Жилъ да былъ Страхинья Бановичь, *)
Былъ онъ баномъ маленькаго банства,
Маленькаго банства край Косова.
Не бывало сокола такого!
Подымается онъ рано утромъ,
Созываетъ слугъ и домочадцевъ:
"Вѣрные вы слуги-домочадцы!
Осѣдлайте мнѣ коня лихого,
Что ни лучшую достаньте сбрую
И подпруги крѣпче подтяните:
Я сбираюсь, дѣти, въ путь-дорогу,
Не надолго покидаю банство,
ѣду, дѣти, въ городъ бѣлъ Крушевецъ,
Къ дорогому тестю Югъ-Богдану
И къ его Юговичамъ любезнымъ:
Хочется мнѣ съ ними повидаться!"
Побѣжали слуги-домочадцы
И коня для бана осѣдлали.
Онъ выходитъ, надѣваетъ чоху, **)
Надѣваетъ чоху алой шерсти,
Что свѣтлѣе сёребра и злата,
Что яснѣе мѣсяца и солнца,
Надѣваетъ диву и кадиву;
Изукрасился нашъ ясный соколъ,
На коня садится на лихого --
Какъ махнулъ и прилетѣлъ въ Крушевецъ,
Гдѣ недавно царство основалось.
Югъ-Богданъ встрѣчать его выходитъ,
Съ девятью своими сыновьями,
Съ девятью своими соколами,
Обижаютъ и цалуютъ бана;
Конюхи коня его примаютъ;
Самъ идетъ онъ съ Югъ-Богданомъ въ теремъ,
Въ терему они за столъ садятся
И господскія заводятъ рѣчи.
Прибѣжали слуги и служанки,
Гостя подчуютъ, вино подносятъ;
Господа усѣлись но порядку:
Выше всѣхъ, въ челѣ, на первомъ мѣстѣ,
Югъ-Богданъ, домовладыка старый,
Страхинь-банъ ему по праву руку,
А потомъ Юговичи и гости;
Кто моложе, подчивалъ старѣйшихъ;
Больше всѣхъ Юговичи служили,
Другъ за дружкой угощая батьку,
Стараго, сѣдого Югъ-Богдана
И гостей хлѣбъ-солью обносили,
Особливо зятя Страхинь-бана;
А слуга ходилъ съ виномъ и водкой,
Наливалъ онъ золотую чарку,
Въ чаркѣ было девять полныхъ литровъ;
А потомъ, братъ, подали и сласти,
Угощенья, сахарны варенья,
Ну, какъ знаешь, на пирушкѣ царской!
Загостился банъ у Югъ-Богдана,
Загостился тамъ, запропастился,
И не хочетъ ужь оттуда ѣхать.
Всѣ, что съ нимъ въ Крушевцѣ пировали,
Надоѣли старому Богдану,
Говоря и вечеромъ и утромъ:
"Государь нашъ, Югъ-Богданъ могучій!
Шелкову тебѣ цалуемъ полу
И твою десную бѣлу руку --
Окажи ты милость намъ и ласку,
Потрудися, приведи къ намъ зятя,
Дорогого бана Страхинь-бана,
Приведи его подъ наши кровли,
Чтобъ его почествовать намъ пиромъ."
И Богданъ водилъ къ нимъ Страхинь-бана.
Такъ живутъ они и поживаютъ,
И не малое проходитъ время;
Страхинь-банъ у Юга загостился;
Но стряслась бѣда надъ головою:
Разъ поутру, только встало солнце,
Шасть письмо къ Страхиньичу изъ Банства,
Отъ его отъ матери любезной.
Какъ раскрылъ его и, на колѣно
Положивши, про себя читаетъ;
Вотъ оно что бану говорило,
Вотъ какъ мать кляла его, журила:
"Гдѣ ты, сынъ мой, празднуешь, пируешь?
На бѣду вино ты пьёшь въ Крушевцѣ,
На бѣду у тестя загостился!
Прочитай теперь -- и все узнаешь:
Изъ Едрена ***) царь пришолъ турецкій,
Захватилъ онъ все Косово поле,
Визирей навелъ и сераскировъ,
А они съ собой проклятыхъ беевъ,
Всю турецкую собрали силу,
Все Косово поле обступили,
Обхватили обѣ наши рѣчки,
Обхватили Лабу и Ситницу,
Заперли кругомъ Косово поле.
Говорятъ, разсказываютъ люди:
Вишь отъ Мрамора до Явора-Сухого,
А отъ Явора, сынъ, до Сазліи,
Отъ Сазліи нй Мостъ на Желѣзный
А отъ Моста, сынъ, до Звечана,
Отъ Звечана, сынъ, до Чечана,
Отъ Чечана, до планинъ ****) высокихъ
Разлеглося вражеское войско
И невѣсть что окаянной силы.
Говорятъ, у самого султана,
Двѣсти тысячъ молодцовъ отборныхъ,
Что имѣютъ за собой имѣнья,
Что на царскомъ проживаютъ коштѣ
И на царскихъ к о няхъ разъѣзжаютъ;
Вишь, оружія не носятъ много,
А всего на нихъ вооруженья --
Ятаганъ у пояса да сабля.
У турецкаго царя-султана
Есть другое войско -- янычары,
Что содержатъ при султанѣ стражу;
Янычаръ тѣхъ также двѣсти тысячъ.
Есть и третья сила у турчина,
Третья сила -- Тука и Манчука:
Въ трубы трубитъ, колетъ всѣхъ и рубитъ.
Всякія, сынъ, силы есть у турка;
А еще, сынъ, у турчина сила:
Самовольный турокъ Влахъ-Алія,
Что не слушаетъ царя-султана,
А не только ужь нашей и беевъ:
Съ ихъ войсками, съ б о рзыми конями,
Комары они ему да мухи.
Вотъ какой, сынъ, этотъ Влахъ-Алія!
Не хотѣлъ добромъ идти онъ прямо
На Косово со своимъ султаномъ,
А свернулъ дор о гою на лѣво,
И ударилъ онъ на наше байство,
Все пожогъ, расхитилъ и разграбилъ
И на камнѣ камня не оставилъ;
Разогналъ твоихъ онъ домочадцевъ,
У меня жь переломилъ онъ ногу,
На меня своимъ конемъ наѣхалъ;
Взялъ въ полонъ твою подругу-любу
И увелъ съ собою на Косово:
Подъ шатромъ ее теперь цалуетъ!
Я одна тебѣ, мой сынъ, осталась,
Горько плачу здѣсь на пепелищѣ,
Горько плачу здѣсь, а ты пируешь,
Пьёшь вино въ Крушевцѣ съ Югъ-Богданомъ:
Не въ утѣху бы тебѣ гулянье!"
Взяло бана горе и досада,
Какъ прочелъ, что мать ему писала;
Сталъ лицомъ онъ пасмуренъ, невёселъ,
Чорные усы свои повѣсилъ,
Чорные усы на грудь упали,
Ясны оченьки его померкли,
И горючія пробились слёзы.
Югъ-Богданъ увидѣлъ Страхинь-бана
И какъ жаркій, пламень загорѣлся --
Говоритъ онъ зятю Страхи въ-бану:
"Что ты это пасмуренъ, печаленъ?
Богъ съ тобою, Страхинь-банъ мой милый,
На кого ты ныньче разсердился?
Не шурья ли что ли насмѣялись,
Прогнѣвили въ разговорѣ словомъ?
Иль золовки мало угощали?
Иль тебѣ чего тутъ не достало?"
Вспыхнулъ банъ и тестю отвѣчаетъ:
"Ну те къ Богу, старый, не пугайся!
Я въ ладу съ любезными шурьями,
Не видалъ обидъ и отъ золовокъ,
Хорошо поятъ меня и кормятъ,
И всего мнѣ вдоволь здѣсь и вдосталь,
Но съ того я горекъ и печаленъ,
Что пришли ко мнѣ дурныя вѣсти
Отъ моей отъ матери изъ банства."
Тутъ про все Богдану онъ повѣдалъ,
Какъ нагрянули къ нему злодѣи,
Какъ дворы его опустошили,
Какъ прогнали вѣрныхъ домочадцевъ,
Какъ родную мать его зашибли,
Какъ въ полонъ его подругу взяли:
"Вотъ она, моя подруга-люба!
Вотъ она, гдѣ дочь твоя родная!
Страмота и стыдъ для насъ обоихъ!
Но, послушай, тесть ты мой любезный:
Какъ помру, ты вѣрно пожалѣешь,
Пожалѣй же ты меня живого!
Кланяюсь, молюсь тебѣ покорно,
Бѣлую твою цалую руку,
Отпусти Юговичей со мною:
Я поѣду съ ними на Косово,
Поищу тамъ моего злодѣя,
Царскаго ослушника лихого,
Что меня такъ тяжко разобидѣлъ.
Ради Бога, тесть мой, не пугайся,
И за нихъ ты ничего не бойся:
Я у нихъ перемѣню одёжу,
Я одѣну ихъ какъ турки ходятъ:
На голову -- бѣлые кауки, *****)
На плечи -- зеленые долм о ны,
На ноги -- широкіе чекчиры,
3а поясъ -- отточенную саблю;
Да велю слугамъ, чтобъ осѣдлали
Б о рзихъ к о ней, какъ сѣдлаютъ турки:
Чтобъ подпруги крѣпче подтянули,
А за мѣсто чапраковъ подъ сѣдла
Медвѣд е й бы положили чорныхъ --
Пусть ужь будутъ точно янычары!
А когда пойдутъ черезъ Косово,
Сквозь полки турецкаго султана,
Тамъ ребята пусть меня боятся,
Пятятся назадъ какъ отъ старшого.
Я впередъ поѣду делибашемъ;
Коли кто на встрѣчу попадется,
Вздумаетъ поговорить со мною
По-турецки, или по-мановски, ******)
Я могу поговорить съ турчиномъ
По-турецки или по-мановски;
Вздумаетъ со мной по-арнаутски,
Я и самъ ему по-арнаутски;
Вздумаетъ со мною по-арабски,
Я и самъ съ турчиномъ по-арабски.
Такъ пройдемъ мы черезъ все Косово,
Такъ обманемъ всѣхъ людей турецкихъ
И отыщемъ моего злодѣя,
Сильнаго турчина Влахъ-Алію,
Что меня такъ тяжко разобидѣлъ.
Мнѣ шурья противъ него помогутъ,
А одинъ я тамъ какъ-разъ погибну,
Одного меня какъ-разъ поранятъ!"
Какъ услышалъ Югъ-Богданъ тѣ рѣчи,
Вспыхнулъ гнѣвомъ, зятю отвѣчаетъ:
"Страхинь-банъ мой дорогой и милый!
Не проспался видно ты сегодня,
Что дѣтей моихъ съ собою просишь,
Чтобъ вести ихъ на Косово поле,
Чтобы ихъ перекололи турки!
Не хоти и поминать про это!
Не идти имъ, Страхинь-банъ, съ тобою,
Хоть бы дочь мнѣ вовсе не увидѣть!
Что ты, банъ, съ чего такъ расходился?
Знаешь ли ты, или ты не знаешь,
Коли ночь она проночевала,
Ночь одну проночевала съ туркомъ,
Такъ тебѣ ужь въ любы не годится:
Сакъ Господь убилъ ее и проклялъ!
Брось ее, покинь на басурмана!
Отыщу тебѣ невѣсту лучше,
Пьянъ напьюся у тебя на свадьбѣ,
Буду вѣкъ пріятелемъ и другомъ,
Но дѣтей не отпущу съ тобою! "
Закипѣлъ Страхинья, разгорѣлся,
Закипѣлъ онъ съ горя и досады,
Но ни слова не сказалъ Богдану,
Никого не п о звалъ и не кликнулъ,
Сакъ пошолъ и отворилъ конюшню,
Своего коня оттуда вывелъ,
Ухъ, какъ осѣдлалъ его Страхинья!
Ухъ, какъ подтянулъ ему подиругу!
Какъ взнуздалъ его стальной уздою!
Тутъ на улицу коня онъ вывелъ,
Къ каменному подошолъ приступку
И махнулъ въ сѣдло единымъ махомъ.
На Юговичей потомъ онъ глянулъ,
А Юговичи въ сырую землю;
На Неманича потомъ онъ глянулъ,
Что Страхиньѣ своякомъ считался,
И Неманичь во сырую землю.
А какъ пили съ нимъ вино и водку,
Всѣ какъ путные они хвалились,
Всѣ хвалились и божились зятю:
Передъ Богомъ, банъ ты нашъ Страхинья,
Все возьми, и насъ и нашу землю!
А теперь, какъ со двора поѣхалъ,
Нѣтъ ему товарища и друга,
На Косовское идти съ нимъ поле.
Горькой банъ одинъ-однимъ остался,
И одинъ пускается въ дорогу,
ѣдетъ прямо Крушевецкимъ полемъ,
И когда полъ-поля переѣхалъ,
На городъ еще онъ оглянулся:
Что не ѣдутъ ли шурья позади?
Что не жалко ли его имъ стало?
Но никто позадь его не ѣхалъ.
Тутъ увидѣлъ банъ, что ни откуда
Помощи въ бѣдѣ ему не будетъ,
И взбрело Страхиньичу на мысли,
Что съ собой въ дорогу пса онъ не взялъ,
Своего лихого Карамана,
Пса, что былъ ему коня дороже.
Крикнулъ онъ изъ бѣлаго изъ горла:
Бараманъ его лежалъ въ конюшнѣ,
Какъ заслышалъ онъ господскій голосъ,
Выскочилъ и п о полю понесся,
И догналъ онъ духомъ Страхинь-бана,
Вкругъ него и бѣгаетъ, и скачетъ,
Брякаетъ ошейникомъ желѣзнымъ
И въ глаза заглядываетъ бану,
Будто слово выговорить хочетъ.
Отлегло на сердцѣ у Страхиньи,
Веселѣй Страхиньѣ стало ѣхать.
Ѣдетъ онъ чрезъ горы, черезъ долы,
Наконецъ доѣхалъ до Босова;
Какъ взглянулъ да какъ увидѣлъ турокъ,
Оборвалось сердце у Страхиньи,
Но призвалъ онъ истиннаго Бога --
И поѣхалъ смѣло черезъ поле,
Ѣдетъ банъ черезъ Косово поле,
На четыре стороны онъ ѣдетъ,
Ищетъ банъ турчина Влахъ-Алію,
Но нигдѣ найти его не можетъ.
Банъ спустился н а рѣку Ситницу
И увидѣлъ у рѣки у самой
На пескѣ стоитъ шатеръ зеленый,
Широк о раскинулся надъ полемъ;
На шатрѣ позолочённый яблокъ,
Что сіяетъ и горитъ какъ солнце;
Предъ шатромъ копье воткнуто въ землю,
Воронъ конь къ тому копью привязанъ,
У коня мѣшокъ съ овсомъ подъ мордой,
Конь стоитъ и въ землю бьётъ копытомъ.
Какъ увидѣлъ Бановичь шатеръ тотъ,
Онъ умомъ и разумомъ раскинулъ:
Ужь не это ли шатеръ Аліи?
Подскакалъ, копьёмъ въ него ударилъ
И откинулъ полу, чтобы глянуть,
Что такое подъ шатромъ творится.
Не было тамъ сильнаго Аліи,
А сидѣлъ какой-то пьяный дервишъ,
Борода сѣдая по колѣни;
Непотребствуетъ проклятый дервишъ
И вина не въ мѣру наливаетъ --
Въ чашу льётъ онъ, а внно-то на полъ.
Ажно очи набѣжали кровью!
Какъ увидѣлъ дервиша Страхиньичь,
Проворчалъ ему селянъ турецкій;
Пьяный дервишъ глянулъ изподлобья:
"А, здорово делибашъ Страхинья!"
Стало бану горько и досадно,
По-турецки дервишу онъ молвилъ:
"Брешишь, дервишъ, съ пьяну обознался,
Съ пьяну лаешь глупыя ты рѣчи,
И гяуромъ турка называешь!
Про какого говоришь тамъ бана?
Я не банъ, а конюхъ я султанскій;
Я пришолъ съ султанскими конями,
Да бѣда мнѣ: кони разбѣжались
По несмѣтной по турецкой рати;
Мы теперь гоняемся за ними,
Чтобъ они совсѣмъ не распропали.
А ужь ты старикъ молчалъ бы лучше,
Разскажу не-то царю-султану,
Такъ ужо тебѣ за это будетъ!"
Засмѣялся громко старый дервишъ:
"Делибашъ ты, делибашъ Страхинья!
Знаешь ли, Страхинья, Богъ съ тобою,
Я стоялъ на Гблечѣ-планинѣ
И узналъ тебя, когда ты ѣхалъ
Сквозь полки несмѣтные султана,
И коня я распозналъ далёко,
Да и иса я твоего примѣтилъ,
Вѣрнаго, лихого Карамана.
Эхъ; Страхиньичь, знаешь ли, Страхиньичь,
Я узналъ тебя, Страхиньичь, сразу
По лицу и по глазамъ сердитымъ;
Да и усъ, какъ погляжу, такой-же!
Помнишь ли ты, Богъ съ тобой, Страхиньичь,
Какъ попался я къ твоимъ пандурамъ,
На горѣ высокой на Сухарѣ:
Ты велѣлъ меня въ темницу бросить;
Девять лѣтъ я пролежалъ въ темницѣ
И десятое ужь лѣто наступало --
Сжалился ты что-ли надо мною,
Своего темничника ты кликнулъ
И на свѣтъ велѣлъ меня ты вывесть.
Какъ темничникъ, сторожъ твой темничный,
Да привелъ меня въ тебѣ предъ очи --
Знаешь ли ты, помнишь ли, Страхиньичь,
Какъ меня распрашивать ты началъ?
Лютый змѣй, поганый аспидъ турка!
Околѣешь ты въ моей темницѣ!
Хочешь ли ты, турка, откупиться?
Ты спросилъ и я тебѣ отвѣтилъ:
Откуплюсь, коли на волю пустишь,
Если дашь мнѣ отчину увидѣть;
У меня въ дому добра найдется:
Есть и земли, есть тебѣ и левы,
Заплачу, лишь отпусти на волю!
А не вѣришь -- Богъ тебѣ порука,
Божья вѣра -- вотъ тебѣ порука,
Что получишь ты богатый выкупъ!
Ты повѣрилъ, далъ ты мнѣ свободу,
Отпустилъ меня въ родимый городъ,
По дворамъ моимъ высокимъ, бѣлымъ,
Но какъ я на родину вернулся,
Горькое одно увидѣлъ горе:
Безъ меня прошла у насъ зараза,
Поморила и мужчинъ и женщинъ,
Не осталось ни души въ деревнѣ,
Всѣ дворы попадали и сгнили,
Даже стѣны поросли травою,
А что было -- серебро и левы --
Все съ собою захватили турки.
Какъ увидѣлъ я дворы пустые,
Гдѣ не стало ни души единой,
Думалъ, думалъ и одно придумалъ:
У гонца отбилъ коня лихого
И пустился къ городу Едрену,
Въ самому великому султану.
Доложилъ визирь царю-султану,
Что каковъ я м о лодецъ удалый,
И они въ кафтанъ меня одѣли,
Дали саблю и шатеръ богатый,
И коня мнѣ дали вороного,
Дали мнѣ коня и наказали,
Чтобъ служилъ по вѣкъ царю-султану.
Ты пришолъ за выкупомъ Страхиньичь?
Нѣтъ со мной, Страхиньичь, ни динара!
На бѣду одну ты притащился;
Попадешься на Косовѣ туркамъ,
Ни за что вѣдь голову погубишь!"
Смотритъ банъ, оглядываетъ турка,
Узнаётъ онъ дервиша сѣдого,
Слѣзъ съ коня и къ дервишу подходитъ
И его рукою обнимаетъ:
"Богомъ братъ мой, старина ты дервишъ,
Мы про долгъ съ тобою позабудемъ!
Кланяюсь тебѣ я этимъ долгомъ!
Не за долгомъ я сюда пріѣхалъ,
А ищу я сильнаго Алію,
Что дворы всѣ у меня разграбилъ,
Что увёзъ мою подругу - любу.
Ты скажи мнѣ лучше, старый дервишъ,
Какъ найти мнѣ моего злодѣя;
Но молю тебя опять, какъ брата:
Ты, смотря, меня не выдай туркамъ,
Чтобы въ плѣнъ меня не захватили."
Старый дервишъ бану отвѣчаетъ:
"Соколъ ты изъ соколовъ, Страхиньичь!
Вотъ тебѣ, Страхиньичь, Богъ порука,
Хоть сейчасъ возьми свою ты саблю
И юлъ-войска у султана вырѣжь --
Не скажу я никому ни слова!
Не забуду вѣкъ твоей хлѣбъ-соли:
Как сидѣлъ я у тебя въ темницѣ,
Ты поилъ, кормилъ меня, Страхнньичь,
Выводилъ на свѣтъ обогрѣваться,
И пустилъ меня на честномъ словѣ.
Я тебя не предалъ и не выдалъ,
И тебѣ измѣнникомъ я не былъ,
И во-вѣкъ измѣнникомъ не буду,
Такъ чего жъ тебѣ меня бояться!
А что спрашиваешь ты, Страхиньичь,
Про турчина сильнаго Алію:
Онъ раскинулъ свой шатеръ широкой
На горѣ на Г о лечѣ-планинѣ;
Но послушай моего совѣту:
На коня садися ты скорѣе
И скачи отсюда безъ-оглядки,
А не то безъ пользы ты погибнешь.
Не поможетъ молодая сила,
Ни рука, ни сабля боевая,
Ни копьё, отравленное ядомъ:
Ты до Влаха сильнаго доѣдешь,
Да назадъ-то Влахъ тебя не пуститъ,
И а конемъ тебя захватитъ вмѣстѣ
И со всѣмъ твоимъ вооруженьемъ;
Руки онъ тебѣ переломаетъ,
Выколетъ глаза тебѣ живому."
Но смѣется дервишу Страхиньичь:
"Полно, дервишъ, плакать спозаранку!
Обь одномъ молю тебя какъ брата --
Только туркамъ ты меня не выдай!"
Сирый дервишъ бану отвѣчаетъ:
'Слышишь ли ты, делибашъ Страхинья,
Вотъ тебѣ всевышній Богъ порука,
Хоть сейчасъ ты на коня садися,
Выхвати свою лихую саблю
И полъ-войска изруби у турокъ,
Не скажу я никому ни слова!"
Банъ садится на коня и ѣдетъ,
Обернулся и съ коня онъ кличетъ:
"Эй, братъ дервишъ, сослужи мнѣ службу:
Ты поишь и вечеромъ и утромъ
Своего коня въ рѣкѣ Ситницѣ,
Покажи, гдѣ бродятъ черезъ рѣку,
Чтобы мнѣ съ конемъ не утопиться!"
Старый дервишъ давъ отвѣтилъ бану:
"Страхинь-банъ ты, ясный соколъ сербскій,
Для Тебя и для коня такого
Всюду броды, всюду переходы!"
Банъ махнулъ и перебрелъ Ситницу,
И помчался по Босову полю
Къ той горѣ, гдѣ былъ шатеръ широкій
Сильнаго турчина Влахъ-Ажи.
Банъ далёко, солнышко выс о ко,
Освѣтило все Косово поле
И полки несмѣтные султана.
Вотъ тебѣ и сильный Влахъ-Алія!
Пр о спалъ ночь онъ съ бановича любой,
Подъ шатромъ, на Г о лечѣ-планинѣ;
Ужь такой обычай у турчина --
Поутру дремать, какъ встанетъ солнце:
Легъ-себѣ, закрылъ глаза и дремлетъ.
И мила ему Страхиньи люба:
Головой въ колѣни въ ней склонился,
А она его руками держитъ,
И глядитъ на поле на Косово,
Сквозь шатеръ растворенный широко,
И разсматриваетъ силы рати,
И какіе тамъ шатры у турокъ
И какіе витязи и вони.
На бѣду вдругъ опустила очи,
Видитъ -- скачетъ м о лодецъ удалый,
По Косовскому несется полю.
И рукой она толкнула турка,
По щекѣ его рукою треплетъ:
"Государь мой, сильный Влахъ-Алія!
Пробудись и подымись скорѣе:
Неподвига, чтобъ те ногъ не двигать!
Подпоясывай свой литый поясъ,
Уберись своимъ оружьемъ свѣтлымъ:
Видишь, ѣдетъ къ намъ сюда Страхиньичь,
Страхинь-банъ изъ маленькаго банства:
Голову тебѣ отрубитъ саблей,
А меня онъ увезетъ съ собою,
Выколетъ живой мнѣ оба ока!"
Вспыхнулъ турокъ, что огонь, что пламень,
Вспыхнулъ турокъ, соннымъ окомъ глянулъ
И въ глаза захохоталъ ей громко:
"Ахъ, душа, Страхиньича ты люба!
Экъ тебѣ онъ страшенъ, твой Страхиньичь!
Днемъ и ночью только имъ и бредишь!
Знать, душа, какъ и въ Едренъ уѣдемъ,
Онъ пугать тебя не перестанетъ!
Это, видишь, люба, не Страхинья,
Это, люба, делибашъ султанскій:
Чай, ко мнѣ самимъ султаномъ посланъ,
Либо царскимъ визиремъ Мехмедомъ,
Чтобы турокъ я у нихъ не трогалъ:
Всполошились визири царёвы,
Испугались видно ятагана!
Ты не бойся, коли я отсюда
Покажу дорогу делибашу --
Саблею его перепояшу,
Чтобъ еще ко мнѣ не посылали!"
Но ему подруга-люба молвитъ:
"Государь могучій Влахъ-Алія!
Погляди ты, аль ослѣпъ -- не видишь,
Это вовсе не гонецъ султанскій,
Это мужъ мой, Страхинь-банъ уд а лый,
Я въ лицо его отсюда вижу,
По глазамъ его узнала съ разу,
Да и усъ, какъ погляжу, такой же;
Вонъ и конь его, и пёсъ косматый,
Караманъ его лихой и вѣрный;
Не блажи, а подымайся лучше."
Какъ услышалъ турокъ эти рѣчи,
Онъ трухнулъ, вскочилъ на легки ноги,
Подпоясалъ златолитый поясъ,
3а поясъ заткнулъ кинжалъ булатный,
У бедра повѣсилъ саблю востру,
На коня на вороного глянулъ,
На коня онъ глянулъ -- банъ нагрянулъ.
Не кивнулъ онъ туркѣ головою,
Не назвалъ селяма по-турецки,
А сказалъ ему собакѣ прямо:
"Вотъ ты гдѣ, проклятый басурманинъ,
Вотъ ты гдѣ, лихой царёвъ ослушникъ!
Ты скажи мнѣ, чьи дворы разграбилъ?
Чьихъ прогналъ ты вѣрныхъ домочадцевъ?
Чью, скажи, теперь ты любу любишь?
Выходи со мной на поединокъ."
Изготовился турчинъ на битву,
Прыгнулъ разъ и до коня допрыгнулъ,
Прыгъ еще и на коня онъ вспрыгнулъ,
Подобралъ ременные поводья;
Банъ не ждетъ, помчался на турчина
И пустилъ въ него копьемъ булатнымъ.
Тутъ бойцы уд а лые слетѣлись,
Но руками размахнулъ Алія
И поймалъ онъ бановича пику,
И кричитъ онъ громко Страхинь-бану:
"У, ты г я уръ, Страхинь-банъ проклятый!
Вотъ ты что придумалъ и затѣялъ:
Да не съ бабой это шумадійской, *******)
Что наскочишь -- крикомъ озадачишь,
А могучій это Влахъ-Алія,
Что не любитъ и султана слушать,
Помыкаетъ онъ и визирями,
Словно мухами да комарами:
Вотъ ты съ кѣмъ затѣялъ поединокъ."
Такъ сказалъ и самъ пускаетъ пику,
Просадить хотѣлъ Страхинью сразу,
Но Господь помогъ тутъ Страхинь-бану,
Да и конь былъ у него смышленый:
Онъ припалъ, какъ загудѣла пика,
И она надъ баномъ просвистѣла
И ударилась въ холодный камень,
На три иверня разбившись разомъ,
У руки и гдѣ насаженъ яблокъ.
Какъ не стало копьевъ, ухватили
Палицы они и шестоперы.
Размахнулся турокъ Влахъ-Алія
И ударилъ Страхннь-бана въ темя;
Страхинь-банъ погнулся, покачнулся,
Вѣрному коню упалъ на шею,
Но Господь опять помогъ Страхиньѣ,
Да и конь былъ у него смышленый,
Конь такой, какого не видали
Съ той поры ни сербы и ни турки:
Онъ взмахнулъ.и передомъ, и задомъ,
И въ сѣдлѣ Страхпньича поправилъ.
Тутъ ужь банъ ударилъ Влахъ-Алію,
Изъ сѣдла не могъ турчина выбить,
Но коня всадилъ онъ по колѣни
Въ землю всѣми четырьмя ногами.
Шестоперы также изломали
И повыбили изъ нихъ всѣ перья;
Тутъ за сабли вострыя схватились,
И давай опять рубиться-биться.
А была у Страхинь-бана сабля:
Трое саблю вострую ковали,
А другіе трое помогали
Съ воскресенья вплоть до воскресенья;
Выковали саблю изъ булата,
Рукоять изъ серебра и злата,
На великомъ брусѣ, на точилѣ,
Страхинь-бану саблю наточили.
Замахнулся турокъ, но Страхинья
Подскочилъ, на саблю саблю принялъ,
На полы разсѣкъ у турка саблю,
И взыгралъ, возрадовался духомъ,
Кинулся смѣлѣй на Влахъ-Алію,
Налеталъ оттуда и отсюда,
Чтобы съ плечъ башку снести у турка,
Или руки у него поранить.
Лихъ боецъ съ лихимъ бойцомъ сошолся:
Наступаетъ сильный банъ на турка,
Только турокъ бану не дается,
Половинкой сабли турокъ бьётся,
Онъ обертываетъ саблей шею,
Заслоняетъ грудь и руки ею,
И Страхиньи саблю отбиваетъ,
Только иверни летятъ да брызги;
Другъ у друга сабли изрубили,
Изрубили вплоть до рукояти,
Всторону отбросили обломки,
Соскочили съ к о ней и схватились
Другъ за друга сильными руками
Q. какъ два великіе дракона,
По горѣ по Г о лечу носились,
Цѣлый день носились до полудня,
Ажно пѣна-потъ прошибъ турчина,
Бѣлая какъ снѣгъ бѣгала пѣна,
А у бана бѣлая да съ кровью;
Окровавилъ онъ свою рубашку --
Окровавилъ золотыя латы;
Тяжко-тяжко стало Страхннь-бану,
Онъ взглянулъ на любу и воскликнулъ:
"Богъ убей тебя, змѣя не люба!
И какого тамъ рожна ты смотришь!
Подняла бы ты обломокъ сабли
И ударила бъ меня, иль турка,
И ударила бъ кого не жалко!"
Но турчинъ Алія къ ней взмолился:
"Ахъ душа, Страхиныіна ты люба!
Не моги, смотри, меня ударить,
Не моги меня -- ударь Страхинью!
Ужъ не быть тебѣ его женою,
И тебя онъ больше не полюбитъ,
А коритъ и днемъ и ночью станетъ,
Что спала ты подъ шатромъ со мною,
Мнѣ же будешь ты мила во-вѣки,
Мы уѣдемъ въ Едренетъ съ тобою,
Дамъ тебѣ я пятьдесятъ невольницъ,
Чтобъ тебя за рукава держали
И кормили сахаромъ да мёдомъ;
Золотомъ тебя всеё осыплю,
Съ головы до муравы зеленой:
Ну, ударь, душа, Страхинью бана!"
Женщину легко подбить на злое:
Подбѣжала люба Страхинь-бана,
Сабельный обломокъ ухватила,
Обернула толковымъ убрусомъ,
Чтобы руку бѣлу не поранить,
Не хотѣла турка Влахъ-Алію,
А накинулась, змѣя, на мужа,
Господина своего Страхинью
И ударила его осколкомъ
Прямо въ лобъ, по золотой челенкѣ *********)
И по бѣлому его кауку,
И челенку свѣтлую разсѣкла,
И каукъ ему разсѣкла бѣлый,
Кровъ пробилась алою струёю,
Стала очи заливать Страхиньѣ.
Видитъ банъ погибель неминучу,
Но подумалъ онъ и догадался,
Вспомнилъ онъ лихого Карамана,
Что привыченъ былъ ко всякой травлѣ,
Да какъ крикнетъ богатырскимъ горломъ:
Вѣрный песъ на крикъ его примчался,
Ухватилъ измѣнницу за горло,
А вѣдь женщины куда пугливы:
Бросила она обломовъ сабли,
Взвизгнула и за уши схватила,
За уши схватила Карамана
И скатилась кубаремъ въ долину;
А турчину стало жалко любы.
Онъ глядитъ во слѣдъ, что будетъ съ нею;
Тутъ Страхинья въ нору догадался,
Молодецкое взыграло сердце,
Изловчился, наскочилъ на турка
И ударилъ басурмана объземь.
Страхинь-банъ оружія не ищетъ:
Онъ насѣлъ на турка Влахъ-Алію,
И заѣлъ его до смерти зубомъ.
А потомъ вскочилъ на легки ноги,
Началъ звать и кликать Карамана,
Чтобы любу не загрызъ до смерти.
Но она долиною пустилась --
Убѣжать, змѣя, хотѣла къ туркамъ;
Только не далъ сильный банъ Страхинья:
Ухватилъ ее за праву руку,
Привязалъ ее къ коню лихому
Сѣлъ, а любу за собою бросилъ
И помчался по Косову полю,
Такъ и эдакъ, бокомъ-стороною,
Чтобы туркамъ лютымъ не попасться;
И пріѣхалъ въ бѣлый градъ Крушевецъ,
Къ старому, сѣдому Югъ-Богдану,
Увидалъ опять шурьёвъ любезныхъ,
Обнялся, расцаловался съ ними
И спросилъ, здорово-ль имъ живется?
Какъ увидѣлъ Югъ-Богданъ могучій,
Что у зятя лобъ разсѣченъ саблей,
По лицу онъ пролилъ горьки слёзы,
Горьки слёзы пролилъ и промолвилъ:
"Славно же мы гостя угостили!
Весела тебѣ пирушка наша.
Видно есть юн а ки и у турокъ,
Что такого сокола подбили,
Сокола такого Страхинь-бана!"
И шурья, взглянувши, всполошились.
Но Страхинья такъ имъ отвѣчаетъ:
"Не кори себя и не пугайся,
Милый тесть мой, Югъ-Богданъ могучій!
Не тревожьтесь, братья, понапрасну:
Не случилось молодца у турокъ,
Чтобы могъ со мною потягаться,
Чтобъ подшибъ меня, или поранилъ;
А сказать ли, кто меня поранилъ?
Какъ сражался я съ лихимъ турчиномъ,
Ранила меня подруга-люба,
Дочь твоя родная; не хотѣла
Тронуть турка, а пошла на мужа,
Противъ своего вооружилась!"
Вспыхнулъ Югъ и загорѣлся гнѣвомъ,
Кликнулъ онъ своихъ дѣтей могучихъ:
"Подавайте сабли, ятаганы!
На куски ее изрѣжьте, суку! "
На сестру накинулися братья,
Только не далъ имъ ее Страхинья,
И сказалъ шурьямъ такое слово:
"Что вы, братья, на кого вы, братья,
На кого вы, братья, зашумѣли?
На кого кинжалы потянули?
Коли вы ужь молодцы такіе,
Гдѣ же были, братья, ваши сабли,
Ваши сабли, вострые кинжалы,
Какъ я ѣздилъ на Косово поле,
Погибалъ у окаянныхъ турокъ?
Кто изъ васъ меня въ ту пору вспомнилъ?
Не могите жь мнѣ жену обидѣть!
Я безъ васъ расправился бы съ нею,
Да пришлось со всѣми бъ расправляться,
Не съ кѣмъ было бъ мнѣ и чарки выпить:
Такъ ужь любѣ я вину прощаю."
Вотъ каковъ, братъ, былъ у насъ Страхиньичь,
И другого не было такого!
Н. Бергъ.
*) Одинъ изъ паевыхъ героевъ косовской битвы, происходившей на Косовомъ полѣ 15-го іюня 1389 года, въ Видовъ день, и рѣшившей участь Сербскаго царства.
**) Родъ плаща со шнурами.
***) Едревъ -- Адріанополь, старая столиа Турціи.
****) Плавина -- большая гора.
*****) Каукъ -- шапка или колпакъ, который турка обвиваю чалмою.
******) Вѣроятно азіатско-турецкій или такъ называемые новскій языкъ, былъ несомнѣнный признакъ турка, и испытывали сербовъ и болгаръ, которые большею частью говорятъ по европейски-турецки какъ турки.
*******) То-есть -- съ сербіянкой изъ Шумадіи, средней, лѣсистой Сербіи, получавшей свое названіе отъ шума -- лѣса.
********) Челенка -- золотой или серебряный султанъ на чалмѣ.