Бабий заговор
Глава 1
Всю зиму пополнялась и двигалась с запада на восток большая партия ссыльнопоселенцев и каторжан, одетых в серые бушлаты и в коты. Шли они закованные в кандалы и окруженные вооруженным конвоем.
Всю зиму от тюрьмы к тюрьме, от этапа к этапу тянулись дни, томительные, однообразные и скучные.
Шагали арестанты через широкие российские поля, через мохнатые уральские сопки с серыми оскалами, заваленные снегом, через безбрежные просторы забеленных сибирских степей, через темную синеву непроходимых зарослей сосны, ели и березы. Шагали они с обмороженными и облупившимися лицами, с бритыми наполовину головами, с желтыми тузами на спине. Шагали под размеренные всплески кандального звона, под вой буранов и вьюг, под матерные окрики солдатской команды.
И лишь брызнула с небес голубая весенняя оттепель, миновали кандальники потемневший и готовый к разлому Иртыш, неделю передохнули в вонючей омской тюрьме и, по сырой весенней прели, пошли большим Сибирским трактом дальше на восток.
А перед самым севом отделили от партии небольшую толпу поселенцев, пригнали в волость и распределили по деревням. Пять человек назначили в Кабурлы -- верст за семьдесят от волости.
На третьи сутки под вечер пришли они в Кабурлы. У поскотины, около землянки, остановились.
А в землянке бродяга Никита жил: сухой, приземистый и плешивый, с лицом Николая Чудотворца; только седая клочковатая борода была пошире и подлиннее да колени от старости согнулись. Но крепкий и веселый был старик. Летом крестьянский скот пас, а зимой христовым именем побирался и спал в банях.
Сейчас Никита только что пропустил через ворота поскотины последних коров деревенского стада и, войдя в безоконную землянку, сбросил с плеч сумку с остатками черного хлеба, длинный пастуший бич и свой дырявый армяк. Хотел Никита прилечь на земляную лежанку и отдохнуть -- до ужина в очередной крестьянской избе, -- да увидел подошедших гостей и вновь вышел из землянки.
Перед Никитой стояли четыре мужика средних лет и один молодой парень. Все пятеро были босоногие и одеты во все серое -- арестантское. На головах у всех круглые суконные шапочки с плоским верхом, лица и одежда покрыты толстым слоем пыли. В руках они держали арестантские коты, а у поясов их болтались маленькие жестяные котелки.
Мужики поздоровались:
-- Здравствуй, дедушка!
-- Бог на помощь, дед!
-- Милости прошу, -- коротко ответил Никита и пристально посмотрел на гостей подслеповатыми, но острыми глазами; сразу, по одежде, узнал, что за люди пришли в деревню, но все-таки спросил:
-- Небось, к месту приписки пришли? На поселенье?
-- Как есть правильно, дедушка, -- ответили мужики. -- На поселенье.
-- Откуда, -- спросил Никита, -- из каких краев препожаловали?
-- С разных мест... Кабурла-то -- эта будет?
-- Она самая.
-- Значит, прибыли?
-- Прибыли, -- засмеялся старик, показывая из-под седых усов гнилые зубы.
Он запахнул рваные полы рыжего армяка, потом присел на корточки к землянке и, обращаясь к поселенцам, спросил:
-- Надолго?
Черный корявый мужик ответил:
-- Разно... Кто на пять, кто на десять лет. А кто и насовсем.
-- Подходяще, -- опять засмеялся старик. -- Присаживайтесь. Чего стоите на ногах? В ногах правды нет...
Постукивая котелками, поселенцы притулились к землянке.
Солнышко из-за леса через речку бросало на деревню уже последние бледно-золотистые лучи. А неподалеку от землянки, где-то сзади, в перелеске, все еще раздавались малиновые звоны тонкоголосых вечерних птиц. Серая пичуга сидела совсем близко от мужиков, на крайней березке, и настойчиво просила: "выпить... выпить... пить-пить!". Вверху, над головами мужиков, в далеких лиловых небесах перекликалась запоздавшая стая гусей: "га-га-га!.. га-га-га!.." От села доносились крики баб и ребятишек, лай собак и мычание скота, только что миновавшего поскотину и скрытого от поселенцев густым облаком пыли. Коровий рев гудел уже по деревенской улице, а серое облако пыли все еще стояло над проселочной дорогой, над поскотиной и, расплываясь в стороны от проселка, тянулось к землянке и било в лица мужиков знакомыми запахами их родных деревень: полынью, навозом, полевыми травами и парным молоком.
Усталые, вспотевшие и пропыленные, поселенцы долго сидели молча. Жадно глотали они дурманящие запахи деревенской пыли, тоскливо поглядывали на деревню, на речку и на березовый лес, плотной стеной обступивший деревню с трех сторон. Вспоминали покинутые родные гнезда -- такие же шумные и пыльные в этот вечерний час.
Русоволосый и долгоносый рязанец уперся простоватыми серыми глазами в глухую стену леса и, вздохнув, сказал:
-- Сторона... язви ее!..
Старый бродяга повернул к нему мохнатое свое лицо и, оскалив гнилые зубы, засмеялся:
-- А что?
-- Да как же, -- раздумчиво ответил рязанец. -- Семьдесят верст отмахали, а хоть бы одна русская душа попалась! Одни киргизы... и то редко... Глухомань!
Бродяга почесал белые кудлы за ухом:
-- Да, глухая сторона... Леса, степи да болота...
Рязанец спросил:
-- Давно здесь живешь?
-- Годов тридцать...
-- Здешний?
Старик опять засмеялся:
-- Не помню...
-- То есть, как это не помнишь?
-- А так и не помню, -- сухо ответил старик, глядя посуровевшими глазами куда-то в сторону, в лес. -- Вы что... судьи аль пристава какие?
Поселенцы, смеясь, переглянулись, поняли, что старику неприятен такой допрос. Рязанец шутливо сказал:
-- Это мы так, дедушка, к слову пришлось. Уж очень много тут в Сибири непомнящих...
Тем же сухим старческим голосом бродяга ответил:
-- Много... Это верно.
-- Та-ак, -- протянул рязанец. -- Ну, а как тут... для нашего брата?
-- Худо, -- ответил старик, вновь оживляясь и повертываясь к поселенцам. -- Сами видите... Народ здесь не богато живет... Заработков никаких. А на тракту -- озорство...
Корявый мужик, перебивая разговор, весело воскликнул:
-- А нам-то что!
-- А вот слушай.
Старик сел поудобнее и начал:
-- Много народу гонят сюда... Тридцать годов живу я в Сибири, всю исколесил ее, матушку, вдоль и поперек. Всего насмотрелся. Живу... смотрю и все вижу. Сами посудите: куда деваться человеку, которого на вечное поселение пригнали сюда? Ну и идут люди на тракт -- к мужикам в работники. Года по два, по три, по четыре чертомелят на богатеев. Богатый-то мужик в каждой малой деревушке имеется. Расчет подойдет, хозяину надо платить работнику пять-шесть рублей. А где их взять? Денег в деревне мало, а жадность у мужика большая. Почешет затылок хозяин да в лес по дрова и пошлет работника... Следом и сам с топором поедет. А после один на всех лошадях возвращается...
Белокурый и курчавый парень вскричал:
-- Значит, ухлопал?!
-- Беспременно, -- подтвердил старик... -- А то и так бывает: деньги-то хозяин отдаст, потом пустит работника за поскотину... до первого лесочка... После топор за пояс... Падет на коня... догонит и укокает своего работничка.
Курчавый парень опять перебил:
-- А что же народ-то!.. Неужели мужики молчат?
-- А что же им делать? -- усмехнулся старик. -- Кричать, что ли, на всю деревню?
-- Заявить, -- запальчиво проговорил парень.
-- Начальству донести...
-- Поди-ка, донеси... Донесе-ешь!.. Он тебе донесет... убивец-то...
Видя, что парень смотрит на него непонимающими глазами, старик повернулся к нему и стал разъяснять:
-- Ты подумай-ка: кто кого бьет-то? Богатый убивает бедного -- горбача. Горбачами нас здесь зовут. А горбач в этих краях -- все равно что человек, лишенный всех прав и состояния. Опять же... кому жаловаться, кому доносить? Начальству? Приставу?.. А богатый-то мужик с приставом за ручку здоровается. Понял?
Старик помолчал. Посмотрел на сумеречный лесок, в котором птицы допевали свои последние вечерние песни, и, обращаясь уже ко всем поселенцам, продолжал рассказ:
-- Вот вы и кумекайте насчет здешних мужиков. Сегодня они, мужики-то, сделают донос на богатого убивца, а завтра он сам поедет в волость аль в город и задарит все начальство. Да, да! А что вы думаете? Еще как задарит-то!.. А там, глядишь, неурожай хлебов в деревне либо падеж скотины... Иной раз полдеревни за один год в разор пойдет. К кому в таком разе мужикам идти? Конечно, идут к богатею. Потому, больше некуда здесь мужику податься. Ну, а богатей-то и скажет: "Вы на меня кляузу произвели, а я вам должен помощь подать? Э, не-е-ет! Я не дурак! И помощи моей вам не будет". Да еще фигу покажет: дескать, накось, выкуси!.. Ну, и уйдут мужики, не солоно хлебавши. И будут люди голодать, будут умирать с голоду. Особливо дети которые... А что вы думаете? Он ведь, богатый-то мужик, в здешних краях иной раз один на всю деревню... Вот и получается: либо ты иди и доноси на него, а значит... в случае чего, готовься к беде. Либо посматривай на его черные дела да помалкивай. Так-то, братцы мои калиновые!
Старик умолк.
Задумался рязанец, тихо вымолвил:
-- Неужели все богатеи здесь такие жадные до денег? Неужели так-таки за пятерку и убьют человека?
Никита почесал за ухом и так же тихо сказал:
-- Не все, конечно... Но есть такие... Особливо те, что на тракту живут, где обозы с товаром ходят да купцы по разным делам проезжают. Поди, слыхал пословицу: "От трудов праведных не наживешь палат каменных". А из здешних деревенских богатеев очень даже многие на тракту, с кистенем в руках, богатство свое добывали.
Старик потянулся к бородатому рязанцу и еще тише добавил:
-- Вот ты и посуди: что стоит такому человеку ухлопать работника -- горбача? Да ровным счетом ничего! Жадность-то человечья на все толкает людей. А пять-шесть целковых здесь большие деньги. Богатому трудно с такими деньгами расставаться. Ну, вот он и идет на все... и убивает...
Рязанец спросил старика:
-- Давно в этой деревне живешь?
-- Да годов пять, -- ответил Никита.
Корявый мужик посмотрел на рваное одеяние старика, на его кнут и сумку, спросил:
-- Пастух?
-- Пастушествую... Подпаска имею...
-- Сколько же платит тебе деревня?
-- А я ничего не получаю, -- засмеялся старик. -- Без денег-то спокойнее спишь.
-- А чем ты живешь? -- изумленно спросил молодой парень. -- Чем питаешься?
-- Летом мы с подпаском харчуемся поочередно у всех мужиков. А сплю вот здесь -- в землянке. Зимой в банях сплю, а харчуюсь уже чем бог пошлет. Народ здесь приветливый -- куска хлеба не жалеют. Дадут краюху ржаного хлеба... ну, и грызу ее дня два-три. Зубы-то плохие стали...
-- Н-да-а, -- задумчиво произнес рязанец, почесывая пальцами свою запыленную правую щеку, густо поросшую светло-русым шелковистым волосом. -- Да, дедушка, очень красна твоя жизнь.
Старик опять пошутил:
-- А мне ничего... нравится! По крайней мере в поле, под синим небушком, светло, в натопленной бане -- тепло, а в этой вот землянке -- ветер мне тоже в тыл.
Рязанец посмотрел в сторону деревенских изб, почти сплошь крытых дерном, и продолжал расспрашивать:
-- Небось, в этой деревне богатеи тоже имеются? Вот эти дома, тесом-то крытые, чьи?
-- А-а... этот вот, который поближе-то к нам, -- переспросил старик, тыча пальцем в сторону деревни, -- пятистенок который?.. Этот лавочнику Будинскому принадлежит. Будинский-то тоже ссыльный... из уголовных...
-- Из уголовных?! -- воскликнул один из мужиков. -- На этапах мы встречали поляков... только те не уголовники.
-- Встречал и я, -- сказал Никита. -- Под Иркутском городом. Ну, те совсем не нашего десятка... хороший народ. А этот, Будинский-то, варнак! И баба у него такая же. Да вот поживете -- сами увидите.
-- Ну, а чей вон тот дом? -- рязанец указал пальцем на большой дом посредине деревни.
-- Крестовик-то? Этот Гаврилы Терентьича Козырева -- старосты здешнего. Вон тот дальний крестовик, что в левом порядке стоит, -- принадлежит Ипату Харитонычу Вихлянцеву, первому здешнему богатею. А тот, который с просмоленной крышей и в правом приречном порядке стоит, тот Еремею Скобову принадлежит... Тоже богатей, Скобов-то.
-- Небось, все работников держат?
-- Нет, Будинский не держит. Да ему работник и ни к чему -- не сеет. Гаврила Терентьич и Ипат Харитоныч держат. А как же! -- старик опасливо оглянулся и продолжал: -- Держат. Хозяйства-то у обоих большие... и посевы большие... Без работников им никак не управиться. -- И, как бы спохватившись, он торопливо добавил: -- Ну, только у нас ничего такого... чтобы насчет обиды горбачам... В этой деревне народ хороший. Можете оставаться без опаски...
Рязанец пристально посмотрел на хитроватое лицо старого бродяги, но ничего не сказал. Молчали и остальные поселенцы.
-- Это я вам говорил, -- продолжал Никита, -- насчет тех ссыльных, которые посмирнее. Ну, а те, что побойчее, бродяжить уходят. Всю жизнь колесят по лесам да по степям. Зимой у мужиков в банях живут, вроде меня... Так и дохнут. А некоторые в города уходят. Спиваются. Под заборами дохнут. А бывают и такие, которые на золотые прииска бегут. -- Он махнул рукой и добавил: -- Тоже пропадают... даже наверняка...
Поселенцы задумались. На березовый лес да на деревню поглядывали. К вечерним звукам прислушивались.
За поскотиной, в белостволом березняке с мелкой, но густой уже и курчавой зеленью умолкали последние птичьи песни. Одиноко и тоскливо звучал голос бездомной птицы -- кукушки, перекликавшейся с тонкоголосой пичугой, все еще просившей: "пить-пить!"
Оттуда, из леса, к землянке потянуло легкой и манящей прохладой, пропитанной запахом весенней березы и диких ирисов -- по-здешнему называемых "кукушкиными слезами".
Трое мужиков неотрывно смотрели на лес.
А белокурый и курчавый парень, вытянув шею и подавшись вперед, прислушивался к гомону, доносившемуся от села, над которым стояло облако пыли. Там вдоль всей улицы по-прежнему заливисто тявкала собачонка, мычали коровы, блеяли овцы и звонко перекликались зазывные голоса баб и девок, встречавших своих буренок.
Черный корявый мужик, отрываясь взглядом от леса, посмотрел на село и спросил своих соседей:
-- Ну, как, ребята... Останемся, что ль?
Рязанец почесал за ухом, тряхнул головой и решительно ответил:
-- Ну, нет!.. Пропади она пропадом, эта сторона. Убегу!
А курчавый парень вскочил на ноги и весело крикнул:
-- А я остаюсь, братцы. Все одно помирать... здесь ли, там ли -- какая разница?
Загалдели мужики, заспорили.
Одни говорили о крепком деревенском житье и советовали остаться здесь, на месте приписки. Других тянули леса сибирские дремучие, степи широкие и жизнь вольная, с котомкой за плечами.
А старый бродяга посматривал на них смеющимися прищуренными глазами и в уме прикидывал, кому из них жить и кому пропадать.
Поговорили мужики, поспорили и решили: четверо бродяжить идут, один остается.
Простились со стариком Никитой, к деревне двинулись.