Жаркое было это лето. Дожди вовремя шли. Большой урожай поспевал. Хлеба назревали не по дням, а по часам.
А Филат с работником большую целину поднимали. К будущей весне лишнюю землю подготавливали. Никак не могли управиться к страде.
На грех в субботу сразу два сошника лопнули. Остановилась работа в самый разгар.
В жаркий воскресный день взял Филат сошники под мышки и понес к кузнецу, на край деревни.
Проходя улицей, мимо окон своего пятистенка, прикрыл все ставни, чтобы в прохладе пообедать, без мух.
Оставил у кузнеца сошники, поговорил и через час домой вернулся.
В ограде, около неприкрытого окна, как-то неожиданно для самого себя остановился. Сердце неладно екнуло. Подошел. Прикрыл рукой стекло. Прильнув рыжим веснушчатым лицом к стеклу, взглянул в горницу.
А Петровна со Степаном лежат на кровати, целуются... Побелело лицо Филата, а веснушки на лице как будто почернели. Реденькая рыжая борода и усы ощетинились. Только и мог выговорить:
-- Эй... вы что это делаете?!
Кинулся Филат в дом. Вбежал в горницу. Степан уже на лавке сидит. Петровна к кровати пристыла. Тоже сидит. Смотрит в пол и пылает лицом.
Затряслись у Филата и руки и ноги. Рыжая щетина на подбородке запрыгала, узенькие серые глаза стали круглыми. Долго стоял он со сжатыми шершавыми кулаками. Сухой язык не мог во рту повернуть.
Наконец перевел дух и выпалил:
-- Вы что же это... сдурели?! Ведь изувечу я вас... обоих!
Степан сорвался с лавки. Бухнул Филату в ноги:
-- Прости, хозяин!.. Не погуби!.. Прости, Христа ради!
Петровна сидела молча, глаз не поднимала.
Обдергивая посконную рубаху из-под пояска, Филат медленно ворочал голову то к Степану, то к Петровне и бормотал:
-- Как же это?.. Как вышло-то?.. Обсказывайте...
А парень валялся в ногах и, задыхаясь, оправдывался:
-- Сам не знаю как... Согрешили!.. Прости, Филат Ефимыч! Прости... Христом богом прошу: прости!
На крик старуха прибежала.
Спрашивает:
-- Что такое? Что случилось?
Степан поднялся с полу, сел на лавку.
А Филат, стоя близ порога, объяснял матери:
-- Полюбуйся, маменька... Ходил я в кузню -- сошники в исправку отдавал. Пришел обратно... Смотрю в окно... А они оба... на кровати!..
Старуха хлопнула себя руками по сухим бедрам:
-- Ах, варнак!.. Ах, охальник!.. Да как же это?!
-- А вот спроси их, как.
Затопала старуха ногами. С кулаками кинулась на работника.
-- Уходи, варнак!.. Убью чем попало!.. С глаз долой уходи!
Вскочил парень на ноги. Кинулся из горницы в сени.
А Филат прошел в передний угол. Сел за стол. Петровна на кровати тихо всхлипывала. Фартуком слезы вытирала.
Все трое молчали.
Филат оперся длинными сухими руками о лавку; рыжую голову втянул в костлявые плечи. Зачем-то внимательно рассматривал белые холщовые штаны и порыжелые бродни на ногах.
Сурово посмотрела старуха на сына подслеповатыми глазами из-под седых бровей. Заворчала:
-- Говорила я тебе, Филат, упреждала... Не слушал старую! Умнее матери хотел быть?.. Вот и вышло... Молодое дело... женское... Знаю я... Не зря язык трепала... Не зря семьдесят годов на свете прожила! Всего навидалась...
Поднял Филат голову.
-- Что делать-то, маменька?
-- Твое дело. Ты голова, ты хозяин... ты и рассуди.
-- Прогнать... Степана-то? -- неуверенно спросил Филат.
-- Смотри... тебе видней, -- столь же неуверенно ответила старуха.
Опять замолчали.
Перестала всхлипывать и Петровна. Насупилась.
Старуха на сноху уставилась. Хмуря брови, сказала:
-- Пала бы на колени, Настя! Муж ведь... хозяин... Отколь он взял тебя? Забыла, небось, бедность-то свою... сиротство-то свое...
Сокрушенно вздохнула старуха:
-- Охо-хо... все-то мы, бабы, дуры... Не понимаем счастья своего, которое бог посылает нам.
Петровна сидела молча. Лицо ее все еще пылало малиновым пламенем. Смотрела в пол. Старалась собрать в кучу мысли свои путаные. Но они не подчинялись ей и собирались лишь на короткий момент, а потом вдруг разлетались, словно испуганная стая воробьев. Петровна чувствовала себя опустошенной, сгорающей в пламени стыда и срама. Со страхом прислушивалась к ворчливому голосу свекрови, но чуяла в нем затаенную ласку к себе. От укорных слов свекрови память метнулась в прошлое. Вспомнила Петровна убогое, полуголодное детство свое и такое же девичество -- в покосившейся избенке на окраине волостного села. Вспомнила отца-бобыля, всю жизнь боровшегося с нуждой, любившего прикладываться к рюмке и оттого рано сошедшего в могилу. Вспомнила не старую еще и крепкую мать с норовистым характером, которая сразу, после смерти отца, отдала ее, десятилетнюю девчонку, в дом зажиточного мужика в няньки. Нянчилась она одновременно с двумя детьми: с годовалой девочкой и трехлетним мальчиком. Девочка не так уж много причиняла хлопот. А вот хозяйский парнишка оказался капризным и злым. Когда она не угождала в чем-нибудь, он бил ее, щипал и кусал до крови. Но мать наказала ей терпеть и переносить все. Ведь у матери, кроме нее, еще были две малолетние девочки, которых она с трудом прокармливала, работая у богатых мужиков поденщицей.
Однажды хозяйский мальчишка так искусал своей маленькой няньке руки, что она убежала с ревом к своей матери. Но мать только погоревала над ее участью и вместе с ней поплакала. А затем взяла маленькую Настю за руку и отвела обратно к хозяйке, приговаривая по дороге:
-- Иди, милая доченька, иди. Некуда мне тебя девать. Ведь кроме тебя на руках у меня Палашка да Грунька. Впроголодь живем...
Чуть не до самого хозяйского дома Настя всхлипывала. А мать твердила ей:
-- Иди, доченька... Терпи... Да с ребятами-то хорошенько водись... Хозяюшку-то слушайся.
Хозяйку мать упрашивала:
-- Не серчай, Марфа Гурьевна! Возьми обратно Настю. Не смыслит ведь она...
Марфа Гурьевна выговаривала Настиной матери:
-- Кабы она как следует обращалась с парнем-то моим, разве он тронул бы ее? Змея она, твоя Настя... змея! Потому и не любит ее ребенок.
-- А ты, Марфа Гурьевна, поучи ее... иной раз и шлепни! Ничего ей от того не сделается. Знаю: зря ты ее не обидишь. Только парень-то твой не кусался бы...
-- А если не нравится, -- сказала хозяйка, -- так забирай свою Настю и уходи. Другую найду. Немало вашего брата в селе... голытьбы-то...
Мать пала на колени. Умоляла хозяйку:
-- Марфа Гурьевна! Благодетельница! Не гневайся, прости ее. Не смыслит ведь она. А мне некуда брать ее... С двумя-то не управлюсь... а с тремя и подавно. Пропаду я...
Уходя, мать наказывала:
-- А ты, Настя, слушайся хозяйку. И деткам угождай. А еще раз прибежишь ко мне, сама прибью тебя да обратно же верну... к Марфе Гурьевне.
Так и осталась Настя около ребят Марфы Гурьевны, да три года и прожила с ними, перенося шлепки, щипки и укусы до крови.
К концу третьего года Настя пришла к матери, пала перед ней на колени и завыла:
-- Маменька!.. Родимая!.. Нету больше моей мочи! Бери меня к себе... либо брошусь я в речку -- утоплюсь...
На этот раз мать взяла ее ненадолго домой. Но вскоре же отдала в другой, богатый и многосемейный дом. Здесь Настя работала уже как взрослая -- по дому и в поле. Ведь ей исполнилось уже тринадцать лет, а с виду она казалась гораздо старше. Она ухаживала за коровами и овцами. Помогала хозяевам на кухне. Летом выезжала с хозяевами в поле на сенокос и на уборку хлебов. Осенью копала и возила с поля картошку. Но здесь оказался хозяин зверь. Он бил девочку за всякую оплошку. Правда, бил он и жену, и сыновей, и снох. Насте доставалось больше всех, потому что хозяин знал, что деваться ей некуда. За год работы платили ее матери два пуда муки да зимой одевали Настю во все хозяйское. А летом она ходила, как и все деревенские девушки, в одной холщовой рубахе, длинной, чуть не до пят. Горько и обидно было Насте, что у нее была всего одна рубаха, да и та вся в заплатах. А другие девушки по праздникам наряжались в разноцветные сарафаны, вплетали в косы разноцветные ленты и, разнаряженные, выходили к выгону хороводы водить, песни петь и с парнями во всякие игры играть. Зимой девушки и парни посиделки устраивали -- опять пели песни и плясали. А Насте все это было недоступно из-за ее бедности. Горше всего были ругань и побои, которыми награждал ее хозяин чуть не каждый день. Синяки у нее на теле и шишки на голове не проходили. Из-за синяков она и в бане мылась всегда последней. Возненавидела Настя хозяина почти с первого дня по приходе в дом, а вместе с ним возненавидела и остальных деревенских богатеев. Ведь она знала, что другие девушки, такие же бедные, работая у этих богатеев, переносили такие же обиды, как она. По ночам, наедине, Настя горько плакала. Но понимала, что иного выхода для нее нет. Изредка забегала ненадолго к матери, показывала ей свои синяки на теле и шишки на голове и заливалась слезами. Мать плакала вместе с ней. Но по-прежнему твердила:
-- Терпи, доченька! Терпи, болезная! Не могу я взять тебя к себе. Нечем будет кормить, обувать, одевать. Сама видишь: вторую в няньки отдала. А хозяева все одинаковы. Ты думаешь, сама-то я мало издевки переношу от хозяев, у которых прирабатываю? Но все-таки работаю и терплю. Куда нам деваться?
Это служило Насте как будто утешением, и она покорно возвращалась к своим хозяевам.
Неожиданно разразилась над головой Насти новая беда. Лишь только исполнилось ей шестнадцать лет, пришла к ее матери жительница волостного села, по фамилии Шерстобитова, и стала сватать девушку за своего дальнего родственника Филата Косогова, проживавшего в Кабурлах и не особенно давно овдовевшего. По словам свахи, ездила она в Кабурлы по своим делам. А, как после оказалось, ездила она туда за тем именно, чтобы рассказать Филату о подходящей для него невесте, о скромной, бедной, но крепкой, красивой и работящей девушке Насте. Филат и поручил Шерстобитовой повести разговор с матерью Насти и с ней самой. Сваха побывала у матери несколько раз. Мать вызывала Настю к себе для разговора со свахой. И хотя сваха всячески расхваливала Филата, его хозяйство и его матушку, все же чуяло сердце Насти, что мало радости увидит она около вдового и неведомого ей человека. Но безрадостная жизнь у чужих людей, брань и побои хозяев да уговоры матери и свахи заставили Настю согласиться выйти замуж за вдовца.
Вскоре и сам Филат приехал в село со своей матерью на паре добрых лошадей, запряженных в хорошую телегу.
Остановился он у своих родственников Шерстобитовых.
А вечером заявился в кособокую избу Настиной матери. Вместе с ним пришли его мать и сваха со своим мужем.
Вызвали Настю, послав за ней сестренку ее, Груньку.
Настя пришла, не зная, зачем зовет ее мать.
Вошла в избу и обмерла.
В переднем углу, под образами, сидели за столом Шерстобитовы и чужие гости из другого села: сухопарый костистый мужик с рыжей копной волос на голове, с такой же рыжей и клочковатой бородой, с узенькими серыми глазами и толстым носом и седеющая, но еще крепкая старушка в темненьком ситцевом платье, повязанная таким же темным платочком. На вид мужику было лет тридцать. Одет он был в белую посконную рубаху и синие холщовые порты.
Настя сразу догадалась, что рыжий мужик -- это и есть ее суженый, а старушка -- его мать.
Стояла она тогда у порога, потупив глаза, и чувствовала, что не в силах поздороваться, не в силах рот открыть.
А мать ее, стоявшая перед столом, подперев правой рукой подбородок и опершись локтем на левую руку, сказала, улыбаясь, гостям:
-- Ну, вот, это и есть моя доченька. Это и есть моя красавица.
Потом обратилась к дочке:
-- Подойди, Настенька, к столу. Поклонись гостям, поздоровайся.
Когда пылающая всем лицом Настя подошла и молча отвесила всем гостям по поклону, мать, указывая рукой на рыжего мужика, сказала:
-- Вот это, Настенька, тот самый Филат Григорьевич Косогов, про которого я говорила тебе. А это его матушка.
Что было дальше в тот вечер, Настя почти и не помнила теперь. Настоящее сватовство происходило уже без нее, когда она ушла обратно к своим хозяевам.
А ночью Настя прибежала к матери, кинулась ей в ноги и зарыдала:
-- Маменька, не отдавай меня! Маменька, не губи! Родимая, пожалей меня!..
Мать долго уговаривала ее:
-- Чем же он не мил-то тебе? Доченька, болезная моя... Чем? По виду человек он смирный, обходительный. Хозяйство вон какое у него! А главное -- бездетный. Будешь ты жить у него, как сыр в масле. А помрет старуха -- все будет в твоих руках. Ведь это счастье тебе посылает господь!
Настя плакала навзрыд, умоляла не отдавать ее за Филата:
-- Старый он... рыжий... Не хочу за него! Маменька!.. Родимая... Не отдавай... не губи...
Вместе с ней плакала и мать, продолжая уговаривать ее.
Так до зари и просидели они обе в слезах.
А на рассвете мать вдруг замолчала, потом сурово заговорила с дочерью:
-- Что мне -- солить вас, девок? Ужо стерпится, слюбится. Я за твоего отца тоже без большой охоты выходила. Иди к хозяевам, поспи немного... После скажешь им: ухожу, мол, с вашей работы... Замуж, мол, выхожу.
На другой день, поутру, пришли к ним мать Филата и сваха с подарками для невесты и для ее матери.
Позднее Настя узнала, что при поряде мать ее выговорила с Филата, кроме подарков, привезенных им тогда для новой жены, еще и себе: одно ситцевое платье, одну рубаху да пять рублей деньгами.
Филат и его мать охотно пошли на все расходы. Уж очень понравилась им крепкая да статная девушка с большими черными глазами.
Поутру Настю обрядили в кумачовый сарафан и в городские, подаренные женихом, башмаки и отвели с Филатом в церковь. После обедни поп быстро повенчал их.
Вечером в доме Шерстобитовых отпраздновали свадьбу.
А рано утром следующего дня Настя уехала в Кабурлы навсегда.
Вместе с ней Филат уводил из села купленную им бурую, с огромным выменем корову, которую приглядела здесь его мать.
Так началась у Насти новая жизнь, казалось, самое тяжелое осталось позади. Но злодейка судьба не отставала от Насти.
Миновало еще три года.
И вдруг, неожиданно, пришли вести из родного села: в одну неделю умерла ее мать и утонула в реке ее младшая сестра Грунька, а старшая сестра Палашка сошлась с каким-то проезжим горожанином, и тот увез ее неизвестно куда.
Совсем осиротела Настя.
И вот сейчас, когда она сидела на своей кровати в доме Филата, мелькнули перед ее глазами картины прошлой жизни, и с ужасом почувствовала она, что некуда ей деваться, крепко прикована она к дому Филата; не разбить Степану ее бабьих цепей.
Ушла бы она со Степаном куда глаза глядят, да ведь в первом же селе схватят ее и к мужу по этапу, как водят арестантов, вернут... Смириться надо. Пасть на колени, как свекровь советует, просить у Филата прощения.
А старуха все ворчит и ласково понукает:
-- Слышь, Настя? Может, простит муж-то... а?
С лаской и тревогой смотрела старуха подслеповатыми глазами то на Филата, то на сноху.
Настя не поднимала глаз, пылала чернобровым разрумянившимся лицом. Сама с собой боролась.
Филат метнул в ее сторону растерянный взгляд. Тяжело вздохнул:
-- Не знаю -- что и делать... Больше пятнадцати десятин стоит на корню... Хлеба -- колос к колосу... Не управиться нам без работника.
Старуха вторила:
-- Что и говорить, сынок... Парень -- огневой! Куда без него в страду? Погибнут хлеба... осыпятся. Никто не поможет. Ноне у всех своего хлеба уродилось -- дай бог убрать...
Почесал Филат затылок.
-- А дело-то, маменька? Неужели так и оставить... без последствиев?
-- Что поделаешь, сынок, -- ворковала старуха. -- Кто богу не грешен, царю не виноват? Они во грехе, они и в ответе. Прости уж... ежели можешь.
Филат повернулся к жене:
-- Как же, Настя, дальше-то?
Жена молчала.
Филат чесал в затылке и бормотал, неуверенно поглядывая то на мать, то на жену:
-- Ладно уж... Что поделаешь?.. Прощу! Только наперед... чтобы не было этого, Настя. Введете в грех -- изувечу! Либо насовсем кончу вас... обоих!..
В сенях кто-то хлопнул дверью.
Закряхтела старуха. Поднялась. Пошла через сенцы в кухню.
А в кухне стоял деревенский кузнец Василий Мартьяныч Шипилов -- широкогрудый, толстоплечий и чернобородый мужик под сорок лет, одетый в холщовую рубаху, перепачканную углем, и в такие же порты, заправленные в голенища бродней. Крутая грудь его, подтянутый живот и колени прикрыты были стареньким кожаным фартуком. Оказавшись один в пустой кухне, кузнец, держа руки под нагрудником фартука, растерянно осматривался и готов был уже идти через сенцы в горницу, но в эту минуту в кухню вошла старуха и, оглядывая рабочий костюм кузнеца, сухо поздоровалась:
-- Здравствуй, Василий Мартьяныч!
-- Здравствуй, бабушка Фетинья, -- ответил кузнец, не вынимая рук из-под фартука.
-- Что это ты? Неуж и сегодня работаешь? -- спросила старуха.
-- А как же? Сама знаешь, какая теперь пора...
-- А грех-то?.. Праздник ведь...
-- Ужо замолю как-нибудь все грехи сразу, -- сказал кузнец. -- Зато мужиков ублаготворю. Все работы ко времю сделаю. Вот и к вам пришел по делу, насчет оставленных Филатом сошников. Где он, хозяин-то, дома?
Степенный бородач-кузнец пользовался в деревне уважением. Его почитали за безотказную и хорошую работу, за ум и житейский опыт. Старуха понимала, что надо бы пригласить кузнеца в горницу, но как пригласить, когда у сына и снохи идет такое... И она, не меняя своего сухого тона и не глядя на кузнеца, ответила:
-- Нет его... вышел куда-то Филат. Маята в дом пришла...
-- Что такое? -- удивился кузнец.
-- Во грустях он. Филат-то...
-- А что случилось?
-- Известное дело: хозяйство... хлеба осыпаются...
-- Да ведь работник у вас!
-- Всякие они, работники-то. -- махнула рукой старуха.
Понял кузнец, что пришел не вовремя. Помолчал. Надевая картуз, спросил старуху:
-- Значит, после зайти?
-- После. -- коротко бросила старуха.
Кузнец ушел.
А старуха пошла во двор и, вспоминая грехи своей молодости, зашептала:
-- О. господи! Прости, батюшка царь небесный, помилуй! Все грешны... Кто молодым-то не был? Все были... Все грешили... Прости, мать пресвятая богородица! Заступись!.. Когда явлюсь к всевышнему, сама все расскажу. А ты, владычица, заступись и за Настю... Попроси сына твоего и создателя нашего... Охо-хо-хо-о...
Шла по двору и крестилась.