѣ, мы намѣтили путь туда, который начинался отъ Викшицъ, показавшихся вскорѣ, какъ только лѣсъ порѣдѣлъ. Распростившись съ Степаномъ, мы свернули вправо и пошли черезъ мелкій лѣсъ по топкому побережью Пертъ-озера. Несмотря на жару, на боль въ ногахъ и грузъ, рѣзавшій плечи, мы довольно бодро подвигались впередъ, не предчувствуя того, что насъ ожидало на этомъ переходѣ. Увы, не такими вышли мы изъ этого проклятаго лѣса, какими вошли. И зачѣмъ не стояло при входѣ въ него надписи, какія, по словамъ сказокъ, красовались когда-то на перекресткахъ дорогъ! Еслибъ моя воля, я написалъ бы на столбѣ при этой дорогѣ: "кто войдетъ въ этотъ лѣсъ, будетъ съѣденъ комарами!" Дѣйствительно, это было что-то ужасное, какой-то кошмаръ, адъ безъ горючихъ огней и котловъ, но съ миріадами маленькихъ бѣсенятъ, отъ которыхъ не было спасенія. Тучи ихъ, заслыша человѣчій запахъ, вылетали изъ придорожной болотистой чащи, и чѣмъ дальше мы шли, тѣмъ многочисленнѣй становилась наша свита. Не помогало ничто: ни безпрерывное куреніе трубки, ни густые аршинные вѣтки ивняка, которые мы срывали и бѣшено обмахивались, словно бичующіеся монахи, съ тѣмъ, чтобы спустя четверть часа бросить ихъ обтрепанными, поломанными, безъ листьевъ. Не знаю, сколько сотенъ нашихъ мучителей нашло себѣ смерть на полѣ брани, но полчище ихъ не убывало. Чуя близкій и вкусный запахъ тѣла, раздражаемые махалкой, они теряли всякую осторожность и съ какимъ-то каннибальскимъ воемъ садились на всѣ обнаженныя мѣста, забивались въ уши, ноздри, подставляя свои тощія, изголодавшіяся тѣла подъ роковые удары. Я не говорю про зудъ, производимый ядовитыми укусами,-- гораздо хуже было моральное дѣйствіе этой волчьей стаи. Пѣніе ихъ, перешедшее вскорѣ въ какой-то подавленный вой или стонъ, такъ раздражало насъ, что мы пришли въ странное, болѣзненно-нервное состояніе. Единственное спасеніе заключалось въ быстромъ движеніи, въ бѣгствѣ, потому что тогда жадная стая, отставая, вилась сзади, насѣдая больше на спину и шею, которыя мы прикрыли платками. Всякая остановка, напр. для смѣны ноши, доводила насъ до бѣшенства: попробуйте снимать мѣшокъ или ружье, затягивать ремень или что другое, когда десятки жалъ вонзаются въ кожу, на которой вы ощущаете сотни комариныхъ ногъ. Мы топотали ногами, бѣшено махали руками, мотали головой и, наблюдая насъ, посторонній зритель могъ бы подумать, что видитъ двухъ одержимыхъ падучей больныхъ. Не чувствуя усталости и боли въ ногахъ, мы почти бѣжали эти проклятыхъ 13 версгъ, съ жадной тоской поглядывая на медленно убавлявшіяся цифры верстовыхъ столбовъ. Но почему же, спроситъ читатель, не воспользовались мы нашей марлей? Въ томъ-то и дѣло, что мысль объ остановкѣ и вознѣ съ ней (надо же было разрѣзать ее и приладить къ фуражкѣ) пронизывала насъ ужасомъ, и мы бѣжали какъ угорѣлые, пока не выбѣжали къ мосту на рѣкѣ. Это была та-же быстрая, говорливая Суна.
-- Какъ хотите, Иванъ Григорьичъ, а я сейчасъ брошусь въ воду!
-- Лучше бы намъ дойти до Шушковъ, всего верста осталась.
-- Нѣтъ, нѣтъ! Я не вынесу этой муки, хоть бы только на версту. Идемте!
Мы спустились къ низкому, усыпанному остроконечной галькой берегу, быстро развели дымный костеръ и сразу почувствовали облегченіе. Повѣсить на огонекъ чайникъ, раздѣться и влѣзть по самыя уши въ воду было дѣломъ нѣсколькихъ минутъ. Какое наслажденіе чувствовать, какъ холодная струя потока омываетъ потное, грязное, искусанное комарами тѣло! Одна бѣда -- дно рѣки усѣяно острымъ камнемъ, и наши израненныя ноги, попадая на острыя грани и ребра ихъ, отказываются поддерживать тѣло. Въ то же время надо быть осторожнымъ: Суна несется здѣсь стремительно по камнямъ и пѣнится на множествѣ пороговъ; вся поверхность рѣки въ ямахъ и буграхъ, только выйди изъ заводи, и поминай какъ звали. Тамъ ужъ не выплывешь, тамъ пойдетъ бить о камни, пока не изуродуетъ, и поплыветъ мертвое тѣло къ Кивачу, который растерзаетъ его на своихъ зубчатыхъ утесахъ. Долго стоимъ мы по плечи въ водѣ, обливая вспухшую шею и лицо холодной водой, макая и держа въ ней покрытыя волдырями руки.
Пока мы купались, чайникъ вскипѣлъ. Только-что мы принялись за чай, какъ съ берега спустился высокій молодой карелъ. Это былъ красивый брюнетъ съ карими глазами, выраженіе которыхъ заставляло думать, что онъ размышлялъ, какую пользу можно извлечь изъ насъ. На немъ былъ домотканной холстины пиджакъ и такія же штаны. Не говоря ни слова онъ присѣлъ къ огню и, поглядѣвъ на насъ, спросилъ.
-- Куда идете?
-- На Поръ-порогъ и Гирвасъ.
-- Лошадей не возьмете-ли, недорого возьму.
Мы не обладали средствами для найма лошадей и лодокъ и вообще даже не желали путешествовать такимъ способомъ, но, чтобы отвязаться отъ него, спросили, что онъ возьметъ.
Оказалось дорого.
-- Нѣтъ, не возьмемъ!
Карелъ посидѣлъ, помолчалъ, и затѣмъ съ свойственнымъ финнамъ упорствомъ началъ снова предлагать лошадей.
-- Нѣтъ, не возьмемъ!
Онъ продолжалъ сидѣть все время, пока мы пили чай, испытующе разсматривая насъ холоднымъ и, какъ мнѣ казалось, злымъ взглядомъ, а потомъ вмѣстѣ съ нами пошелъ въ деревню Шушки.
Мы перешли мостъ черезъ Суну, которая вытекаетъ здѣсь изъ Сунскаго озера, представляющаго узкую полосу воды, какъ бы расширеніе рѣки, и минутъ черезъ 20 достигли Шушковъ, гдѣ завернули въ избу карела, новую желтую избу. Тамъ въ тускло освѣщенной зарей комнатѣ, за столомъ посрединѣ, сидѣло за ужиномъ все семейство: старикъ карелъ, нѣсколько старыхъ и молодыхъ бабъ, возлѣ въ люлькѣ пищалъ грудной ребенокъ. Въ душномъ жаркомъ воздухѣ пахло рыбой и крестьянской одеждой. Грязными заскорузлыми руками карелы брали изъ общей тарелки мелкую вареную рыбу и заѣдали ее чернымъ хлѣбомъ. Конечно пригласили и насъ, но эта снѣдь не нравилась намъ, и мы спросили молока. Здѣсь, въ душной жарѣ, въ тускломъ свѣтѣ мерцавшей въ грязныя оконца зари, мнѣ ярко представилось, до чего жалка жизнь этихъ несчастныхъ людей. Мы, пришельцы изъ другого міра, въ головахъ которыхъ совмѣщаются разнообразныя знанія обо всемъ на свѣтѣ, копошатся идеи, и мысль широко охватываетъ и проникаетъ во все, доступное воспріятію, мы пришли, скользнемъ сквозь ихъ убогую жизнь и снова уйдемъ въ другую, въ яркую и богатую событіями, а они, полудикари, съ тѣснымъ кругомъ представленій, навсегда останутся здѣсь на берегу пустыннаго озера и до смерти будутъ созерцать сквозь пыльныя оконца лѣсную глушь, синѣющій за озеромъ берегъ, будутъ ѣсть все ту же мелкую рыбу и работать до изнуренія только затѣмъ, чтобъ имѣть это сосновое жилье, черный хлѣбъ, спать въ повалку на полу на овчинахъ и щеголять въ сарафанѣ изъ дешеваго краснаго кумача. И мнѣ казалось, что скудный ужинъ ихъ не есть отдыхъ послѣ дневныхъ трудовъ, когда истомленное тѣло съ довольствомъ и радостью набирается новыхъ силъ, и уже тянетъ къ покою или веселой болтовнѣ, а продолженіе, нудное продолженіе все той же безконечной работы.
Ребенокъ, сучившій въ люлькѣ задранными кверху ножками, запищалъ, должно быть отъ комаровъ, и молодая мать, присѣвъ къ нему, спустила ему въ ротъ налитую молокомъ грудь, которую онъ принялся сосать, скосивъ глаза на насъ.
Ночь уже наступила, бѣлая сѣверная ночь, карелы, икая, поднялись изъ-за стола и готовились лечь спать. Мы, осушивъ двѣ крынки молока, принялись за дѣло, а именно: вынули марлю, нитки и иголку и, присѣвъ у окошка, принялись мастерить вуали отъ комаровъ, болтая съ хозяевами о томъ, о семъ. Вуали навязывались на фуражки и охватывали не только голову, но спускались по плечамъ до пояса, такъ что подъ нихъ можно было прятать и руки. Когда мы одѣли подъ фуражки платки, подняли воротники куртокъ и повязали на головы вуали, то превратились въ довольно курьезныя фигуры. Въ такомъ, нѣсколько маскарадномъ костюмѣ поплелись мы въ путь-дорогу по пустынной деревнѣ мимо громадныхъ, поразительныхъ по своей высотѣ ригъ и избъ. Нѣкоторые изъ нихъ были въ три этажа и еще несли вышку. Видно, чего другого, а ужъ лѣсу тутъ много, и его не жалѣютъ. Эти ночные выходы въ неизвѣстную даль, неспѣшная ходьба съ перевальцей мимо заснувшихъ росистыхъ полей, сквозь безмолвныя лѣсныя дебри составляли новый поэтическій моментъ въ нашемъ странствіи. Скоро вокругъ насъ собираются "поюще, вопіюще и глаголюще" воздушныя стаи комаровъ. Но теперь, шалишь, братъ! Вой сколько угодно, садись, вонзай жало куда хочешь -- мы прикрыты непроницаемой броней. И все-таки время отъ времени какіе-нибудь пролазы изъ комаринаго рода невѣдомыми путями пробирались подъ сѣтку; смущенные черной стѣной, отдѣлявшей ихъ отъ воздушнаго простора, они начинали метаться съ жалобнымъ пискомъ и падали легкой жертвой нашихъ незнавшихъ пощады рукъ. Но несмотря на почти полную безопасность отъ нихъ, этотъ неумолчный сдавленный монотонный вой разстраивалъ наши нервы, кромѣ того подъ сѣткой было душно, а теплыя куртки и платки на головахъ вызывали обильный потъ.
Путь нашъ лежитъ по берегу озера къ другому его концу, гдѣ стоитъ карельская деревня Усть-Суна. Дорога вьется по лѣсу, и по сторонамъ ея попадаются порою расчищенныя поляны. На однихъ изъ нихъ на черной отъ мелкаго угля землѣ лежатъ рядами тѣла срубленныхъ лѣсныхъ великановъ, безъ сучьевъ и корней. На другихъ такими же рядами поваленъ молодой березнякъ, подсѣченный подъ самый корень, и бѣлые стволы березокъ мерцаютъ сквозь желтобурую массу высохшей листвы. Это крестьянскія подсѣки, т. е. пашни, удобряемыя не навозомъ, а золой сожженныхъ деревьевъ. Нѣсколько такихъ полянъ встрѣтилось на нашемъ пути, указывая на близость деревни. Дѣйствительно, вскорѣ показались огороженныя каменными завалами поля и какія-то постройки, но на дѣлѣ до деревни было еще далеко. Съ нетерпѣніемъ шагали мы вдоль нескончаемыхъ булыжныхъ загородей, слѣдуя всѣмъ изгибамъ дороги и ожидая увидѣть деревню за каждымъ изъ нихъ, но надежда много разъ обманывала насъ, и прошло болѣе часа прежде, чѣмъ мы увидѣли вдали въ утреннемъ туманѣ церковь и высокія избы Усть-Суны. Мы пришли туда на зарѣ и остановились въ большой и чистой карельской избѣ. Дома была одна старуха, которая немедленно вздула самоваръ, а послѣ чаю отвела насъ въ обширный сарай позади сѣней, гдѣ приготовила на полу постели.
Какъ описать уютный видъ этого сарая? Въ многочисленныя щели въ стѣнахъ и крышѣ въ него сочился свѣтъ солнечнаго утра. Въ этомъ свѣтломъ полумракѣ отчетливо рисовались разнообразные предметы: снопы соломы, сани съ поднятыми оглоблями, какія-то кадки, рухлядь, конская сбруя по стѣнамъ. Было свѣтло, но и темно, тепло, но и прохладно, и вмѣстѣ со свѣтомъ и воздухомъ приносились и замирали въ немъ звуки просыпающейся жизни: внизу подъ нами жевали лошади, и ходилъ по шелестѣвшей соломѣ теленокъ, издали съ улицы доносилось мычаніе коровъ, кудахтанье куръ и человѣчьи голоса. Едва мы улеглись, какъ по лѣстницѣ, звучно стуча лапами, поднялась курица, которая, посмотрѣвъ на насъ, подумала нѣсколько минутъ и принялась недовольно кудахтать во всю глотку. Я уже подумывалъ встать и попросить ее объ выходѣ, какъ дверь тихо отворилась, и показалась наша старуха. Тихо переступая босыми ногами, она зашла въ тылъ курицѣ и осторожно вытѣснила ее въ дверь, стараясь не разбудить насъ. Удивительная деликатность! Сколько такого простого естественнаго вниманія встрѣчали мы въ народной средѣ этого глухого края!
Мы проснулись около полудня и застали въ избѣ многочисленное общество: тутъ былъ хозяинъ -- пожилой карелъ въ бѣлой рубахѣ и штанахъ о босу-ногу, маленькій мальчикъ его сынъ, дѣвушка въ ситцевомъ платьѣ и башмакахъ, за столомъ сидѣло и обѣдало четверо дюжихъ карела,-- это были рабочіе, отправлявшіеся на Поръ-порогъ и Гирвасъ искать работы. Снова появился самоваръ и неизбѣжная яишница, которую на сей разъ стряпалъ самъ хозяинъ на лучинахъ.
Я занялся фотографированіемъ внутренности избы и, замѣтивъ, что мальчикъ робко жался отъ насъ въ сторону, сталъ подзывать его, обѣщаясь показать аппаратъ. Противъ ожиданія мальченка заробѣлъ еще сильнѣе.
-- Подь къ барину, онъ тебя не укуситъ, -- ободрялъ его отецъ.
-- Поди, посмотри какая штука, вотъ стеклышко, которымъ сымаютъ на картинку.
Мальчикъ заплакалъ, но подошелъ, наклонился и... поцѣловалъ мой кодакъ, а затѣмъ и мою руку! Эдакаго пассажа я никакъ не ожидалъ.
Очевидно, онъ принялъ его за икону или за нѣчто другое священное, потому что послѣ поцѣлуя еще перекрестился.
Черезъ часъ, оставивъ у хозяевъ тяжелый багажъ, мы тронулись налегкѣ въ палящій зной на Поръ-порогъ. Дорога вилась по высокому песчаному нагорью черезъ высокоствольный сильно порубленный сосновый лѣсъ.
Слѣва въ глубокомъ руслѣ, съ крутыми песчаными берегами сверкала на солнцѣ спокойная Суна. Поръ-порогъ лежалъ верстахъ въ шести выше. Вскорѣ мы нагнали нашихъ карелъ и шли съ ними, болтая о разныхъ разностяхъ: чьи гонки, много ли рабочихъ, какая работа, сколько платятъ за работу и т. п. Они разсказали намъ, какой опасности подвергаются часто рабочіе при спускѣ бревенъ по порогу.
-- Намедни потонулъ питерскій приказчикъ.
-- Какъ потонулъ?
-- Такъ, пріѣхалъ въ деревню погостить. Сталъ на порогѣ спускаться въ лодкѣ съ женой, да съ рабочими, а плавать умѣлъ не гораздъ. Лодку закрутило, вывалились они, бабу вытащили, а онъ потопъ. Что плачу то было! Пріѣхалъ погостить, а вона какая штука вышла. Много тутъ нашего брату тонетъ. Кажинный годъ.
-- Прежде то потонетъ, съ тѣмъ и ладно, а нонѣ штраховку выдаютъ.
-- Кто же страхуетъ? Сами себя или хозяинъ?
-- Хозяевъ обязали.
По дорогѣ стали попадаться группы рабочихъ съ шестами, шедшіе съ гонокъ.
-- Много ли народу?-- спрашиваютъ наши карелы.
-- Много, хучъ отбавляй!-- кричатъ тѣ.
-- Плохо ваше дѣло, не возмутъ васъ,-- говоримъ мы кареламъ.
-- Точно, что плохо; который день ходимъ, нигдѣ не требуется. Въ подбѣгалы, и то не берутъ.
-- Въ какіе подбѣгалы?
Подбѣгалами, оказывается, называютъ здѣсь на лѣсныхъ гонкахъ рабочихъ, которые занимаются отпихиваньемъ прибиваемыхъ къ берегу бревенъ, а также трактирныхъ лакеевъ, половыхъ. Работа подбѣгалы самая простая, зато и дешевая, за нее платятъ 40--50 к. въ день, тогда какъ умѣлые рабочіе получаютъ 1 р. и 1 р. 20 к.
Вотъ наконецъ дорога поворачиваетъ влѣво и спускается внизъ. Издали слышенъ рокотъ воды на порогахъ. Мы спускаемся внизъ и вскорѣ уже стоимъ на каменномъ утесѣ той щели, сквозь которую съ грохотомъ и пѣной валится вода.
Поръ-порогъ совсѣмъ не то, что Кивачъ.
Широкая, спокойная Суна плавно подходитъ къ мѣсту, гдѣ теченіе ея перегорожено грядою каменныхъ утесовъ, между которыми вода скачетъ, образуя яростно хлещущіе каскады. Водопады и пороги растянулись по крайней мѣрѣ на четверть версты, и я насчиталъ около 6 большихъ каскадовъ. Прорвавшись черезъ первую преграду двумя могучими каскадами, вода какъ бы отдыхаетъ въ двухъ большихъ заводяхъ, сплошь усѣянныхъ сплавленными бревнами,-- хоть ходи по нимъ.
Съ того берега широкой Суны отвалила лодка. Она забрала насъ вмѣстѣ съ рабочими и доставила на ту сторону, осторожно двигаясь саженяхъ въ 50 отъ ревущихъ водопадовъ. Широкая просѣка, проложенная черезъ низкій олыпанникъ, вела вдоль берега къ мѣсту, гдѣ кончались пороги. Поперекъ ея были уложены короткія тонкія бревнышки, по которымъ переволакиваютъ въ обходъ пороговъ лодки -- это былъ "волокъ", вѣроятно ни на волосъ не отличавшійся отъ тѣхъ, по какимъ волочили свои ладьи изъ рѣкъ въ рѣки древніе варяги и новгородцы. Свернувъ съ него влѣво, мы выбрались, прыгая по гладкимъ скаламъ, на утесъ, торчавшій почти среди главнаго водопада, и остановились на немъ, любуясь кипящей стихіей.
Кругомъ, по утесамъ торчали навороченныя въ хаотическомъ безпорядкѣ груды бревенъ, и черезъ нихъ, какъ сквозь рѣшето, журча, лилась вода, примѣшивая свою воркотню къ грохоту каскада. Столбы водной пыли неслись въ воздухъ и мочили черныя скалы и желтыя облупленныя бревна. Ничего похожаго, а все-таки казалось, что каскадъ могучій сѣдой богатырь-старикъ съ дыбомъ поднятыми волосами, въ порывахъ нечеловѣческой злобы, яростно рветъ и мечетъ, гудитъ и бурлитъ, брызгая слюной и пѣной. Очарованіе этой бѣшено-дикой картины было таково, что и мы и карелы долго стояли молча, пожирая зрѣлище глазами и думая каждый свою думу.
Вернувшись тѣмъ же путемъ назадъ, мы простились съ карелами и пошли на Гирвасъ, до котораго оставалось 3 версты. Дорога идетъ лѣсомъ по высокому песчаному плоскогорью, въ ко торомъ Суна промыла себѣ глубокую долину. Гирвасъ мы увидѣли съ этого обрыва. Внизу подъ ногами лежала волнистая, сглаженная водой скалистая площадь, во впадинахъ которой прихотливо сверкали лужи воды. Вдоль нея, прижимаясь къ правому берегу, лѣнилась по порогамъ Суна, падая по нимъ двумя водопадами со скалистымъ островомъ между.
На Гирвасѣ {Названіе Гирвасъ происходитъ отъ карельскаго слова Hirwe, что значитъ "лось". По преданію возлѣ водопада былъ убитъ лось, должно быть, при какихъ нибудь особыхъ обстоятельствахъ. Слово Поръ (Por) значитъ по карельски "щелокъ", но не знаю, что подъ этимъ подразумѣвали сообщившіе намъ это карелы -- щель или щелокъ.} царило необыкновенное оживленіе: большая артель карелъ съ разными десятскими и приказчиками во главѣ спускала бревна, разбирая длинные плоты, причаленные къ низкому берегу. На помятой травѣ его среди обдерганныхъ кустовъ горѣли костры, и громадные закопченные котлы надъ ними испускали клубы дыма. Возлѣ гомозились доморощенные повара, перекидываясь съ толпившимися и шнырявшими мимо карелами шутками-прибаутками. Подъ парусинными навѣсами и возлѣ лежали сваленные въ груды какіе то ящики, тюки, бочки, оленьи мѣха и рога, разная рухлядь и домашній скарбъ и въ томъ числѣ дрянная винтовка съ самодѣльнымъ ложемъ, вокругъ которой, поочередно вертя ее въ рукахъ, взвѣшивая, прицѣливаясь, стояли любители охотничьяго спорта. Какія-то бабы въ платкахъ и тулупахъ сидѣли на клади въ позѣ безнадежнаго ожиданія, равнодушно поглядывая на сумятицу, а солидный бородатый мужчина въ шляпѣ съ полями, парусинномъ пиджакѣ и сапогахъ бутылками распоряжался переноской вещей. Говоръ, крики и ругань, стукъ топора и багровъ о дерево мѣшались съ ревомъ каскада; люди копошились, ходили, вереницами тянули бревна, а рядомъ зеркальная Суна, и темный лѣсъ за ней стоялъ недвижно, подернутый прохладой и легкимъ сумракомъ наступавшаго вечера.
Наше появленіе произвело настоящую сенсацію. Съ баграми и шестами столпились кругомъ насъ дюжіе карелы, вытягивали шеи, глазѣли и, притихнувъ, закидывали вопросами.
-- Чаво? Откудова? Питерскіе?
-- Слышь, Серега, снимать будутъ!
Съ плотовъ, властно покрикивая, съ болтающейся цѣпочкой на шведской курткѣ шелъ высокій приказчикъ карелъ съ шестомъ въ рукѣ. Но, приблизившись, и онъ, вмѣсто того, чтобы разогнать "лодырей", пролѣзъ впередъ и, услыхавъ, что предстоитъ фотографическая съёмка, мигомъ сталъ распоряжаться въ этомъ смыслѣ.
-- Становись, ребята, въ рядъ! Лѣзь на изгородь! Сгрудься!
И самъ сталъ впереди, по солдатски приставивъ шестъ къ ногѣ, точно ружье, а дюжая команда его стала въ разнообразныя позы, каждый соотвѣтственно своему характеру -- кто съ видомъ важности, кто молодцовато, а иной смѣшливый съ трудомъ сжималъ губы, чтобы не прыснуть со смѣху.
-- Смир--на! крикнулъ командиръ.
-- Готово! кивнулъ я ему.
Большинство кинулось ко мнѣ, воображая, очевидно, что я сейчасъ же выну изъ чернаго ящичка и покажу имъ ихъ физіономіи, но узнавъ, что дѣло не такъ просто, карелы разочарованно отходили прочь.
Скоро приказчикъ разогналъ публику, а мы, не спѣша, раздѣлись и полѣзли съ бревенъ купаться. Саженяхъ въ 50-ти отъ насъ ниже по теченію тихая вода Суны упиралась въ низкіе утесы; сморщивъ свою гладкую поверхность въ правильные ряды морщинъ, словно раздумывая о чемъ то передъ рѣшительнымъ шагомъ, рѣка сразу срывалась двумя каскадами внизъ и изъ лѣнивой влаги превращалась въ буйно-бѣшеную стремнину. Но здѣсь теченіе ея было тихо. Я осторожно поплылъ поперекъ, ежеминутно ожидая наткнуться на струю теченія.
Но ея не было, и я смѣло пустился къ тому берегу. Суна здѣсь раза въ три шире Фонтанки. Оглянулся и вижу: Иванъ Григорьичъ плыветъ слѣдомъ. Я не зналъ, какъ онъ плаваетъ и, признаться, съ тревогой поглядывалъ, не слабѣетъ ли онъ въ борьбѣ съ теченіемъ. Но нѣтъ: плыветъ исправно. Посидѣвъ на камешкѣ и отдохнувъ слегка, мы пустились обратно и благополучно выбрались на скользкія и вертѣвшіяся подъ руками бревна разобраннаго плота. Работавшіе на нихъ карелы, увидя, что мы переплываемъ сей ихъ Геллеспонтъ, бросили работу и безмолвно слѣдили за нашими эволюціями, не выражая ни одобренія, ни порицанія.
-- Дай ты мнѣ сичасъ 100 рублей, не поплыву!-- сказалъ, наконецъ, одинъ изъ нихъ.
-- Отчего?
Мужикъ молчалъ.
-- Не поплывешь, коли плавать не умѣешь, замѣчаетъ Иванъ Григорьичъ.
-- Чево плавать? Плавать умѣю, не гораздъ, а умѣю.
-- Умѣешь!-- вставляетъ другой.-- У насъ, баринъ, звона сколько рабочихъ, а, почитай, и половина плавать не можетъ. Кажинный годъ на Гирвасѣ народъ тонетъ. Намедни питерскій приказчикъ потопъ.
-- Какже, слышали. А что за изба на плоту стоитъ?-- спрашиваю я, замѣтивъ на дальнемъ плоту бревенчатое сооруженіе.
-- Архангелогоры на низъ ѣдутъ, переселяются. Со всѣмъ, значитъ, имуществомъ, и товаръ везутъ. Плотъ ихній здѣся разберутъ, сплавятъ, а прочее што кругомъ порога обнесутъ, тамо опять сберутъ. Такъ и ѣдутъ.
-- Но, вы, чешись! кричитъ приказчикъ, и карелы, взявшись за шесты, вяло начали перебирать и вытягивать бревна, спуская ихъ въ порогъ, гдѣ вода подхватывала ихъ и либо уносила дальше, либо швыряла на скалы въ кучи уже раньше нагроможденныхъ бревенъ.
Возлѣ костровъ кипѣло веселье. Долговязый молодой карелъ, очевидно, шутъ и арлекинъ артели, юлилъ и приставалъ ко всѣмъ, отпуская доморощенныя остроты. Остроты были глупыя, но изъ парня такъ и прыскало весельемъ, а глядя на него шевелились живѣе и прочіе.
Xo, xo, xo! неслось то изъ одной, то изъ другой кучки, и похоже было, что здѣсь не столько работаютъ, сколько веселятся, и ничего не могъ подѣлать съ этимъ важничавшій приказчикъ, тщетно кричавшій на расходившуюся публику.
Въ заключеніе веселый парень пустился плясать "по-французски", какъ онъ заявилъ зрителямъ, да въ такомъ видѣ и попалъ въ мой аппаратъ.
Карелы приглашали насъ остаться до завтра, обѣщая интересное зрѣлище: они готовились перекинуть черезъ водопадъ люльку, нѣчто вродѣ висячаго балкона, съ какого петербургскіе маляры красятъ дома. Дѣло въ томъ, что бревна, которыя водопадъ наворочалъ грудой на скалистый островокъ посреди его, невозможно спихнуть оттуда иначе, какъ съ такой люльки, которая низко виситъ надъ самымъ каскадомъ на протянутомъ съ берега до берега канатѣ. Рабочіе, засѣвшіе въ нее, качаясь надъ ревущимъ водопадомъ, стаскиваютъ баграми застрявшія бревна и пускаютъ ихъ дальше. Рабочимъ налаживаніе люльки представляется дѣломъ настолько сложнымъ и умственнымъ, что они взираютъ на это свое сооруженіе съ нѣкоторымъ почтеніемъ. Еще въ недавнія времена это изобрѣтеніе было здѣсь неизвѣстно Рабочіе просто забирались на островокъ и работали тамъ, стоя на скользкомъ камнѣ, обдаваемые облаками водной пыли, среди оглушительнаго грохота валившихся мимо грудъ вспѣненной влаги. Говорятъ, много ихъ срывалось тогда и тонуло въ водопадѣ.
Бревна, которыя они сплавляли, принадлежали извѣстнымъ петербургскимъ лѣсопромышленникамъ Громовымъ. За этой партіей слѣдовали плоты другого лѣсопромышленника, ожидавшіе очереди выше по Сунѣ. Пройдя всѣ пороги по Сунѣ, бревна приплываютъ въ Петрозаводскъ, гдѣ ихъ распиливаютъ на брусья и доски, грузятъ на баржи и отправляютъ въ Петербургъ.
Какъ ни интересно было взглянуть на любопытное зрѣлище, однако, мы не могли терять изъ-за него лишній день и потому, снявъ еще нѣсколькихъ типичныхъ кареловъ и даже цѣлые группы ихъ, мы распростились съ ними и съ наступленіемъ ночи поплелись назадъ.
Чуденъ и дикъ былъ видъ Гирваса, когда мы взглянули на него въ послѣдній разъ съ высокаго обрыва: широкая, серебристая полоса пѣны мерцала среди подступившаго къ ней вплотную темнаго лѣса, и все покрывалъ собой куполъ неба, озаренный послѣднимъ краснымъ свѣтомъ зари.
Въ Усть-Суну мы пришли въ часъ ночи. Въ темной избѣ не спалъ одинъ хозяинъ. Онъ сидѣлъ у окна и при слабомъ свѣтѣ бѣлой ночи привычной рукою плелъ тонкую рыболовную сѣть. Мы забрали свои пожитки, завѣсились отъ комаровъ и, распростившись съ гостепріимнымъ кареломъ, пошли своимъ путемъ-дорогой. И вотъ опять въ тишинѣ ночи раздается одинокій стукъ нашихъ ногъ, тонкимъ голосомъ поютъ комары, и дикій лѣсъ безмолвно стоитъ по сторонамъ дороги.
На зарѣ мы были въ Шушкахъ. Деревня уже проснулась: изъ низкихъ трубъ тамъ и сямъ вился дымокъ, по улицѣ съ громкимъ мычаньемъ шли коровы, и кое-гдѣ въ темномъ отверстіи раскрытой двери виднѣлся красный сарафанъ хозяйки. А изъ за озера сквозь мягкій туманъ мелодично неслась свирѣль пастуха. Гдѣ нибудь тамъ въ росистомъ лѣсу, приложивъ къ губамъ изогнутую буквой о берестяную трубу, одѣтый въ сермяжные лохмотья мальчикъ-пастухъ встрѣчалъ этими звуками утро, а сѣрый волкъ, косясь на стадо и высунувъ длинный красный языкъ, уходилъ сквозь тощій кустарникъ подальше, поджимая подъ косматое брюхо пушистый хвостъ.
Мы завернули въ бѣдную карельскую избу. Молодая, высокая съ истомленнымъ лицомъ карелка мѣсила у окна тѣсто, приготовляясь печь хлѣбы. Видно ей не въ привычку были гости, и она съ какой-то ласковой робостью принялась ставить самоваръ, изрѣдка задавая намъ вопросы вродѣ того, сколько лѣтъ намъ, женаты ли мы и откуда взялись. Очевидно новыя комбинаціи мысли давались ей туго, и она долго молчала, прежде чѣмъ задавала новый назрѣвшій вопросъ.
-- Вотъ что, тетка, сахаръ у насъ весь вышелъ, нѣтъ ли у тебя?
-- Нѣту, мы чаю не пьемъ.
-- Поищи на деревнѣ.
-- Не знаю, есть-ли.
Она ушла и вернулась черезъ четверть часа съ небольшимъ кускомъ сахару, который трудно было принять за это вещество -- сѣрый, съ гладкими лоснившимися краями, отполированный безчисленнымъ числомъ вертѣвшихъ его грязныхъ рукъ, онъ походилъ на кусокъ грязнаго сала. Видно въ Шушкахъ карелы не баловали себя чаемъ, и этотъ сахаръ хранился для случая въ какой нибудь зажиточной семьѣ. Мы поскоблили его и раскололи на куски.
Послѣ чаю Иванъ Григорьичъ ушелъ спать, а я остался посидѣть,-- любопытно было взглянуть, какъ и что стряпаютъ карелки. Засучивъ рукава, хозяйка сперва помѣсила въ кадушкѣ рыжее ржаное тѣсто, изрѣдка задавая мнѣ вопросы:
-- Женатъ?
-- Нѣтъ, -- отнѣкиваюсь я, чтобы избѣжать дальнѣйшихъ разспросовъ на эту тему.
-- Не женатъ?
-- Нѣтъ.
-- Стало быть хозяйки нѣтъ?
-- Нѣтъ.
Баба не могла постигнуть, какъ можетъ быть неженатъ человѣкъ среднихъ лѣтъ.
-- Что дѣлаешь?
-- Служу.
-- Въ казнѣ?
-- Въ казнѣ.
Опять долгое размышленіе, только слышно чмоканье полужидкаго тѣста. Возлѣ на столѣ лежало рѣшето, сквозь которое карелка просѣивала муку, прежде чѣмъ валить ее въ кадушку, а на низкой скамеечкѣ стояло деревянное корытце съ пшенной уже успѣвшей высохнуть кашей, и другое съ мелкой, кое-какъ вычищенной рыбой.
Приготовивъ квашню, баба начала лѣпить "кокачи". Скругливъ комокъ тѣста, она разбивала его въ лепешку, насыпала въ середку сухой каши или клала нѣсколько рыбокъ и затѣмъ защипывала въ длинный пирожокъ. Изъ оставшагося тѣста она накатала нѣсколько хлѣбовъ, присыпая мукой и стараясь придать имъ красивый круглый видъ.
Въ углу избы въ русской печи трещалъ огонь. Она дала догорѣть хворосту, тщательно сгребла уголья, смела крыломъ золу и, помазавъ "кокачи" какимъ-то сусломъ, посадила всю стряпню въ печь, прикрывъ отверстіе ея заслонкой. Грязно и противно было тѣсто, каша и рыба, но готовила карелка удивительно чисто: она то и дѣло подходила къ рукомойнику въ углу и мыла руки надъ большимъ ушатомъ.
Черезъ четверть часа "кокачи" были готовы Баба вытащила ихъ и, выбравъ какой получше, подала мнѣ.
-- На, покушай горяченькаго пирожка.
Какъ описать ея изумленіе, когда я отказался.
-- Спасибо, тетка, сытъ!
-- Покушай, это кокачъ!
-- Спасибо, сытъ!
-- Покушай!
Мнѣ было крайне неловко отказываться отъ угощенья такимъ блюдомъ, которое занимало въ карельскомъ праздничномъ меню, можетъ быть, первое мѣсто, но въ моей памяти свѣжо еще было впечатлѣніе отъ обѣда въ домѣ "знаменитаго охотника на медвѣдей".
Чтобъ утѣшить хозяйку, я предложилъ ей сняться на фотографію. Карелка сперва испугалась.
-- Ой, худо буде!
-- Ничего не будетъ, становись у печки.
-- А пришлешь карточку?
-- Пришлю.
-- Аль обманешь, не пришлешь?
-- Пришлю, пришлю.
-- Не обманешь?
-- Нѣтъ, зачѣмъ обманывать, пришлю.
-- Пришли.
Совершенный ребенокъ была эта карелка съ робкимъ взоромъ, съ изнуреннымъ отъ работы и плохой пищи лицомъ, говорившая звучно-мягкой олонецкой рѣчью, лившейся пѣвучимъ речитативомъ.
Мы проснулись въ полдень и закусили чѣмъ Богъ послалъ, потомъ искупались въ озерѣ, послѣ чего, захвативъ винтовку, я поѣхалъ къ устью Суны поискать утокъ. Утки были, но близко не подпускали, пока я не наткнулся на утку съ утятами. Гнусная это была охота, но разскажу о ней въ поученіе другимъ.
Маленькія пушистыя птички, попискивая, весело плыли за маткой. Послѣ перваго выстрѣла утка отлетѣла подальше и стала подзывать дѣтокъ, которыя, распустивъ крылышки, побѣжали къ ней по водѣ. Я взялся за весла и сталъ нагонять ихъ. Снова выстрѣлъ, и снова утка перелетѣла поодаль.
Это повторялось нѣсколько разъ. Волны стремительной рѣки колыхали лодку и не давали цѣлиться. Надо было уважить самоотверженіе матери, упорно не покидавшей своихъ дѣтей въ виду явной опасности, но охотничій инстинктъ слишкомъ разгорѣлся во мнѣ. Еслибъ я стрѣлялъ не пульками, а дробью, утка не ушла бы цѣлой изъ этой борьбы, но на ея счастье разстояніе и, главное, колыханье лодки не давали мнѣ возможность цѣлиться мѣтко. Такимъ образомъ, уходя отъ меня, утиная семья выбралась въ озеро. Здѣсь не было камышей и островковъ, въ которыхъ можно было-бы укрыться, и сообразительная утка прибѣгла къ новому способу защиты: она поминутно взлетала, на мгновенье садилась въ воду, сейчасъ же снова вспархивала, низко летая надъ водой и уводя утятъ дальше въ озеро, гдѣ рябившая вода скрывала ихъ въ пестрой сѣти черныхъ пятенъ и яркихъ бликовъ. Я съ своей стороны стрѣлялъ все хуже и хуже: руки дрожали отъ волненія. Наконецъ мнѣ стало стыдно за эту травлю бѣдной птицы и, бросивъ ружье, я поплылъ во-свояси, благодаря судьбу за свою неудачу и радуясь за утку.
Въ избѣ пили чай. Вернулся хозяинъ -- низенькій карелъ съ корявымъ лицомъ, а рядомъ съ нимъ сидѣлъ бородатый лысый карелъ съ веселыми лучистыми глазами.
-- Эко дѣло,-- горевалъ хозяинъ,-- подохнетъ теперь, ничего не подѣлать!
-- Може поправится!-- утѣшалъ его другой.
-- Что это?-- спрашиваю.
-- Жеребенка волкъ порѣзалъ, эвося какъ укусилъ, палецъ въ рану влѣзетъ!-- сказалъ хозяинъ, показывая на кривомъ указательномъ пальцѣ своемъ глубину раны.
-- Чуть ногу вовсе не оторвалъ!
-- Да, теперь по жаркому времени пойдетъ гнить, не залѣчишь!-- замѣтилъ лысый карелъ.-- Этотъ звѣрь свое дѣло знаетъ... затрется въ стадо, коли кони не замѣтятъ, поминай какъ звали жеребенка. Зубья у его здоровые, какъ хватитъ, сразу заднюю ногу вырветъ. Хорошо, ноне кони близко были. Они его передней ногой по лбу норовятъ, такъ ужъ знаетъ, къ жеребцу близко не подходитъ. А то уши повѣситъ, заковыляетъ, што твоя овца, нето што пастухъ, -- собаки не примѣтятъ; въ стадо влѣзетъ, такъ, вѣрите слову, баринъ, сколько хочетъ, столько и рѣжетъ. Тфу, пакостникъ!
У насъ имѣлась карболка. Отлили мы немного, разбавили водой и объяснили хозяину, какъ примачивать рану, а сами стали собираться въ путь. И пришлось-бы намъ отдать себя вновь на съѣденіе комарамъ, если-бы не подвернулся обратный ямщикъ, который за полтину въ полчаса докатилъ насъ до Викшицъ. Мы ѣхали и злорадно смѣялись надъ комарами, которые дѣлали тщетныя попытки летѣть въ догонку за нами. За то кругомъ насъ съ зловѣщимъ гудѣньемъ носилась туча оводовъ, такая густая, что отъ нея ложилась тѣнь на песокъ дороги. Бѣдныя лошади жестоко страдали отъ гнусныхъ насѣкомыхъ, которыя кучками въ 10--15 штукъ жадно копошились на раскусанныхъ мѣстахъ. Всю дорогу мы успѣшно ловили ихъ на лету горстью и кидали раздавленныя жертвы на дно телѣги, а все-таки ихъ не убавилось.
Съ Викшицъ мы шли всю ночь на Кончезерскій заводъ. Посреди дороги сдѣлали привалъ, развели дымный огонекъ и попили чаю. Во тьмѣ къ намъ приблизилась маленькая шаршавая лошадка, волочившая обороченную зубьями вверхъ борону, а съ нею бѣдная старуха и мальчикъ, одѣтые въ жалкія отрепья, закутанные въ старые платки для защиты отъ комаровъ. Войдя въ струю дыма, лошадь стала: видно и ее жестоко донимали эти мучители, и она была рада отстояться въ дыму. Стала и баба съ мальчикомъ. Завязался разговоръ, и въ безхитростныхъ рѣчахъ бабы обнажилась такая ужасающая, безвыходная бѣдность, что вчужѣ было жалко. Мальчикъ, лѣтъ восьми, единственный "муижикъ" въ семьѣ и будущій работникъ, стоялъ и слушалъ, обмахивая лошадку вѣткой. Бѣдный, онъ уже убивался на работѣ, какъ взрослый, не зналъ никакихъ радостей, ни удовольствій. Нужда, одна безъизходная нужда!
Передъ разсвѣтомъ мы подходили къ Кончезеру, вяло передвигая усталыя ноги.
-- Волкъ!-- крикнулъ Иванъ Григорьичъ.
Черезъ дорогу, оглядываясь на насъ, бѣжалъ сѣрый звѣрь, мягко перебирая длинными ногами.
Увы! Ружье висѣло въ чехлѣ за плечомъ, а то съ какимъ, удовольствіемъ пустили бы мы въ догонку этому бичу крестьянскихъ стадъ маленькій кусочекъ свинцу. Но мгновенье, и волкъ исчезъ въ мелкомъ ельникѣ. Мы легли подъ кустикомъ, авось, дескать, онъ вернется назадъ. Да куда!
-- Какъ-же, такъ и дождетесь его!-- трунилъ Иванъ Григорьичъ,-- Онъ теперь ужъ за версту, а завтрашній день будетъ гдѣ нибудь верстъ за 15--20 отсюда. Онъ тоже хитеръ, въ одномъ мѣстѣ долго не околачивается, напакостилъ -- и въ сторону, подальше.
Кончезеро спало мирнымъ сномъ въ раннихъ сумеркахъ занимавшагося утра. Даже пѣтухи не пѣли, и только въ черномъ отверстіи двери завода сверкалъ огонь, и были видны какія-то бѣлыя фигуры. Мы пошли туда черезъ площадь мимо разбросанныхъ всюду большихъ каменныхъ глыбъ, заготовленныхъ точно для постройки.
Дѣйствительно, на заводѣ копошились люди.
Это была чугунно-плавильная домна, устроенная по старому образцу. Взобравшись на край плотины, мы вошли по широкому деревянному помосту въ верхній этажъ ея. Домна представляетъ громадный каменный колодецъ, внутри кирпичнаго зданія, съуживащійся книзу. Въ верхнее отверстіе ея безпрерывно валятъ поперемѣнные пласты угля и руды въ смѣси съ нѣкоторыми породами, облегчающими выплавку чугуна, а внизу въ съуженный конецъ ея вставлены трубы, черезъ которыя громадные мѣхи вдуваютъ непрерывную струю воздуха въ такомъ количествѣ, чтобы уголъ горѣлъ, отнимая у руды кислородъ и обращая ее въ жидкій расплавленный чугунъ. Чугунъ стекаетъ въ самый низъ домны, а надъ нимъ собирается слой шлака, расплавленной жидкой породы, представляющій остатокъ отъ производства. У дна домны, сдѣланы двѣ дверцы съ подъемными затворами. Черезъ одну спускаютъ ненужный шлакъ, который застываетъ въ полупрозрачное зеленовато-бурое стекло, а черезъ другую выпускаютъ жидкій чугунъ, который течетъ по устроенной для него песчаной дорожкѣ въ выдавленныя въ пескѣ формы, гдѣ и застываетъ въ видѣ полукруглыхъ въ обхватѣ болванокъ, длиною въ аршинъ съ лишнимъ.
Наверху въ башнѣ при тускломъ свѣтѣ, пробиравшемся вмѣстѣ съ утреннимъ вѣтеркомъ въ отверстія узкихъ оконъ вродѣ бойницъ, копошились рабочіе. Они отвѣшивали на большихъ вѣсахъ порціи руды, примѣшиваемой породы или шлака и угля и валили ихъ въ круглое отверстіе домны, открывавшееся между четырьмя толстыми колоннами. Домна была доверху наполнена смѣсью, и сквозь черно-сѣрую груду угля и бурой руды безчисленными струйками выползалъ и вился вверхъ сизый дымокъ. Гдѣ то внизу гудѣлъ вдуваемый въ домну воздухъ, и было чадно, и пахло дымомъ.
Отсюда мы спустились внизъ по темной лѣстницѣ и попали въ нижній коридоръ, обвивавшій домну вокругъ. Тутъ вдоль стѣны тянулась громадная труба, уходившая заостреннымъ концомъ въ отверстіе стѣны домны. Черезъ нее съ шумомъ струился воздухъ.
-- И куда это дуетъ, не могу понять!-- говорилъ какой-то человѣкъ въ форменной фуражкѣ неизвѣстнаго, вѣрнѣе неумѣстнаго вѣдомства, совершенно несоотвѣтствовавшей его мужицкому платью и прическѣ.
-- Должно быть въ Америку!-- добавилъ онъ намѣренно громко, повидимому желая показать намъ своей "Америкой", что и онъ не чуждъ нѣкотораго просвѣщенія.
-- Эй, Вшивиковъ, куда это дуетъ? Не въ Америку ли? Я говорю въ Америку!
Очевидно не весь вдуваемый трубой воздухъ попадалъ въ домну, а уходилъ еще куда то въ сторону, въ "Америку", какъ думалъ человѣкъ въ форменной фуражкѣ неизвѣстнаго вѣдомства.
Изъ этого коридора мы попали въ отдѣленіе, гдѣ двигались колеса, раздувавшія мѣхи. Ихъ приводила въ движеніе вода, лившаяся изъ Пертозера въ Конче-озеро, ворочая колеса на подобіе тѣхъ, какія бываютъ у водяной мельницы. Отсюда мы выбрались на вольный воздухъ и, обогнувъ домну, направились къ большимъ воротамъ, открывавшимся въ темную закопченую залу или сарай. Этотъ каменный сарай былъ пристроенъ къ домнѣ, на полу его, въ слоѣ песка, были сдѣланы формы для жидкаго чугуна. Здѣсь два высокихъ худыхъ рабочихъ занимались своимъ дѣломъ: готовили формы и отгребали застывшій шлакъ въ ожиданіи момента, когда надлежало выпускать чугунъ и спускать шлакъ. Они были одѣты въ сѣрыя холщевыя рубахи, такія-же короткіе порты, на ногахъ до колѣна были натянуты грубые бѣлые шерстяные чулки, а вмѣсто сапогъ они шлепали въ кожаныхъ туфляхъ съ толстой деревянной подошвой. Чулки и обувь защищали ноги отъ сильнаго жара, испускаемаго жидкимъ чугуномъ, когда его спускаютъ изъ дверецъ домны, и онъ льется по полу каменнаго сарая.
Домна пыхтѣла и гудѣла, наполняя жаромъ черный, закопченый сарай, а въ раскрытыя широкія ворота его лились утренній свѣтъ и прохлада. Рабочіе, похожіе въ своихъ костюмахъ на какихъ-то средневѣковыхъ мастеровыхъ, медленно двигались въ полумракѣ, изрѣдка выходя за ворота, гдѣ присаживались на скамеечку. Очевидно, имъ нечего было торопиться. Мы разговорились. Вскорѣ къ намъ присоединился просвѣщенный въ отношеніи Америки человѣкъ въ чиновничьей фуражкѣ, который съ самаго начала далъ намъ понять, что онъ не просто мужикъ, а "отчасти привилигированнаго сословія", изъ духовныхъ, но дескать, превратности злой судьбы и несправедливость людей загнали его въ это глухое и необразованное мѣсто. Худой высокій рабочій на длинныхъ ногахъ, на которыхъ онъ ходилъ, слегка согнувъ ихъ въ колѣняхъ, съ бородкой клинушкомъ, придававшей его худощавому лицу сходство со знакомымъ намъ образомъ Донъ-Кихота, и другой, высокій, но пошире, нахлобучившій себѣ порыжѣвшую круглую поярковую шляпу по самыя брови, оказались премилыми и предобродушными старожилами Кончезера, работавшими на здѣшней домнѣ чуть не съ малолѣтства. Посасывая трубочки, они, неторопясь, сообщали намъ разныя свѣдѣнія о заводѣ, о рабочихъ, о здѣшнемъ житьѣ-бытьѣ и съ благодушнымъ невниманіемъ относились ко всѣмъ попыткамъ "отчасти привилигированнаго" человѣка вести разговоръ объ "умственныхъ" вещахъ. Видно было, что они сжились съ этой своей старой домной, привыкли копошиться возлѣ ея ровно гудѣвшей громады, съ удовольствіемъ любовались въ промежутки отдыха на свое живописное Кончезеро, въ скромной хибаркѣ котораго, гдѣ нибудь на краю села, протекала ихъ мирная исполненная труда жизнь. Казалось, поэтичная природа мирила ихъ съ бѣдностью и убожествомъ жизни, и никакія страсти и мелкія поползновенія не волновали ихъ души мечтами несбыточныхъ желаній. И бранили-то они свою сторону съ добродушной усмѣшкой, въ которой сквозила скорѣе привязанность къ ней.
-- Богъ создалъ небо и землю, а чортъ Олонецкую губернію,-- торжественно замѣтилъ "Донъ Кихотъ", выколачивая трубочку о край скамьи.
-- Наше мѣсто такое,-- добавилъ другой,-- што скачи, куда хошь, никуда не прискачешь!
-- Сѣрость, необразованность,-- вставлялъ ехидно "отчасти привилигированный".-- Вѣрите ли, сколько я бился съ здѣшнимъ народомъ, то есть -- никакого толку!
Мы не вѣрили, но молчали, не желая огорчать бѣднаго неудачника.
-- Пробовалъ я фрухты развести...
-- Что же, удачно?-- спрашиваемъ мы.
-- Да-а, выросло,-- говоритъ онъ неувѣренно, а мы поглядываемъ на рабочихъ, въ глазахъ которыхъ играетъ и блеститъ благодушная насмѣшка надъ этими "фрухтами".
-- Не подѣлаешь ничего съ эфтимъ народомъ, не вобьешь въ башку, мракъ невѣжества, тоись ничего не понимаютъ!-- жаловалась "фуражка", меланхолически глядя въ пространство.
Я остался у домны снимать заводъ и рабочихъ, а Иванъ Григорьичъ сдѣлалъ попытку купить въ лавочкѣ сахару и хлѣба. Скоро фигура его въ темномъ зипунѣ исчезла въ ближнемъ переулкѣ, а о дальнѣйшихъ эволюціяхъ его можно было легко догадаться по заливистому лаю, которымъ его встрѣчали и провожали гдѣ-то тамъ дворовые псы, да по гулкому стуку, покатившемуся по мирно дремавшему Кончезеру. Это Иванъ Григорьичъ колотилъ въ двери лавочки. Долго раздавался этотъ стукъ, потомъ смолкъ, и вскорѣ на площади появился мой спутникъ, съ торжествомъ отмахиваясь отъ собакъ связкой баранокъ.
Смерть не хотѣлось, а надо было идти дальше. На память о посѣщеніи домны я взялъ образчикъ руды, кусокъ стекловатаго шлака, а "Донъ Кихотъ" отбилъ мнѣ молотомъ кусочекъ кончезерскаго чугуна. О шлакъ я едва не. порѣзалъ руки. Застывшія, извилистыя струи его, точно узловатыя змѣи, лежали на пескѣ сарая. Застываетъ шлакъ, конечно, съ поверхности, а потомъ внутри; при этомъ внутренняя часть, стянутая наружной коркой, получаетъ, какъ въ извѣстныхъ "батавскихъ слезкахъ", такое строеніе, что шлакъ отъ перваго прикосновенія трескается на части и мелкіе осколки, иногда разлетается чуть не въ пыль, издавая при этомъ металлическій звонъ. Я неосторожно тронулъ такой шлакъ, и онъ, точно маленькій драконъ, метнулъ мнѣ въ руку мелкіе осколочки, которые, на подобіе занозъ, застряли въ кожѣ.
"Привилигированный", не желая такъ скоро разстаться съ людьми, могущими оцѣнить его "образованность", любезно проводилъ насъ до околицы села.
Нашъ путь лежалъ по новому направленію, потому что намъ вовсе не хотѣлось возвращаться въ Петрозаводскъ по старой дорогѣ, а любопытно было свернуть въ сторону, въ олонецкую тайгу, и посѣтить глухія карельскія деревни.