Начисто пропился приискатель, все оставил в Кабурлах -- деньги, часы, кафтан, поддевку, шаровары, малиновую рубаху, сапоги и гармошку. Босиком, в одном исподнем белье ушел из деревни. И никто не видел, когда и куда он ушел.
Очухалась наконец деревня. К покрову стали готовиться.
Только к Филату в дом расстройство пришло. Работник сбежал. Сам Филат ходил чернее тучи.
Петровна за ворота не выходила. Поджидала, когда синяки с лица сойдут. Работала по дому. Все делала молча.
А старуха наедине охала, крестилась и причитала:
-- О-хо-хо... Спаси, царица небесная!.. Согрешили... Кто не грешен-то? Владычица!.. Принес нечистый этого гулевана... Всю деревню сбулгачил... Прости и помилуй нас, господи...
Все трое бродили, как сонные мухи.
Вечером во двор Филата забежала соседка Катерина -- жена Силантия.
Встретилась с Петровной. Вместе в пригон прошли. Катерина взглянула на Петровну и руками всплеснула:
-- Ой, девонька! Ну и отделал он тебя!
У Петровны слезы брызнули. С трудом выговорила:
-- Руки на себя наложу!
-- Еще чего, девка! -- возмущенно воскликнула Катерина. -- Ты что... сдурела?
-- Свет опостылел! -- заговорила Петровна, вытирая руками слезы. -- Смотреть не хочу на рыжую собаку...
И вновь залилась слезами.
Заплакала и Катерина. Она так же отирала рукой слезы, катившиеся по ее смуглому лицу, и тихо, прерывисто говорила:
-- А мне, думаешь, легко?.. Тебя хоть избил... А я опоганенная! Навеки!.. О, господи!..
Катерина захлебнулась слезами, умолкла.
Молчала и Петровна.
-- Вот, Настенька, -- снова уже спокойно заговорила Катерина, -- только теперь я как следует поняла, что не зря пословица говорит: "И сквозь золото слезы льются!" Тебя Филат привел в свой дом почти голой. Такой же голой и меня, сироту, взял замуж Силантий. Вот ты и посуди, и подумай: куда нам с тобой деваться? Кому жаловаться? Некому! Такая уж наша бабья доля. Недаром ведь наши мужики, варнаки, говорят: курица не птица, баба не человек.
-- Сбегу я от него, от рыжей собаки... -- опять сказала Петровна. Кривя свои тонкие губы в улыбку и сверкая черными глазами, Катерина ответила ей:
-- Никуда ты, Настенька, не сбежишь от своего Филата! Если и убежишь, все равно поймают тебя в первой же деревне аль в городе и приведут обратно к Филату. А Филат на этот раз изувечит тебя. Такой медведь калекой может сделать. Закон такой, Настя!.. Закон!..
Недобрый огонек мелькнул у Катерины в глазах. Наклонясь почти к самому лицу Петровны, она заговорила полушепотом:
-- Нет, Настя. Тут надобно другое... Либо смириться навеки, либо...
Петровна упрямо перебила Катерину:
-- Сама себя жизни решу... Руки на себя наложу!.. Только не пойду я на это...
-- А я не хочу, Настенька, чтобы ты пошла на это... Ты не на себя руки-то накладывай, а на него... на рыжего своего наложи... Себя-то зачем губить?
-- Что делать -- ума не приложу, -- растерянно проговорила Петровна.
-- А кто же за нас, баб, приложит свой ум? -- уже сурово спросила Катерина, хватая за руки Петровну и заглядывая ей в глаза, в которых вновь появились слезы. -- Кто? Я тебя спрашиваю, Настя! Ну, кто?.. Наш староста? Городское начальство? Нет, Настенька. Никто за нас не заступится и никто нам не поможет. Сами мы должны отвадить варнаков... от их подлых повадок. Поняла? Сами...
Петровна вздохнула.
-- Ведь ты подумай-ка, Настя, что они делают, -- гневно продолжала Катерина. -- Скобов-то двух своих снох подсунул гулевану. Третью не успел, другие мужики перебили у него гулевана. Всех трех сыновей отослал на пашню, а сам тут гулянку затеял, старый варнак... До чего же, значит, довела его жадность к деньгам да к кумачу приискателя, а? -- Катерина плюнула в сторону. -- Тьфу, старый лиходей.
Она опять схватила Петровну за руки и, заглядывая в ее потупленные глаза, зашептала:
-- Чего же нам-то жалеть таких псов? Себя надо пожалеть, Настя, себя! Других баб пожалеть надо... которых еще не опоганили. Ну!.. Что молчишь-то, Настенька?
-- Ума не приложу, -- повторяла совсем растерявшаяся Петровна.
А Катерина, сверкая черными и злыми глазами, шептала ей на ухо:
-- Потолкуй с Зинкой Будинской -- приложишь!.. Говорю тебе: никто нам, бабам, не поможет. За людей ведь нас не считают. Чего их жалеть? Потолкуй... Поможет Зинка-то... Выручит! Ей-богу!.. Мне она присоветовала... И тебе поможет... Отучить надо варнаков от изгальства... А то весь век будут измываться над нами... Вот увидишь!
От этих слов у Петровны лицо запылало, сердце перестало биться.
Посмотрела она удивленными глазами на соседку, но ничего не ответила.
Повертелась Катерина еще немного около Петровны, помолчала и шмыгнула из двора домой.
А Петровна вышла из пригона и, остановившись на заднем дворе, долго смотрела через изгородь в ночную тьму.
Вдруг по ту сторону изгороди вырос человек. Оперся руками о балясину, тихо окликнул:
-- Петровна?
-- Я!
Кинулась Петровна к изгороди, повисла на шее у Степана. Шептала:
-- Степа!.. Родимый мой!.. Каждый вечер ждала тебя, все глаза проглядела... Степа!.. Где же ты был?
-- С дедом Никитой в бане жил. У Еремеевых... Боялся на людях показываться...
Петровна схватила его за руки.
-- Болезный мой!.. Что будем делать-то?
-- Ухожу я, -- ответил Степан, обнимая ее за плечи.
-- Куда?
-- В волость. Поживу там... А дальше видно будет...
Замолчали оба, задумались. Петровну лихорадило.
Поняла она, что не в волость идет Степан. Знала, что нечего делать Степану в волости. Одна ему дорога -- бродяжить. Поняла все это и обомлела от горя. Оборвалось что-то в груди ее. На миг в глазах потемнело. Кое-как пришла в себя и еще раз тихо спросила Степана:
-- А дальше-то что, Степа?
Степан вздохнул:
-- Может быть, бродяжить уйду.
Задыхаясь, Петровна зашептала:
-- Не надо!.. Ради истинного... Родимый мой!.. Ступай в волость! Болезный мой!.. Сокол ясный!.. В волости оставайся, Степа, в волости...
-- А потом? -- спросил Степан, раздумывая.
-- Жди весточку... с попутчиками... Непременно жди!.. Коли скажут: Петровна поклон шлет -- возворачивайся обратно сюда. Беспременно! Слышишь?
-- Ладно, -- сказал Степан, раздумывая и взвешивая предложение Петровны.
Прильнула Петровна горячими губами к лицу Степана.
Целовала и приговаривала:
-- Жди... беспременно... Возворачивайся, когда весточку подам... Болезный... Сокол... А сейчас уходи... как бы не заметил кто...
Оторвалась. Понеслась обратно во двор.
А утром, чуть свет, когда спали еще Филат и старуха, Петровна стояла на задах будинского двора -- с женой Будянского шепталась:
-- Извелась я, Зинушка! Костью стал в горле... Филат... рыжая собака... Либо на себя руки накладывай... либо...
У Зинки сухое, морщинистое и горбоносое лицо в улыбку скривилось.
-- Почему на себя? Дурные вы, бабы... Дуры!
-- Не знаю, Зинушка... Сама не знаю, что мне делать? Научи!
-- Надо что-нибудь зробить! -- насмешливо проговорила Зинка. -- Парень-то ушел? Степан-то...
-- Ох... ушел! Сердечушко мое... Помоги, Зинушка! Присоветуй!
-- Что советовать? Один совет... Катерине дала и тебе дам.
-- А сколь за это, Зинушка?
-- Пудов десять ржи принеси. Можешь одна?
-- Могу... Не сразу, но принесу... А когда?
-- Да хоть сегодня вечерком, попозднее.
-- Ладно. Спасибо, Зинушка! Уж не оставь!.. По гроб жизни буду помнить!
-- Только смотрите, бабы, -- погрозила пальцем старая полька, -- языки прикусите... И ты и Катерина...
-- Господи!.. Зинушка!.. В гроб унесу, -- захлебнулась Петровна хлынувшими слезами.
-- Добре... Ступай...
Точно пьяная шла Петровна, возвращаясь к своим задворкам.